нала,  что  он  будет  ко  мне  очень
жестоким, позже, когда мы хорошо узнаем друг друга, когда  исчезнут  все
эти иллюзии, и, когда я буду любить его сильнее всего, он  будет  любить
меня гораздо меньше.
   Я хочу жить в мире, где мужчины никогда бы не любили женщин так,  как
они любят их сейчас. Я хочу жить  в  мире,  где  никогда  бы  не  любила
мужчину так, как я люблю его  теперь.  Хочу  жить  в  мире,  где  любовь
никогда не меняется.
   О, Господи, пусть я буду жить в мечтах; когда я умру, возьми  меня  в
такой рай, где царят лживые обещания, которые невозможно раскрыть, и где
ложь прощает саму себя, и где мой любовник будет любить меня вечно - или
не будет совсем. И пусть обманщики, встретившись на  пути,  будут  столь
сладкоречивы, что никогда не причинят  мне  боли  настоящей  любовью,  и
пусть я буду обманывать их всей своей душой. Пусть наши  обманы  никогда
не откроются и всегда будут про-щены.  Чтобы  мы  могли  верить  друг  в
друга.  Пусть  мы   будем   разделяемы   войнами   и   чумой,   смертью,
сумасшествием, но не течением времени. Избавь меня от великодушия  и  не
дай мне впасть в наивность. Да буду я свободна!
   Я сказала ему однажды, что переспала со своим парикмахером,  и  нужно
было видеть выражение его лица! Холодное презрение. Вот таковы  мужчины!
То, что они трахают своих секретарш, это нормально. Но женщину,  которая
спит со своим парикмахером, они  презирают.  И  однако  же  то,  что  мы
делаем, скорее можно понять. Парикмахер делает какие-то личные вещи.  Он
использует свои собственные руки, а  у  некоторых  из  них  руки  просто
волшебные. И они знают женщин. Со своим парикмахером я спала всего  лишь
однажды. Он все время говорил мне, как он хорош в постели, и  однажды  я
почувствовала желание и согласилась, и он в тот вечер приехал ко мне,  и
это было единственный раз, когда я с ним спала. Когда он трахал меня,  я
видела, что он ждет, когда я зажгусь. Он, конечно, все делал  мастерски,
все эти штучки языком и руками, и особые словечки. Должна  сказать,  это
было очень даже неплохо. Но только лишь с технической стороны.  Когда  я
снова пришла к нему, то ожидала, что он подержит  передо  мной  зеркало,
чтобы можно было посмотреть, как он уложил мне  волосы  на  затылке.  Он
поинтересовался, понравилось ли мне, и я ответила, что было здорово.  Он
сказал,  что  когда-нибудь  нам  надо  заняться  этим  еще  раз,   и   я
согласилась. Но больше он меня об этом никогда не спрашивал, хотя  я  бы
все равно отказалась. Так что, думаю, я была не так уж великолепна.
   Так что в этом такого ужасного? Почему мужчины,  услышав  от  женщины
подобную историю, тут же низводят ее до уровня шлюхи?  Если  бы  это  их
касалось, они бы об этом и не вспомнили, ни один сукин сын.  Это  ровным
счетом ничего не значит. Это не принижает меня как человека. Конечно,  я
переспала с мерзким типом. А сколько мужчин, лучших из них, также спят с
подобного рода женщинами, и не по одному разу?
   Мне нужно бороться, чтобы не впасть в наивность. Если  мужчина  любит
меня, я хочу быть ему верной и никогда не трахаться ни с кем другим  всю
оставшуюся жизнь. Я все для него готова сделать, но теперь я  знаю,  что
ни у него, ни у меня это не длится долго. Они начинают относиться к тебе
как к собственности и заставляют любить  их  меньше.  И  используют  для
этого миллион разных способов.
   Любовь моей жизни, этот сукин сын, я ведь по-настоящему любила его, и
он меня, это действительно так. Но  то,  как  он  любил  меня  -  это  я
ненавидела. Я была для него прибежищем, куда  он  обращался,  когда  мир
становился для него слишком велик. Он всегда говорил, что чувствует себя
в безопасности, когда мы с ним вдвоем в комнатах наших  номеров.  Разные
номера, как разные ландшафты. Разная  окраска  стен,  странные  кровати,
доисторические диваны, разноцветные коврики, и  только  наши  обнаженные
тела - всегда те же самые. Но даже и это неверно, что довольно  забавно.
Однажды я его здорово удивила, и это меня  позабавило.  Я  сделала  себе
операцию для увеличения груди. Мне всегда хотелось иметь большие груди -
красивые, округлые, высокие - и я в конце концов сделала ее. И  они  ему
жутко понравились. -Я сказала, что сделала это специально  для  него,  и
частично это было правдой. Но мне это требовалось для того,  чтобы  быть
не такой стеснительной на пробах, когда приходилось  слегка  обнажаться.
Продюсеры иногда смотрят, какая у тебя грудь. И, наверное, я это сделала
и ради Элис тоже. Но ему я сказала, что это только ради  него,  и  пусть
ценит, засранец этакий. И он оценил. Оценил-таки. Я  всегда  любила  то,
как он меня любит. И это было самым замечательным. Он  и  вправду  любил
меня, мою плоть, и всегда говорил мне, что это необыкновенная плоть, и в
конце концов я поверила, что он, наверное, не сможет заниматься  любовью
ни с кем, кроме меня. Я впала вот в такую наивность.
   Но этого не было никогда. Такого, по  сути,  вообще  не  может  быть.
Вообще, все - обман. Даже  мои  аргументы.  Вот  такой,  например.  Меня
привлекают женские  груди  -  и  что  тут  такого  неестественного?  Мне
нравится сосать грудь  другой  женщины  -  почему  это  так  отталкивает
мужчин? Если им это кажется таким приятным, почему  же,  по  их  мнению,
женщины не могут считать так же? Все мы когда-то были  грудными  детьми.
Младенцами.
   Не  потому  ли  женщины  так  часто  плачут?  Что  больше  не   могут
возвратиться в младенчество? Мужчины могут. Могут, это абсолютно  точно.
Мужчины снова могут стать младенцами. А женщины  не  могут.  Отцы  могут
стать младенцами. Матери - не могут.
   Он всегда говорил, что чувствует себя со мной  в  безопасности.  И  я
понимала, что он имеет в виду. Когда мы бывали с ним вдвоем,  я  видела,
как напряженность покидает его лицо. Глаза становятся мягче. А когда  мы
лежим вместе, обнаженные, чувствуя кожу друг друга, и я  обнимаю  его  и
действительно люблю - я слышу его дыхание, будто кошачье  урчание.  И  в
эти короткие минуты он счастлив - я это знаю. И то,  что  я  смогла  это
сделать - чистое волшебство. И  из-за  того,  что  я  была  единственным
человеком во всем свете, способным дать ему это ощущение, я чувствовала,
что чего-то стою. Что я и в самом деле что-то значу.  Что  я  не  просто
шлюха, которую можно драть; не просто кто-то, с кем можно  поговорить  и
продемонстрировать свой интеллект. Я чувствовала себя настоящей ведьмой,
ведьмой любви, доброй ведьмой - и это было потрясно. В такой  момент  мы
оба смогли  бы  умереть  счастливыми,  в  буквальном  смысле  -  умереть
счастливыми. Могли бы посмотреть в лицо смерти и не убояться. Но  только
в эти короткие мгновения. Ничто не длится вечно. И никогда не  будет.  А
мы намеренно приближаем конец, теперь я это ясно вижу. Придет день, и он
скажет: "Я больше не чувствую себя в безопасности". И никогда я не  буду
его больше любить.
   Нет, я не Молли Блум. Джойс, сукин ты сын. Она говорила да, да, да, а
муж ее говорил нет, нет, нет.  Не  стану  я  спать  с  мужиком,  который
говорит "нет". Больше никогда не стану.
   Мерлин спал. Дженел встала с постели и  пододвинула  кресло  к  окну.
Закурила и стала смотреть в темноту. Она слышала, как Мерлин  метался  в
кровати, одолеваемый беспокойными сновидениями. Он  что-то  бормотал  во
сне, но ей было все равно. Пошел он... Пошли бы они все...
 
МЕРЛИН 
 
   На руках  у  Дженел  боксерские  перчатки,  матово-красные  с  белыми
завязками. Она стоит напротив меня  в  классической  боксерской  стойке:
левая рука вытянута, правая согнута, готовая нанести нокаутирующий удар.
На ней белые атласные спортивные трусы. На ногах  -  теннисные  туфли  с
резинками, без шнурков. Ее красивое лицо выражает  решительность.  Губы,
изящно очерченные и чувственные, плотно сжаты, а белый подбородок прижат
к плечу. Вид у нее угрожающий. Меня гипнотизировали ее обнаженные груди,
кремово-белые с  ярко-красными  кружками  сосков,  набухших  от  выброса
адреналина, но в предвкушении не любви, а яростной схватки.
 
*** 
 
   Я улыбаюсь ей. Она не отвечает улыбкой.  Будто  молния,  мелькает  ее
левая рука, нанося мне удар в челюсть, и я говорю:
   - Ах, Дженел.
   Она наносит еще два жестких удара левой. Чертовски больно, и я ощущаю
привкус крови во рту. Танцуя, она отходит от меня. Я вытягиваю руки - на
них тоже,  оказывается,  красные  перчатки.  Скользнув  вперед  в  своих
спортивных туфлях, я подтягиваю трусы. В этот момент Дженел кидается  на
меня и мощно бьет правой. У  меня  буквально  сыплются  искры  из  глаз.
Пританцовывая, она  вновь  отдаляется  от  меня,  гипнотизируя  красными
сосками своих прыгающих, будто мячики, грудей.
   Я начинаю атаку и загоняю  ее  в  угол.  Она  приседает,  согнувшись,
защищая голову перчатками. Хук с левой, нацеленный в ее изящно  округлый
живот, мне так и не удается провести - бархатная кожа,  которой  столько
раз я касался языком, будто отталкивает мою руку. Мы входим в клинч, и я
говорю ей:
   - Ах, Дженел, прекрати, я люблю тебя, милая.
   Она оттанцовывает назад и снова бьет.  Ощущение  такое,  будто  кошка
вцепилась в мою бровь, и из брови начинает капать кровь.  Ослепленный  я
слышу свой голос:
   - О, Боже!
   Вытирая кровь, я вижу, что она стоит посреди ринга, ожидая  меня.  Ее
светлые волосы туго стянуты на затылке, а кольцо  из  горного  хрусталя,
удерживающее их,  завораживающе  сверкает,  будто  магический  кристалл.
Следуют еще  два  молниеносных  удара:  ее  маленькие  красные  перчатки
вонзаются в мое тело, словно  языки  пламени.  На  этот  раз  она  плохо
прикрылась, и я могу нанести удар в это изящное милое лицо. Мои руки  не
желают двигаться. Единственное, что могло бы спасти меня  -  это  клинч.
Танцуя, она пытается обойти меня. Видя, что она ускользает, я хватаю  ее
поперек талии и резко поворачиваю спиной к себе. Трусы  прикрывают  лишь
переднюю часть ее тела, так что я могу  видеть  ее  спину  и  обнаженные
красивые ягодицы, округлые и упругие, к  которым  я  всегда  прижимался,
когда мы были в постели. Сердце пронзает острая боль, и я думаю,  какого
черта ей вздумалось драться со мной? Удерживая ее за талию, я шепчу ей в
ухо:
   - Ляг на живот.
   Я запомнил ощущение тонких нитей ее золотых волос  на  языке.  Быстро
развернувшись, она наносит мне прямой удар справа,  я  даже  не  успеваю
заметить опасность - и вот, как будто в замедленном темпе, я  взлетаю  в
воздух и падаю на канаты. Ошеломленный, я все же встаю на одно колено  и
слышу, как она считает до десяти тем приятным  теплым  голосом,  которым
она всегда звала меня к себе. Все еще стоя  на  одном  колене,  я  молча
смотрю на нее.
   Она улыбается, а потом я слышу, как она повторяет:  "Десять,  десять,
десять" - жестко, с напором, а потом радостная улыбка озаряет ее лицо, и
она вскидывает вверх руки, прыгая от счастья. Словно откуда-то  издалека
доносится триумфальный рев - это миллионы женщин  вопят  от  радости,  а
какая-то женщина, коренастая, вскакивает на ринг и обнимает  Дженел,  На
этой женщине толстый свитер с  высоким  воротом,  скрывающий  чудовищных
размеров груди. Надпись на груди гласит: "ЧЕМПИОН". Я плачу.
   Потом Дженел подходит ко мне и помогает подняться.
   - Это был честный бой, - все время повторяет она, - честная победа, и
чистая, - А я сквозь слезы отвечаю:
   - Нет, нет, ты не победила.
   И тут я проснулся и протянул руку, чтобы обнять ее.  Но  ее  не  было
рядом в постели. Я встал с постели и голышом пошел в гостиную. В темноте
мерцал огонек ее сигареты. Она сидела в кресле и смотрела, как на  город
опускается туманный рассвет.
   Я подошел к ней и нащупал руками ее  лицо.  Не  было  никакой  крови,
черты его не  были  изуродованы.  Моя  рука  легла  на  ее  грудь,  и  я
почувствовал бархатное прикосновение ее руки на своей.
   - Говори, что хочешь, мне все равно, - сказал я. - Я люблю тебя, хоть
и не знаю, что это значит.
   Она не ответила.
   Прошло несколько минут. Она встала и отвела меня назад в спальню.  Мы
занялись любовью. А потом уснули, обнявшись. Засыпая, я пробормотал:
   - Бог ты мой, ты ведь чуть не прикончила меня.
   Она засмеялась.
 
Глава 44 
 
   Что-то  разбудило  меня,  ворвавшись  в  мой  глубокий  сон.  Розовый
калифорнийский рассвет просачивался сквозь неплотно сдвинутые шторы, и я
услышал, что звонит телефон. Несколько секунд я просто продолжал лежать.
Дженел спала, почти с головой закрывшись одеялом. Она лежала на  дальнем
краю кровати, отодвинувшись от меня. Телефон не умолкал, и меня охватило
паническое чувство. Здесь, в Лос-Анджелесе, раннее утро, значит  звонили
из Нью-Йорка, и звонила моя жена. Валери никогда не звонила  мне  просто
так, значит что-то случилось с кем-нибудь из детей. Я  чувствовал  себя,
кроме того, и виноватым, ведь я буду разговаривать с женой,  находясь  в
постели рядом с Дженел. Поднимая трубку, я надеялся, что она все  же  не
проснется.
   Голос на другом конце произнес:
   - Мерлин, это ты?
   Голос был женский, но я не мог узнать его. Это была не Валери.
   - Да, кто это?
   Это оказалась жена Арти, Пэм. Голос ее дрожал.
   - У Арти сегодня утром случился сердечный приступ.
   Когда она это сказала, я почувствовал, что тревога немного  отпускает
меня. Значит, с детьми все в порядке. У Арти бывали сердечные приступы и
до этого и почему-то я подумал, что ничего особенно серьезного.
   - Ах ты, черт. Ну я тогда прямо сейчас еду в аэропорт. Я  сегодня  же
буду. Он в больнице?
   Пауза. Когда она заговорила, голос ее сорвался.
   - Мерлин, он не выкарабкался.
   Я все еще  не  понимал,  что  она  такое  говорит.  Действительно  не
понимал. Даже не был удивлен или потрясен. И тогда я сказал:
   - Ты хочешь сказать, что он умер?
   И она сказала:
   - Да.
   Я в полной мере владел своим голосом. Я проговорил:
   - Есть девятичасовой рейс, я вылечу этим рейсом, буду в  Нью-Йорке  в
пять и сразу же приеду к тебе. Ты хочешь, чтобы я позвонил Валери?
   - Да, пожалуйста.
   Я не сказал ей, что сочувствую, я ничего не сказал. А просто:
   - Все будет хорошо. Я прилечу вечером. Ты хочешь,  чтобы  я  позвонил
твоим родителям?
   - Да, пожалуйста.
   И я спросил:
   - С тобой все в порядке?
   - Да, я в порядке. Пожалуйста, приезжай. - И она повесила трубку.
   Дженел сидела в кровати и смотрела  на  меня.  Я  снял  трубку  и  по
междугородному позвонил Валери, и рассказал ей, что случилось.  Попросил
встретить меня в аэропорту. Она хотела узнать подробности, но я  сказал,
что мне нужно паковаться и ехать в аэропорт. Что  времени  на  разговоры
нет, и что мы поговорим, когда она встретит меня. Потом  я  снова  через
телефонистку позвонил родителям Пэм. На счастье, к телефону  подошел  ее
отец, и я объяснил ему, что произошло. Он сказал, что они с женой первым
же рейсом летят в Нью-Йорк, что он позвонит жене Арти.
   Я  повесил  трубку.  Дженел  смотрела  на  меня,  изучая  с   большим
любопытством. Из телефонных переговоров она все  поняла,  но  ничего  не
говорила по этому поводу. Я стал бить кулаком по  кровати,  и  повторял:
"Нет, нет, нет, нет". Я не отдавал себе отчета, что не говорил, а кричал
это. И тогда я заплакал, и тело мое переполнилось невыносимой  болью.  Я
чувствовал, что теряю сознание. Я взял бутылку виски и  выпил.  Не  могу
вспомнить, сколько выпил, но следующее, что  я  помню,  это  как  Дженел
одевает меня, как мы идем с ней по холлу в отеле, и как она сажает  меня
в самолет. Я был будто  зомби.  И  уже  гораздо  позже,  когда  я  снова
прилетел в Лос-Анджелес, она рассказала мне, что  ей  пришлось  засунуть
меня в ванну для протрезвления, а когда я немного  пришел  в  себя,  она
одела меня, заказала билет, поехала вместе со мной в аэропорт и посадила
в самолет, попросив стюардессу, чтобы та присматривала за мной. Даже  не
помню самого полета, и вдруг я уже в Нью-Йорке, меня встречает Валери, и
я в порядке.
   Мы поехали сразу же домой к Арти. Я взял на себя все хлопоты и сделал
все необходимые в таких случаях вещи. При жизни Арти они с женой решили,
что похороны  должны  быть  по  католическому  обряду,  и  я  в  местной
католической церкви  заказал  службу.  Я  сделал  все,  что  мог,  и,  в
общем-то, был в порядке. Я не хотел,  чтобы  он  лежал  там,  в  подвале
мертвецкой, совершенно одинокий, и поэтому я позаботился,  чтобы  службу
провели на следующий день и похоронили  его  сразу  же  после  этого.  И
вечером того же дня будут поминки. После всех похоронных ритуалов я  уже
не смогу остаться прежним, я знал это. И  что  моя  жизнь  изменится,  и
изменится мир вокруг меня; магия моя улетучивалась.
 
*** 
 
   Все-таки, почему смерть брата так подействовала на меня? Ведь он  был
довольно  простым,  довольно  обычным,  я  думаю.  Но  -   по-настоящему
добродетельным. И я не могу представить, о ком еще, из тех кого я  знал,
я мог бы сказать подобную вещь.
   Иногда он рассказывал о тех битвах,  которые  вел  на  работе  против
взяточничества и против того давления, которое администрация  стремилась
оказать на него  с  целью  смягчить  результаты  проводимых  им  тестов,
говорящих о токсичности пищевых добавок. Он  всегда  противостоял  этому
давлению. Но в его рассказах никогда не было того занудства,  с  которым
некоторые люди вечно расписывают тебе, какие они неподкупные.
   Рассказывал он об этом без всякого  возмущения,  абсолютно  спокойно.
Без  нарочитого  удивления,  что  богатые  люди  стремятся  ради  наживы
отравить своих сограждан.  Как  не  выражал  он  и  приятного  удивления
оттого, что способен  противостоять  их  нажиму;  очень  ясно  он  давал
понять, что не чувствует  себя  никоим  образом  обязанным  бороться  за
правду.
   И он не испытывал никаких иллюзий по поводу  того,  какое  большое  и
доброе дело делает, сопротивляясь подкупу. Они могли просто его  обойти.
Я  вспоминал  его  рассказы  о  том,  как  подобные  официальные   тесты
проводились другими специалистами его агентства, и как  результаты  этих
тестов оказывались вполне благоприятными. Но брат таких вещей никогда не
делал. Он всегда со смехом рассказывал мне эти истории. Он знал, что мир
продажен.  Что  его  собственная  честность  не   представляет   никакой
ценности. Он не превозносил ее.
   Он  просто-напросто  отказывался  с  ней  расставаться.  Как  человек
отказался бы расстаться с собственным глазом или ногой; будь он  Адамом,
он отказался бы отдать ребро.  По  крайней  мере,  он  производил  такое
впечатление. И таким он был во всем. Я знал, что он никогда  не  изменял
своей жене, хотя был привлекательным мужчиной, и вид хорошенькой девушки
всегда заставлял его улыбаться от удовольствия, а улыбался он редко.  Он
ценил ум и в мужчинах, и в женщинах, но, с отличие от множества  других,
никогда не попадался на эту удочку. Ни деньги,  ни  чьи-либо  услуги  не
могли его прельстить. Он никогда  не  просил  снисхождения  ни  к  своим
чувствам, ни к своей судьбе. И в то же время никогда не судил других, по
крайней мере вслух. Он мало говорил, всегда  умел  слушать,  потому  что
получал от этого удовольствие. Он требовал от жизни самую малую толику.
   Боже, сердце мое разрывается, когда теперь я вспоминаю, что таким  же
добродетельным он был и в детстве. Он  никогда  не  жульничал  в  играх,
никогда  не  воровал  в  магазинах,  никогда  не  бывал  неискренним   с
девчонками. Он никогда не хвастался и не врал. Я завидовал  его  чистоте
тогда, завидую ей и теперь.
   И вот  его  нет.  Трагическая  жизнь,  как  может  показаться,  жизнь
неудачника, но я завидовал  его  жизни.  Я  впервые  в  жизни  понял  то
утешение, которое дает людям религия, тем,  кто  верит  в  справедливого
Бога. Что и мне она даст утешение верить  в  то,  что  никто  не  сможет
теперь отказать моему брату в его заслуженной награде. Но  я  знал,  что
все это чепуха. Я-то жив! Да, я буду  жить,  буду  богат  и  известен  и
испытаю все плотские удовольствия на этой земле,