сегда было полно чепухи. Часто, заходя к нему в  офис,  я
заставал его работающим над своим романом - и он писал  на  этих  желтых
линованных листах. Над своим великим романом, потому что только  его  он
писал от руки. Все остальное он выстукивал двумя  пальцами  на  машинке,
поворачиваясь к ней на вертящемся кресле от  своего  стола,  заваленного
стопками книг. Печатал он, даже двумя пальцами, с сумасшедшей, буквально
пулеметной скоростью. И вот в этом пулеметном  стиле  он  писал  о  том,
каким должен быть выдающийся  американский  роман,  объяснял,  почему  в
Англии больше не  пишут  великих  романов,  за  исключением  детективов,
разобрал несколько последних  вещей,  а  иногда  писал  исследования  по
произведениям писателей  типа  Фолкнера,  Мэйлера,  Стайрона,  Джойса  -
любого, кто мог бы конкурировать с ним в  битве  за  Нобелевку.  Он  был
настолько великолепен, язык его настолько выверенным, что это  убеждало.
Печатая весь этот хлам, он  уничтожал  своих  оппонентов,  оставляя  для
самого себя чистое пространство. Единственная закавыка тут заключалась в
том, что, когда вы обращались к его  собственным  работам,  оказывалось,
что притязания на литературную состоятельность могли оправдать лишь  два
его первых романа, изданные двадцать лет назад. Остальные его  романы  и
публицистика были не очень удачны.
   Правда состояла в  том,  что  за  последние  десять  лет  он  здорово
растерял свой успех среди публики и свою литературную репутацию. Слишком
много опубликованных им книг были написаны поверхностно,  слишком  много
врагов он нажил себе тем, что вел литературный обзор в такой своевольной
манере. И даже  когда  он  лизал  задницы  некоторым  мощным  фигурам  в
литературе, делал он это  с  таким  высокомерием  и  снисходительностью,
всегда приплетая туда и  свою  собственную  персону  (как  в  статье  об
Энштейне, которая в равной мере была посвящена и Эйнштейну и автору) что
даже эти "поглаживаемые" им люди становились  его  врагами.  Как-то  раз
одна его строчка вызвала  настоящую  бурю  негодования.  Он  писал,  что
причиной огромного различия между французской литературой  и  английской
являлось то, что французские авторы, по сравнению с английскими, гораздо
больше занимались сексом. Читатели нашего ревю просто кипели от ярости.
   Вдобавок  ко  всему  этому  его  собственное   поведение   отличалось
скандальностью. Издатели первые узнали о том  инциденте  в  самолете,  и
информация просочилась в раздел  скандальной  хроники.  Когда  он  давал
публичную лекцию в одном из колледжей в Калифорнии, он познакомился  там
с  девятнадцатилетней  студенткой,  изучающей  литературу.  Вообще,  она
больше была  похожа  на  начинающую  актрису  или  страстную  спортивную
болельщицу, но никак не любительницу книг (хотя на самом деле ею  была).
Он взял ее с собой в Нью-Йорк, и она поселилась  у  него.  Их  отношения
продлились где-то около полугода, но за это время она побывала вместе  с
ним на всех литературных вечеринках. Осано уже было за пятьдесят, он еще
не был очень седым, но брюшко явственно замечалось. Когда все видели  их
вместе, становилось как-то неудобно. Особенно, когда Осано напивался,  и
ей приходилось тащить его домой. Плюс ко всему Осано пил  на  работе,  в
офисе. Плюс обманывал свою девятнадцатилетнюю  подружку  с  сорокалетней
женщиной-романисткой, которая только что опубликовала бестселлер.  Книга
была не то чтобы очень хорошей, однако Осано написал об этой книге  эссе
на  целую  страницу,  где  восхвалял  автора  как   будущую   звезду   в
американской литературе.
   Одна вещь мне в нем жутко  не  нравилась.  Если  кто-либо  из  друзей
просил у него об отзыве на книгу, он всегда  давал  его.  И  можно  было
увидеть только что вышедшую дрянную книгу, где  была  цитата  из  Осано,
что-нибудь вроде: "Это лучшая книга о Юге, написанная после  "Ложись  во
тьме" Стайрона, или "Шокирующая книга, она  приведет  вас  в  смятение".
Здесь было лукавство, потому что он хотел в одно и то же  время  сделать
одолжение приятелю,  и  отвратить  читателя  от  книги  двусмысленностью
цитаты.
 
*** 
 
   Мне было совершенно ясно, что с ним что-то  происходит.  Может  быть,
крыша едет, думал я. Но не знал, от чего. Лицо его выглядело нездоровым,
набрякшим; в глазах мерцал явно ненормальный огонек. И что-то  случилось
с его походкой: иногда его как будто заносило влево.  Я  беспокоился  за
него. Потому  что,  несмотря  на  неприятие  того,  что  он  писал,  его
хулиганских методов борьбы за Нобеля, его  стремление  подцепить  каждую
встречающуюся на пути женщину я был привязан к нему. Он говорил со  мной
о моей книге, подбадривал меня, давал советы, предлагал  взаймы  деньги,
хотя я знал, что  он  по  уши  в  долгах  и  тратит  огромные  суммы  на
содержание своих пятерых жен и восьмерых или девятерых детей. Количество
публикуемых им работ поражало меня, несмотря на все  их  недостатки.  Он
всегда печатал что-нибудь в одном из ежемесячных журналов, иногда в двух
или трех; каждый год у него  выходила  книга  в  жанре  публицистики  по
какой-нибудь "горячей", с точки зрения издателя, теме.  Он  редактировал
обозрение и каждую неделю писал для него пространные эссе. Он работал  и
для кино. Зарабатывал огромные суммы,  но  постоянно  был  банкротом.  Я
знал, что он задолжал целое состояние. Не  только  потому,  что  брал  в
долг, но и потому  что  получал  авансы  под  будущие  книги.  Я  как-то
заметил, что он рубит сук, на котором сидит, но  он  только  нетерпеливо
отмахнулся.
   - У меня оставлен козырь про запас, -  сказал  он.  -  Большой  роман
почти закончен. Может быть, еще годик. И тогда я снова стану богатым.  И
- в Скандинавию за Нобелевской премией. Подумай о всех этих  здоровенных
блондинках, которых мы трахнем.
   В поездку за Нобелевкой он всегда брал с собой и меня.
   Самые  ожесточенные  схватки  происходили  у  нас  тогда,  когда  ему
хотелось знать мое мнение о каком-нибудь его эссе о литературе в  целом.
И его бесила моя, теперь уже знакомая  ему,  фраза,  что  я  всего  лишь
рассказчик.
   - Это вы  -  художник,  вдохновляемый  свыше,  -  говорил  ему  я.  -
Интеллектуал, и ваши мозги могут извергать тонны всякой ахинеи,  которой
хватило бы на сотню курсов по современной литературе.  Я  -  всего  лишь
взломщик сейфов. Я прикладываю ухо к  стенке  и  слушаю,  когда  кулачки
станут на место.
   - Опять ты со своей херней про взламывание сейфов, - отвечал Осано. -
Ты просто  уходишь  от  разговора.  У  тебя  есть  мысли.  Ты  настоящий
художник. Но тебе нравится представлять, что ты маг,  фокусник,  что  ты
можешь держать все под контролем, - то, о чем ты пишешь,  свою  жизнь  в
целом, что можешь обойти все ловушки. Вот как ты действуешь.
   - Вы не правильно себе представляете, что значит быть магом, - сказал
я ему. - Маг практикует магию. Только и всего.
   - И ты думаешь, этого достаточно? - спросил  Осано,  и  чуть  грустно
улыбнулся.
   - Для меня - достаточно, - ответил я.
   Осано кивнул.
   - Знаешь, когда-то я был магом,  ты  ведь  читал  мою  первую  книгу.
Сплошная магия, верно?
   Я был рад, что мог с этим согласиться.  Эта  книга  вызывала  у  меня
симпатию.
   - Чистая магия.
   - Но этого было недостаточно, - сказал Осано. - Для меня.
   Тем хуже для тебя, подумал я. Он, видимо, прочитал мои мысли,  потому
что сказал:
   - Нет, совсем не так, как ты думаешь. Я просто не мог  повторить  это
еще раз, потому что не хочу или, может быть, не могу. После той книги  я
перестал быть магом. Я превратился в писателя.
   Я пожал плечами, с  некоторой  неприязнью,  должно  быть.  Осано  это
заметил.
   - И моя жизнь пошла кувырком, да ты и сам это видишь.  Завидую  тебе,
как ты живешь. Не пьешь, не куришь, не бегаешь за бабами. Все взято  под
контроль. Ты  просто  пишешь,  ездишь  в  Вегас  играть,  и  изображаешь
примерного отца и мужа. Но ты очень одноцветный маг,  Мерлин.  Ты  очень
безопасный маг. Спокойная жизнь, спокойные книги; ты  заставил  отчаяние
исчезнуть.
   Его раздражали такие разговоры. Он-то полагал, что попал в точку,  не
замечая, что несет чепуху. Но я не стал возражать, ведь получалось,  что
моя магия действует. Ведь  это  было  все,  что  он  видел  и  это  меня
устраивало. Он думал, что я способен управлять собственной жизнью, что я
не  страдаю,  или  не  даю  себе  права  страдать,  что  не  мучаюсь  от
одиночества, которое бросает его самого от одной  женщины  к  другой,  к
выпивке, к кокаину. Двух вещей он не мог понять. Что  страдал  он  из-за
того, что на самом-то деле сходил с ума.  И  второе,  что  в  этом  мире
каждый испытывает страдания и одиночество,  и  никто  не  придает  этому
большого значения. Что в этом нет ничего особенного. Собственно  говоря,
и сама жизнь - ничего особенного, уж не говоря  об  этой  его  долбанной
литературе.
 
*** 
 
   Внезапно на меня свалились неприятности с неожиданной стороны. В один
прекрасный день мне на работу позвонила жена Арти, Пэм. Она сказала, что
хотела бы встретиться со мной. Что дело очень важное, но  что  Арти  при
этом не должен присутствовать. Не мог бы  я  приехать  прямо  сейчас?  Я
запаниковал. Не отдавая себе в этом отчета, я всегда волновался за Арти.
Он был довольно болезненным и выглядел всегда усталым. Изящный, тонкий в
кости, он переносил тяготы жизни более болезненно,  чем  большинство.  Я
так перепугался, что стал умолять ее рассказать в чем  дело  сейчас,  по
телефону, но  она  отказалась.  Сказала,  правда,  что  дело  тут  не  в
здоровье, никаких страшных диагнозов.  У  них  с  Арти  возникли  личные
проблемы, и ей требовалась моя помощь.
   Я сразу же почувствовал эгоистическое  облегчение.  Видимо,  проблема
была у нее, а не у Арти. И все же пораньше ушел с работы и поехал к  ней
на Лонг-Айленд. Арти жил на северном  побережье  Лонг-Айленда,  а  я  на
южном. Так что это было не столь уже далеко от меня. Я рассчитывал,  что
поговорю с ней и успею домой  к  ужину,  разве  что  чуть-чуть  опоздаю.
Валери я не стал звонить.
 
*** 
 
   Я любил бывать у Арти. У него было  пятеро  ребятишек,  но  это  были
славные дети, имевшие множество друзей, которые постоянно присутствовали
в доме, и Пэм, похоже, ничего не имела  против.  Она  покупала  для  них
печенье коробками и всегда имела наготове огромные  кувшины  с  молоком.
Кто-то из детей смотрел телевизор, другие играли на  лужайке.  Я  сказал
детишкам "Привет", и они так  же  коротко  поздоровались  со  мной.  Пэм
пригласила меня в кухню, огромное окно которой  выходило  на  побережье.
Кофе уже был сварен, и она разлила его по чашкам. Потом, подняв  голову,
взглянула на меня и сказала:
   - У Арти есть девушка.
   Несмотря на то, что она родила пятерых  детей,  выглядела  Пэм  очень
молодо и имела прекрасную фигуру, была высокой, стройной. В  чувственном
лице ее было что-то от Мадонны. Родом она была из маленького городка  на
среднем Западе. Они познакомились с Арти  в  колледже,  а  отец  ее  был
президентом небольшого банка. Никто в ее семействе  на  протяжении  трех
поколений не имел более двух детей, и ее  родители  считали  героической
жертвой то, что она родила пятерых. Они этого понять не могли, а я  мог.
Однажды я спросил об этом Арти, и он сказал:
   - За этим обликом Мадонны - одна из самых ненасытных женщин  на  всем
Лонг-Айленде. И это меня вполне устраивает.
   Если бы о своей жене кто-нибудь другой сказал нечто подобное, меня бы
это оскорбило.
   - Счастливчик, - сказал я.
   - Ага, - ответил Арти. - Но думаю, она испытывает ко мне жалость, ну,
знаешь, из-за сиротского приюта. И ей хочется, чтобы я никогда больше не
чувствовал себя одиноким. Что-то вроде этого.
   - Ты просто счастливчик.
   И  вот  теперь,  когда  Пэм  выдвинула  это  обвинение,   я   немного
разозлился.  Я  знал  Арти.  Обманывать  жену  было   для   него   делом
невозможным. Он не мог подвергать  риску  развала  свою  семью,  которая
столько для него значила.
   Пэм  всегда  державшаяся  прямо,  сейчас  ссутулилась;  в  глазах  ее
блестели слезы. Но она вглядывалась в мое лицо. Если у Арти  был  роман,
единственный, кому он рассказал бы об этом, был я. И она надеялась,  что
мое лицо скажет ей правду.
   - Это не правда.  Вокруг  Арти  всегда  вились  женщины,  и  его  это
доставало. Он честнейший парень. Ты же знаешь, я не стал бы выгораживать
его. Я не стал бы его закладывать, но и выгораживать тоже не стал бы.
   - Да, это я знаю. Но он поздно возвращается домой, по  крайней  мере,
трижды в неделю. А вчера вечером я заметила у  него  на  рубашке  губную
помаду. А когда я ухожу спать, он поздно вечером звонит кому-то.  Он  не
тебе звонит?
   - Нет, - ответил я.
   Тут я понял, что дело хреново. Может быть, это правда. Я  все  еще  в
это не верил, и должен был все выяснить.
   - И он стал тратить больше денег, чего раньше  никогда  не  делал,  -
сказала Пэм. - Ах, черт.
   Теперь она плакала в открытую.
   - Придет он сегодня к обеду? - спросил я.
   Пэм кивнула. Я набрал номер Валери и сказал ей, что обедаю сегодня  у
Арти. Время от времени мне  вдруг  жутко  хотелось  увидеть  Арти,  и  я
навещал его, поэтому Валери не стала задавать никаких вопросов.  Повесив
трубку, я спросил Пэм:
   - А на мою долю еды хватит?
   Она улыбнулась и снова кивнула.
   - Ну конечно.
   - Я тогда поеду встречу его  на  станцию.  И  прежде,  чем  мы  сядем
обедать, мы обсудим все это начистоту.
   Придав всему этому комический смысл, я заявил:
   - Мой брат невиновен.
   - О, конечно, - ответила Пэм. Но все же улыбнулась.
   На станции, ожидая поезда, я почувствовал жалость к Пэм и Арти. Но  в
этом было чуть-чуть самодовольства. Всегда так бывало, что Арти  выручал
меня, и вот теперь мне придется его выручать. Несмотря на все  очевидные
факты, эту губную помаду на рубашке, поздние  возвращения  и  телефонные
звонки, непривычные траты, - все же я знал, что по большому  счету  Арти
не виноват. Худшее,  что  могло  бы  быть  -  это  какая-нибудь  молодая
девчонка оказалась столь привязчивой, что  Арти  мог  дрогнуть  -  может
быть. Даже сейчас мне трудно было в  это  поверить.  К  чувству  жалости
примешивалась и зависть, которую я всегда испытывал к  способности  Арти
привлекать  женщин,   которой   я   никогда   не   обладал.   С   легким
удовлетворением я подумал, что быть некрасивым не настолько уж плохо.
   Когда Арти сошел с поезда, он не слишком удивился, увидев меня.  Я  и
раньше иногда, нанося визит без предупреждения, встречал его на станции.
Мне было всегда приятно делать это, и он всегда был рад встрече со мной.
И мне всегда было приятно видеть, что он рад увидеть меня,  сидящего  на
станции и ожидающего его. На  этот  раз,  внимательно  приглядевшись,  я
заметил, что сегодня он не испытывает той обычной радости:
   - Какого черта ты  тут  делаешь?  -  спросил  он,  но  обнял  меня  и
улыбнулся.
   Для мужчины у него была потрясающе приятная улыбка. Точно так  же  он
улыбался, когда был еще ребенком, и с тех пор ничего не изменилось.
   - Я приехал спасать твою шкуру, - весело сказал я,  -  Пэм  катит  на
тебя бочку.
   Он рассмеялся.
   - О Боже, снова она гонит эту чушь.
   Ревность Пэм всегда вызывала у него смех.
   - Ну да, - ответил я. - Поздние возвращения, поздние звонки,  и  вот,
наконец, классическая улика: губная помада на рубашке.
   Я был в отличном настроении, потому что, увидев Арти и разговаривая с
ним, я сразу понял, что все ошибка.
   Арти вдруг опустился  на  станционную  скамейку.  Он  выглядел  очень
усталым. Я стоял рядом, и постепенно у  меня  стало  появляться  чувство
неловкости.
   Арти посмотрел на  меня  снизу  вверх.  На  лице  его  было  какое-то
странное выражение жалости.
   - Не волнуйся, - сказал я. - Я все улажу.
   Он сделал попытку улыбнуться.
   - Волшебник Мерлин, - сказал он. - Надел бы ты, что ли, свой  вонючий
волшебный колпак. Сядь, по крайней мере.
   Он зажег сигарету. Снова я подумал о том, что он слишком много курит.
Я сел рядом. Ах ты, черт возьми, думал  я.  Мозг  лихорадочно  перебирал
варианты, как бы сделать так, чтобы у них с Пэм все  уладилось.  Одно  я
знал наверняка - что лгать ей я не стану, и  не  хотел,  чтобы  Арти  ей
лгал.
   - Ладно, - сказал я. - Но ты  должен  сказать  Пэм,  что  происходит,
иначе она сойдет с ума. Она звонила мне на работу.
   - Если я расскажу Пэм, то придется рассказать  и  тебе.  Но  тебе  не
захочется это услышать.
   - Рассказывай, - сказал я. - Какая разница-то? Ты же всегда  мне  все
говоришь. Как это мне может повредить?
   Арти бросил сигарету на бетонный пол платформы.
   - О'кей, - сказал он.
   Он положил руку на мое предплечье,  и  я  ощутил  внезапный  ужас.  В
детстве, когда мы оставались одни, он всегда  таким  образом  успокаивал
меня.
   - Дай мне закончить, не перебивай.
   - О'кей, - снова сказал я.
   Я почувствовал, что лицо становится горячим. Что я сейчас услышу - об
этом я мог только гадать.
   - Последние два года я пытался найти нашу мать. Кто она, где она, кто
мы сами такие. И месяц назад я нашел ее.
   Я стал подниматься. Я выдернул свою руку из-под его руки.  Арти  тоже
встал и попытался снова взять меня за руку.
   - Она пьет, -  сказал  он.  -  Она  красит  губы.  Выглядит  довольно
неплохо. Но она совершенно одинока в  целом  свете.  Она  хочет  увидеть
тебя, она говорит, что ничего не...
   Я оборвал его:
   - Ни слова больше. Не говори больше ни слова. Ты поступай как знаешь,
но я скорее увижу ее в гробу, чем увижу живьем.
   - Эй, да ладно, ладно, - сказал Арти, пытаясь  снова  взять  меня  за
руку, но я вырвался и пошел к машине.  Арти  пошел  следом.  Мы  сели  в
машину и я повез его домой. К этому времени я уже овладел собой и видел,
что Арти расстроен. И сказал ему:
   - Рассказал бы ты обо всем Пэм.
   - Расскажу.
   Я остановился перед въездом к дому.
   - Зайдешь к нам? - спросил Арти.
   Он стоял рядом с машиной, стекло было опущено, и  он  снова  протянул
руку и положил на мою.
   - Нет, - ответил я.
   Я смотрел, как  он  зашел  в  дом,  прихватив  с  лужайки  последнего
заигравшегося ребенка. И уехал. Я вел машину медленно и  осторожно;  всю
жизнь приучал себя к тому, чтобы быть особенно осторожным  в  ситуациях,
когда большинство ведет себя беспечно. Приехав  домой,  я  по  выражению
лица Валли понял, что она знает, что произошло. Дети  уже  спали,  и  на
кухонном столе был оставлен мой обед. Я ел,  а  она,  подходя  к  плите,
провела рукой по моему затылку и  шее.  Она  села  напротив,  отхлебывая
кофе, и  смотрела  на  меня,  ожидая,  когда  я  начну  говорить.  Потом
вспомнила, что Пэм просила меня позвонить ей.
   Я позвонил. Пэм пыталась как-то извиниться за то, что впутала меня во
все это. Я ответил, что ничего страшного, и чувствует ли она себя  лучше
теперь, когда узнала правду?
   Пэм захихикала.
   - Ох, уж лучше бы это была любовница.
   Она снова была веселой. И теперь наши роли поменялись. Еще  несколько
часов назад я жалел ее: она была в ужасной опасности, а я был человеком,
который должен ее спасти или попытаться  помочь.  Теперь,  кажется,  она
считала это несправедливым, что наши роли поменялись. И вот за это она и
пыталась извиниться. Я ей сказал, чтобы она не беспокоилась.
   О следующую фразу Пэм споткнулась:
   - Мерлин, ты ведь на самом деле так не думаешь, о своей  матери,  что
не хочешь видеть ее?
   - Арти верит мне? - спросил я.
   - Он говорит, что всегда это знал, - ответила Пэм. - Он не сказал  бы
тебе об этом, не смягчив прежде твоего сердца. А тут я влезла. Он  очень
на меня рассердился за то, что я подняла эту тему.
   Я рассмеялся.
   - Видишь, день начался неудачно для тебя, а теперь оказалось, что это
плохой день для него. Это он потерпевшая сторона. Но лучше он, чем ты.
   - Конечно, - сказала Пэм. - Послушай, я тебе сочувствую, правда.
   - Ко мне это не имеет никакого отношения.
   И Пэм сказала