ь не более. Хотя я  обычно  не  пил,  но  здесь  пропустил
несколько рюмок, и все мы хорошо провели время.
   У  матери  были  танцующие   коричневые   глаза.   Валли,   очевидно,
унаследовала сексуальность от матери, а отсутствие юмора -  от  отца.  Я
видел, как отец и  дядюшки  наблюдают  за  мной  пронзительными  пьяными
глазами, пытаясь сообразить, не прохвост  ли  я,  морочащий  их  любимую
Валли россказнями о женитьбе.
   Мистер О'Грэди наконец дошел до сути.
   - Когда вы собираетесь пожениться? - спросил он.
   Я знал, что если отвечу не правильно, то получу по башке от папаши  и
от троих дядюшек, и видел, что  папаша  ненавидит  меня  за  то,  что  я
трахнул его маленькую дочку прежде, чем жениться на ней.  Но  я  понимал
его. Это было нетрудно. К тому же, я не заводился. Я никогда  не  завожу
людей, по крайней мере, так думаю. Так что я засмеялся и сказал:
   - Завтра утром.
   А смеялся потому, что знал, что этот ответ переубедит  их,  но  будет
для них неприемлемым. Они не могли принять его, так как  все  их  друзья
подумают, что Валли беременна. Мы  наконец  остановились  на  сроке  два
месяца, чтобы подготовить формальные  объявления  и  настоящую  семейную
свадьбу.  И  для  меня  это  тоже  было  хорошо.  Не  знаю,  был  ли   я
действительно влюблен. Я был счастлив, и этого достаточно. Я уже не  был
один  и  мог  начать  подлинную   историю   своей   жизни.   Моя   жизнь
распространится наружу, у меня будет семья, жена, дети, семья моей  жены
станет моей семьей. Я поселюсь в городском районе, который станет  моим.
Я не буду больше одинокой единицей. Можно будет отмечать праздники и дни
рождения. Короче говоря, я впервые в жизни стану - нормальным. Армия  не
в счет. И в продолжение следующих десяти лет я трудился над встраиванием
себя в мир.
   Из своих знакомых я пригласил на  свадьбу  брата  Арти  и  нескольких
парней из Новой Школы. Но тут была проблема: надо было объяснить  Валли,
что мое настоящее имя - не Мерлин. Или, скорее, что мое изначальное  имя
- не Мерлин. После войны я легально сменил имя и  должен  был  объяснить
судье, что я писатель, и что Мерлин - имя, под которым я хочу писать.  Я
привел ему в пример Марка Твена. Судья кивнул, как будто бы  знал  сотню
писателей, сделавших то же самое.
   По правде говоря, в то время у  меня  было  мистическое  отношение  к
писательству, мне хотелось, чтобы оно  было  чистым,  безупречным,  и  я
боялся нанести ему ущерб, если кто-то узнает что-нибудь обо мне и кто  я
такой на самом деле. Я  хотел  описывать  универсальные  характеры  (моя
первая книга была отягощена символами).  Я  хотел  иметь  две  абсолютно
различные ипостаси.
   Через  политические  связи  мистера  О'Грэди  я  получил   работу   в
федеральной Гражданской  службе  и  стал  клерком  администратором  GS-6
Армейских Резервных Подразделений.
   После появления детей семейная жизнь  поскучнела,  но  все  еще  была
счастливой. Валли и я никуда не ходили. По праздникам мы  обедали  с  ее
семьей или в доме моего брата Арти. Когда я работал вечерами, она  и  ее
подруги бывали друг у  друга  в  гостях.  Она  завела  много  подруг.  В
выходные она ходила к ним в гости, когда они устраивали вечеринки,  а  я
оставался дома, чтобы следить за детьми и работать над книгой. С  ней  я
никогда не ходил. Когда наступала ее очередь принимать гостей, я терпеть
не мог этого и полагаю, что не особенно хорошо это скрывал. А Валли  это
задевало. Я помню, как зашел однажды в спальню  посмотреть  на  детей  и
остался там прочесть несколько страниц рукописи. Валли оставила гостей и
пошла меня искать. Я никогда не забуду,  с  каким  обиженным  видом  она
застала меня за чтением, столь очевидно не желавшего возвращаться к  ней
и к ее подружкам.
   После одного из этих маленьких приемов я впервые заболел. Я проснулся
в два часа утра и почувствовал ужасную боль в желудке и по всей спине.
   Я не мог позволить себе вызвать доктора, и поэтому на следующий  день
пошел в госпиталь Управления Ветеранов, и там они делали всякие снимки и
другие анализы в течение недели. Обнаружить ничего не смогли, но у  меня
был еще приступ, и по его симптомам определили болезнь желчного пузыря.
   Неделей позже я снова был в госпитале с очередным приступом,  и  меня
накололи морфием, пришлось пропустить два рабочих дня. Потом, за  неделю
до Рождества, когда я должен был заканчивать  вечернюю  работу,  у  меня
случился ужасный приступ. (Я не  упомянул,  что  работал  по  вечерам  в
банке,  чтобы  заработать  побольше  денег  к  Рождеству).   Боль   была
невыносимой. Но я решил, что смогу  добраться  до  госпиталя  Управления
Ветеранов на Двадцать Третьей улице. Я взял такси, откуда меня  высадили
в полуквартале до входа. Было уже за полночь. Когда такси  уехало,  боль
пронизывала до солнечного сплетения. Я упал на колени на  темной  улице.
Боль разлилась по всей спине. Я распростерся на ледяном тротуаре. Вокруг
не было ни души, никого, кто помог бы мне. Вход в госпиталь  был  в  ста
футах. Я был настолько парализован болью, что не мог двигаться и даже не
испугался. Я надеялся, что умру, и  боль  пройдет.  Меня  совершенно  не
заботили ни жена, ни дети, ни брат. Я просто хотел  уйти.  На  мгновение
подумал о легендарном Мерлине. Да, я не был волшебником.  Я  помню,  что
один раз повернулся, чтобы утолить боль, и свалился с тротуара в сточную
канаву. Поребрик служил мне подушкой.
   Теперь я мог разглядеть рождественские огни,  украшавшие  близлежащий
магазин. Боль слегка утихла. Я лежал, размышляя, что  я  не  более,  чем
животное. Я был художником, издал  книгу,  и  один  критик  назвал  меня
гением, одной из надежд американской литературы, а умирал, как собака, в
канаве. И безо всякой своей вины. Просто потому, что у меня нет денег  в
банке. Просто потому, что никому не было дела, жив я или нет.  Это  было
последней истиной. Жалость к себе была так же хороша, как морфий.
   Не знаю, сколько времени прошло, пока я выполз из  канавы,  не  знаю,
сколько времени я полз до входа в госпиталь,  но  наконец  оказался  под
дугой света. Я помню, как люди положили меня  на  каталку  и  отвезли  в
приемный покой, и я  отвечал  на  вопросы,  а  потом  волшебным  образом
оказался в теплой белой кровати с чувством блаженного счастья, без боли,
и я понял, что мне укололи морфий.
   Когда я проснулся, молодой доктор щупал мой пульс. Он и  раньше  меня
лечил, и я знал, что его зовут Кон. Он улыбнулся мне и сказал:
   - Позвонили вашей жене, она придет к  вам,  когда  отправит  детей  в
школу.
   Я кивнул и проговорил:
   - Полагаю, что не смогу ждать операции до Рождества.
   Доктор Кон посмотрел на меня  несколько  задумчиво,  а  потом  весело
сказал:
   - Ну, если уж на то пошло, почему бы не  подождать  до  Рождества?  Я
назначу на двадцать седьмое. Вы можете придти в рождественский вечер,  и
мы вас подготовим.
   - Хорошо, - ответил я.
   Я доверял ему. Он договорился в госпитале лечить меня амбулаторно. Он
был единственным, кто, казалось, понял, когда  я  сказал,  что  не  хочу
оперироваться до Рождества. Он сказал:
   - Не понимаю, чего вы хотите, но я с вами. - Я не мог объяснить,  что
мне надо было работать в  двух  местах  до  Рождества,  чтобы  мои  дети
получили игрушки и продолжали верить в  Санта-Клауса.  Что  я  полностью
отвечал за семью и ее счастье, и что это было единственным, что я имел.
   Я всегда буду помнить этого молодого доктора. Он выглядел как  доктор
из кинофильмов, но был скромен и  покладист.  Он  отправил  меня  домой,
сделав укол морфия. Но у него были свои причины.  Через  несколько  дней
после операции он сказал мне, и я видел, как он рад это говорить:
   - Послушайте, у вас болезнь желчного  пузыря,  а  анализы  ничего  не
показали. Мы ориентировались на  ваши  симптомы.  Но  так  оно  и  было,
желчный пузырь, большие камни. Но я хочу, чтобы вы знали, что больше там
ничего нет. Я хорошо осмотрел. Когда  пойдете  домой,  не  беспокойтесь.
Будете как новенький.
   В это время я не понял, что он хотел сказать. Только годом  позже  до
меня дошло, что он  боялся  обнаружить  рак,  поэтому  не  хотел  делать
операцию за неделю до Рождества.
 
Глава 6 
 
   Я рассказал Джордану и Калли, и Диане, как мой брат Арти и  моя  жена
Валли каждый день меня навещали. И как Арти брил меня и  возил  Валли  в
госпиталь и обратно, пока жена Арти следила за моими детьми.  Я  увидел,
что Калли лукаво улыбается.
   - Ну да, - сказал я. - Шрам, который я тебе показывал, - от  операции
на желчном пузыре. Никаких автоматов. Если бы  у  тебя  были  мозги,  ты
сообразил бы, что я не выживу, если получу такие раны.
   Калли все еще смеялся. Он сказал:
   - Тебе никогда не приходило в голову, что когда твой брат и твоя жена
уходили из госпиталя,  они,  возможно,  трахались  прежде,  чем  поехать
домой? Поэтому ты и ушел от нее?
   Я расхохотался и понял, что должен рассказать им об Арти.
   - Он очень привлекательный парень, - сказал я. -  Мы  похожи,  но  он
старше. - По правде говоря, я карикатура на моего  брата  Арти.  У  меня
слишком толстый рот, слишком глубокие глазные  впадины,  а  нос  слишком
велик. Я выгляжу сильным, но посмотрели бы вы на Арти.  Я  объяснил  им,
что женился на Валли потому, что она была единственной из моих подружек,
не влюбившейся в моего брата.
 
*** 
 
   Мой брат Арти невероятно красив и изящен. Его глаза напоминают  глаза
греческих статуй. Я помню, что когда мы оба  были  холостяками,  девушки
влюблялись в него, плакали по нем и угрожали убить себя из-за него.  Это
его расстраивало, потому что он взаправду не знал, из-за чего  все  это.
Он никогда не мог  осознать  своей  красоты,  немного  стеснялся  своего
небольшого роста и того, что у  него  маленькие  руки  и  ноги.  "Как  у
ребенка", - сказала как-то одна девушка с обожанием.
   Арти расстраивала власть,  которую  он  имел  над  ними.  Он  наконец
возненавидел эту власть. Ах, как бы мне это понравилось, девушки никогда
так  не  влюблялись  в  меня.  Как  бы  я  хотел  этого  теперь,  чистой
нечувственной любви за внешность, любви, не заслуженной качествами души,
характера, рассудка, остроумия, обаяния, жизненной силы. Короче  говоря,
как бы я хотел быть любимым незаслуженно, так чтобы мне  не  приходилось
трудиться за любовь. Я люблю такую любовь  так  же,  как  люблю  деньги,
которые выигрываю за счет везения.
   Но Арти стал носить одежду не по росту.  Он  одевался  консервативно,
так, как ему не шло. Он специально пытался скрыть свое обаяние.  Он  мог
расслабиться  и  стать  самим  собой  только   с   людьми,   о   которых
действительно заботился и с которыми чувствовал себя в безопасности. Для
других случаев он изобрел  бесцветную  личину,  которая,  не  оскорбляя,
держала на расстоянии. Но даже при этом его  преследовали  неприятности.
Тогда он женился на девушке моложе себя и стал,  возможно,  единственным
верным мужем в городе Нью-Йорке.
   Он  работал  химиком-исследователем   в   федеральной   Администрации
Продуктов и Лекарств, и все женщины - коллеги и лаборантки влюбились там
в него. Лучшая подруга его жены и ее муж завоевали его доверие, и у  них
была большая дружба в продолжение около пяти лет. Арти снял свою защиту.
Он доверял им. Он был самим собой. Лучшая подруга жены влюбилась в него,
разорвала свое замужество  и  оповестила  о  своей  любви  мир,  принеся
множество забот и потрясений жене Арти. Тогда я единственный раз  видел,
как он на нее рассердился. И гнев его был смертельным. Она обвиняла  его
в поощрении увлечения. Он сказал ей самым холодным тоном, какой я слышал
в разговоре мужчины с женщиной:
   - Если ты  веришь  этому,  убирайся  из  моей  жизни.  Это  было  так
несвойственно ему, что у жены от раскаяния чуть не случился припадок. По
моему мнению, она надеялась, что он окажется виноват, чтобы набросить на
него узду. Потому что она была полностью в его власти.
   Она знала о нем то, что знал я и очень немногие  другие.  Он  не  мог
причинять боль никому и ничему, никого не мог упрекнуть. Вот  почему  он
ненавидел влюбленных в него женщин. Он был,  как  я  думаю,  чувственным
человеком и легко мог бы любить многих женщин и наслаждаться этим, но он
не мог переносить конфликты. Его жена говорила, что  единственное,  чего
ей недостает в их отношениях, - это одной-двух драк. Не  то,  чтобы  она
никогда не дралась с Арти. Они, в конце  концов,  были  женаты.  Но  она
говорила, что все драки сводились к одному удару,  конечно,  фигурально.
Она бы дралась и дралась, и дралась. Но  он  сражал  ее  одним  холодным
замечанием,  настолько  убийственным,  что  она  разражалась  слезами  и
замолкала.
   Но со мной он вел себя по-другому: он был старше и обращался со  мной
как с младшим братом. Арти знал и понимал меня лучше, чем  моя  жена,  и
никогда не сердился на меня.
   Я две недели оправлялся после операции прежде, чем вернуться домой. В
последний день я попрощался с мистером Коном, и он пожелал мне удачи.
   Медсестра принесла мне одежду и сказала,  что  прежде,  чем  уйти  из
госпиталя, я должен подписать  кое-какие  бумаги,  и  проводила  меня  в
канцелярию. Я чувствовал себя дерьмово  оттого,  что  никто  не  приехал
отвезти меня домой. Никто из моих друзей. Никто  из  моей  семьи.  Арти.
Конечно, они не знали, что я еду домой один. Я чувствовал себя маленьким
ребенком, никем не любимым. Разве должен был я возвращаться домой  после
серьезной операции в одиночку, на метро? Что,  если  мне  станет  плохо?
Если я упаду в обморок? Господи, я чувствовал  себя  дерьмово.  Потом  я
расхохотался. Потому что действительно был полон дерьма.
   По правде говоря, Арти спрашивал, кто отвезет меня домой, и я сказал,
что Валери. Валери сказала, что приедет в госпиталь, а я сообщил ей, что
все в  порядке,  и  возьму  такси,  если  Арти  не  сможет.  Отсюда  она
заключила, что я договорился с Арти. Мои друзья, конечно,  предполагали,
что кто-нибудь из моей семьи отвезет меня домой. Дело в том, что я таким
забавным образом хотел обидеться. На всех.
   Но никто  не  должен  был  ничего  знать.  Я  всегда  гордился  своей
самостоятельностью. Тем, что мне не требовалось  заботы.  Тем,  что  мог
жить  полностью  сам  по   себе.   Но   на   этот   раз   мне   хотелось
чувствительности, которую природа предлагает в таком изобилии.
   И поэтому, когда я пришел на вахту  и  увидел  Арти,  державшего  мой
чемодан, то чуть не расплакался. В расстроенных чувствах  я  обнял  его,
что делал очень редко. Потом радостно спросил:
   - Откуда ты узнал, что я выписываюсь из госпиталя сегодня?
   Арти грустно и устало улыбнулся мне.
   - Говнюк, я позвонил Валери. Она сказала, что думала, что  я  привезу
тебя, ты так ей сказал.
   - Я такого не говорил, - сказал я.
   - Не болтай, - сказал Арти. Он взял меня под руку, выводя за вахту. -
Я знаю, как ты себя ведешь, - сказал  он.  -  Но  это  несправедливо  по
отношению к людям, заботящимся о тебе. То, что ты делаешь, несправедливо
по отношению к ним.
   Я ничего не говорил, пока мы не вышли из госпиталя и не  сели  в  его
машину. - Я предположил в разговоре с Валли, что ты можешь  приехать,  -
сказал я. - Я не хотел, чтобы она беспокоилась.
   Арти в этот момент ехал в окружении машин, поэтому не мог  посмотреть
на меня. Он говорил спокойно и размеренно.
   - Тебе не следует поступать так с Валли. Ты можешь так  поступать  со
мной, но не с ней.
   Он знал меня, как никто другой. Мне не нужно было объяснять ему,  что
я чувствую себя неудачником. Меня привел к этому недостаток  успеха  как
художника и неспособность позаботиться о жене и детях. Я не  мог  никого
попросить  что-нибудь  для  меня  сделать:  даже  не   хотел   попросить
кого-нибудь отвезти меня домой из госпиталя. Даже свою жену.
   Мы добрались до дома, Валли меня ждала. Когда она меня  целовала,  на
лице ее было смущенное испуганное выражение. Мы втроем сели пить кофе на
кухне. Валли сидела рядом со мной и дотронулась до меня.
   - Я не могу понять, - сказала она, - почему ты не предупредил меня?
   - Потому что хотел быть героем, - сказал Арти. Но сказал  так,  чтобы
сбить ее со следа. Он знал, что  я  не  хочу,  чтобы  она  догадывалась,
насколько я страдаю морально. По  его  мнению,  как  я  полагаю,  ей  не
следовало этого знать. И кроме того, он в меня верил. Что со мной  будет
все в порядке. Каждый время от времени проявляет слабость. Какого черта.
Даже герои устают.
   После  кофе  Арти  ушел.  Я  поблагодарил  его,  и  он   сардонически
улыбнулся, но было видно, что он беспокоится обо мне. Я  заметил  в  его
лице напряжение. Жизнь начинала  утомлять  его.  Когда  он  ушел,  Валли
заставила меня лечь в постель и отдохнуть. Она помогла мне  раздеться  и
легла рядом со мной, тоже раздетая.
   Сон мгновенно  сморил  меня.  Я  был  умиротворен.  Прикосновение  ее
теплого тела, рук, которым я доверял, не предававший меня рот и глаза, и
волосы делали  сон  сладкой  святыней,  как  не  могли  сделать  никакие
фармакологические препараты. Проснулся я  один.  На  кухне  слышался  ее
голос и голоса детей, вернувшихся из школы.
   Женщины для меня  были  святыней,  используемой,  по  правде  говоря,
эгоистически, но позволявшей переносить все невзгоды. Как бы мог  я  или
любой другой мужчина пережить все поражения ежедневной  жизни  без  этой
святыни? Господи, я приходил домой ненавидя день, когда вышел на работу,
до смерти озабоченный деньгами, которые зарабатываю, уверенный  в  своем
конечном поражении в жизни потому, что никогда  не  стану  преуспевающим
писателем.  И  вся  боль  проходила  потому,  что  я  ужинал  с  семьей,
рассказывал детям сказки, а по ночам уверенно и  доверительно  занимался
любовью со своей женой.  И  это  могло  показаться  чудом.  И,  конечно,
настоящим чудом было то, что это относилось не только к нам с Валли,  но
к бесчисленным  миллионам  мужчин  со  своими  женами  и  детьми,  и  на
протяжении тысяч лет. Если все это пройдет, что будет  удерживать  людей
вместе? Неважно, что здесь не всегда любовь,  а  временами  даже  чистая
ненависть.
   А потом все так или иначе проходит.
 
*** 
 
   В Вегасе я рассказал все это по частям, иногда за выпивками в  холле,
иногда за послеполуночным ужином в  кафе.  А  когда  я  закончил,  Калли
сказал:
   - Мы все еще не знаем, почему ты ушел от жены. - Джордан посмотрел на
него с мягким упреком. Он уже все рассказал о себе задолго до меня.
   - Я не бросал жену и детей, - сказал я. - Просто взял отпуск. Я  пишу
ей каждый день. Однажды утром мне захочется домой, и  я  просто  сяду  в
самолет.
   - Просто так?  -  спросил  Джордан.  Без  иронии.  Ему  действительно
хотелось знать.
   Диана говорила редко. Но  теперь  она  похлопала  меня  по  колену  и
сказала:
   - Я тебе верю.
   Калли сказал ей:
   - Откуда ты свалилась, что веришь этому парню?
   - Большинство мужчин - дерьмо, - сказала Диана. - Но Мерлин - нет, во
всяком случае, пока что.
   - Спасибо, - сказал я.
   - Но ты дозреешь, - невозмутимо оказала Диана.
   Я не мог сопротивляться желанию спросить:
   - А как насчет Джордана? - Я знал,  что  она  влюбилась  в  Джордана.
Калли тоже это знал. Джордан не знал потому, что не  хотел  знать  и  не
думал об этом. Но теперь он обернулся к Диане с вежливым интересом,  как
будто интересовался ее мнением. В этот вечер он  выглядел  действительно
ужасно.   Кости   на   его   лице   начали   проступать   сквозь    кожу
болезненно-бледными плоскостями.
   - Нет, ты - нет, - сказала она ему.
   Калли, такой привлекательный и дружелюбный, последним рассказал  свою
историю и, как и все мы, утаил самую важную часть,  о  которой  я  узнал
только годы спустя. Впрочем, он предложил честное описание своей натуры,
по крайней мере, так казалось. Мы все знали о  какой-то  его  загадочной
связи с отелем и его владельцем Гроунвельтом. Но при этом  он  на  самом
деле был дегенерировавшим игроком и жил