кверная!  Я  помню,  как  меня  донимали фурункулы в  шестнадцатом году,  в
окопах...   кажется,  это  так  и  называлось  -  "окопный  фурункулез".  Ты
непременно покажись Райнеру,  непременно.  Я  позвоню  сегодня же,  и  утром
можешь к нему сходить.
   - Нет,  утром  я  не  пойду,  я  обещала фрау  Ильзе вернуться утренним
поездом,  там много дела.  А  вот в  среду или в  четверг,  если вы  сможете
договориться...
   - Разумеется, я с ним договорюсь. Да, так вот - относительно Восточного
фронта!  Сейчас передавали статью одного английского корреспондента, который
там побывал,  под Курском.  Фантастика,  дочь моя, такого я даже не мог себе
представить!  То  есть мы  там  так оскандалились с  этим пресловутым летним
наступлением,     такой    получился    конфуз    -    просто    неслыханно.
Генерал-фельдмаршал Клюге  на  своем северном участке вообще ничего не  смог
сделать -  целую  неделю штурмовал русские позиции,  положил не  менее шести
дивизий,  но так и  не сдвинулся с  места.  С  юга на Курск наступали войска
Манштейна -  им  удалось сперва  потеснить русских километров на  сорок,  но
потом выдохлись и они.  К двенадцатому - а сражение, заметь, началось пятого
- всего неделя прошла! - к двенадцатому июля мы уже совершенно обессилели. И
тогда ударили русские,  одновременно на юг и на север,  причем сразу перешли
от обороны к наступлению - а это, дочь моя, совсем не просто сделать, о нет!
Я сам когда-то воевал и хорошо себе представляю,  что это значит - поднять в
наступление  войска,  которые  до  этого  целую  неделю  отбивали  атаку  за
атакой... Знакомы тебе те места?
   - Какие места?
   - Между Орлом и Белгородом, неужели трудно сообразить!
   - Между Орлом и Белгородом...  -  Людмила задумалась.  -  Я однажды там
проезжала, поездом из Москвы... Да, конечно, после Орла был Харьков.
   - Какой там рельеф, не помнишь?
   - Степь, но довольно холмистая. И еще... такие большие овраги. А лесов,
кажется, нет...
   Она,  замолчала, припоминая, потом вдруг опустила голову и закрыла лицо
ладонями. Профессор посмотрел на нее удивленно.
   - Людхен,  ты что...  -  он не договорил, встал и, пройдясь по комнате,
остановился рядом и осторожно положил руку ей на голову.
   - Ну,  ну,  не надо, - сказал он ворчливо. - Прости меня, старого осла.
Успокойся,  дочь моя,  поплачь и успокойся.  Теперь уже недолго...  дотерпим
как-нибудь...

   Утром он  проводил Людмилу на пригородный поезд и  на вокзале услышал в
сводке последних известий короткое сообщение из Рима:  дуче Муссолини ушел в
отставку по состоянию здоровья.  Профессор пустился домой чуть ли не бегом и
до  обеда  не  отходил  от  приемника.  Вести  были  самые  противоречивые -
Стокгольм сообщал об  аресте диктатора,  более  осторожное швейцарское радио
высказывало предположение,  что  он  вынужден был  подать  в  отставку из-за
разногласий с  Виктором-Эммануилом,  Рим вообще не  передавал ничего,  кроме
бельканто.
   - Распелись,  -  заметил профессор,  подмигнув бюсту Минервы на книжном
шкафу.
   Следовало бы, конечно, поработать, раз уж остался в городе, но Штольниц
почувствовал вдруг полнейшее безразличие к проблеме влияния итальянских школ
на Луку Кранаха Старшего.  Интересно другое: если Италия заключит сепаратный
мир, догадаются ли союзники высадить десант на северном побережье Адриатики?
Оттуда ведь до австрийской Каринтии рукой подать!  Но тогда уже и в Лигурии,
чтобы встречным маневром отсечь Пьемонт и Ломбардию...
   Снова  засунув  рукопись  в  ящик  письменного стола,  профессор достал
большой атлас и раскрыл на карте Аппенинского полуострова.  Да,  разумеется,
лучшего варианта и быть не может -  одновременно удары по двум направлениям:
здесь на Южную Австрию,  а  там через Савойю на Верхний Рейн.  Оккупационные
войска во Франции вряд ли смогут оказать серьезное сопротивление, юг Австрии
не укреплен - из района Удине можно ударить прямо на Клагенфурт...
   Профессор уже  прорвал фронт и  вышел на  оперативный простор,  когда в
прихожей  звякнул  колокольчик.   Пришлось  идти  открывать.  На  лестничной
площадке было темновато -  она обычно освещалась сквозь большой разноцветный
витраж,  но  год  назад какой-то  ретивый дурак из  "Люфтшутцбунда" приказал
испакостить его  синей краской;  профессор увидел только,  что  перед дверью
стоит офицер с большим портфелем и в надетой набекрень фуражке - но не Эгон.
Сын был коренастее, шире в плечах.
   - Хайль'тлер! - рявкнул незнакомец, вскидывая правую руку.
   - Да,  да,  -  уныло согласился профессор,  -  хайль.  Чему,  простите,
обязан...
   - Профессор доктор Карл Иоахим фон Штольниц?  -  спросил офицер суровым
голосом.   -   Год  рождения  восемьдесят  третий,   служили  в   Саксонском
карабинерном, за Марну имеете "э-ка-один"*?
   ______________
   * "EK-I" (сокр. нем.) - Железный крест I класса.

   - Вы  совершенно  правы,  -  подтвердил профессор  уже  с  опаской;  по
нынешним   временам,   информированность  посетителя  ничего   хорошего   не
предвещала.
   - Господин фон Штольниц, у меня для вас прекрасная новость. Поздравляю!
Приказом  имперского уполномоченного по  тотальной мобилизации вы  подлежите
немедленному призыву в действующую армию. Прыгать с парашютом приходилось?
   - Но позвольте!  -  возопил профессор,  не сразу обретя дар речи. - Тут
явное недоразумение, меня давно...
   - Никакого недоразумения!  Фюреру нужны солдаты! На фронте полно калек!
А вы вон каким молодцом, дядя Иоахим!
   Офицер рассмеялся и сгреб профессора за плечи, вталкивая в прихожую.
   - Эрих! - тот наконец узнал гостя. - Ах, негодяй, чуть меня до инфаркта
не довел.  Откуда ты взялся?  Как я  тебе рад,  мой мальчик,  только шутки у
тебя... Ну, с приездом! Сколько же это мы не виделись - два года?
   - Скоро три,  я  заезжал к  вам из Франции...  -  Дорнбергер повесил на
вешалку пояс с  кобурой,  расстегнул китель.  -  Тетушка не  обидится,  если
сниму? Убийственно жарко.
   - Раздевайся,  здесь никого нет  -  они  в  Шандау,  это  вот я  только
вырвался на денек. Почему ты не написал? - мог и не застать.
   - Да так... потом объясню. Письмо из лазарета вы получили?
   - Разумеется, и сразу ответили.
   - Да?  Значит,  пропало...  - Он вошел в кабинет следом за профессором,
улыбнулся, увидев раскрытый атлас. - Новости вы, я вижу, уже слышали.
   - Новости просто  великолепные,  Эрих,  через  каких-нибудь две  недели
союзные войска могут быть у южных границ Австрии...
   - Вы все такой же оптимист, дядя Иоахим.
   - Да, но если Италия выйдет из войны...
   - То  мы  ее  тут же  оккупируем,  всю от  Альто-Адидже до Калабрии,  и
сделаем это очень быстро.  Чтобы захватить "свободную зону" Франции,  нам не
понадобилось и  суток.  Так  что  ждать  союзные войска у  наших границ пока
преждевременно. Что с Эгоном?
   - Он, к сожалению, в Сицилии. Была надежда, что его тоже взяли в плен в
Тунисе,  но... - Профессор помолчал, побарабанил пальцами. - Кстати, я с ним
больше не переписываюсь.  Ильзе пишет.  А мне ему сказать нечего. Мне нечего
сказать своему сыну,  понимаешь!  Непостижимо - почему, за какие мои грехи у
нас в семье вырос человек с интеллектом унтер-офицера сверхсрочной службы? Я
не могу этого понять,  Эрих,  ведь ему было уже четырнадцать лет,  когда эти
питекантропы пришли к власти, - и он сразу принял все, принял безоговорочно,
он уже в  старших классах гимназии стал убежденным наци.  Он ведь и  в армию
пошел  нарочно,  чтобы  поломать  "гнилую  семейную традицию",  как  он  это
называл.  Да-да,  окончил гимназию и пошел в юнкерское училище! Ландскнехт -
после  четырех поколений гуманитариев...  Я  ведь  тебе  тогда  о  многом не
рассказывал, было стыдно. Этой весной он... приезжал в отпуск. На двенадцать
дней. Страшно признаться, но я испытал почти облегчение, когда он уехал...
   - Не  исключено,  что здесь все гораздо сложнее,  -  после паузы сказал
Эрих.  - Думаю, он и сам уже все понял, только не хочет признать, что был не
прав.  Самолюбие мешает,  или бывает своего рода самозащита,  когда в чем-то
боишься признаться даже самому себе. Как тетушка Ильзе себя чувствует?
   - Неплохо для  своего возраста.  Теперь ей  полегче:  у  нас живет одна
девушка из "восточных работниц", с Украины.
   Дорнбергер поднял брови.
   - Говоря откровенно,  дядя Иоахим, роль рабовладельца вам не очень-то к
лицу.
   - Не неси вздора.  Для нас она -  член семьи,  хотя и помогает Ильзе по
хозяйству... Ты со мной пообедаешь?
   - Спасибо, не откажусь.
   - Вот и прекрасно,  я как раз собирался.  Кстати, мы так и не поняли из
письма - каким образом тебе удалось оттуда выбраться?
   - О,  это  настоящий детектив.  Дело  в  том,  что  меня снова пытались
запихнуть в  науку,  от  чего я  не без труда отбрыкался.  Благо к  строевой
службе я уже, как видите, не годен.
   - Да, ты ведь хромаешь, я заметил.
   - И  еще как!  Особенно перед врачами.  С этим роскошным увечьем,  дядя
Иоахим, мне до конца войны обеспечено уютное теплое местечко штабной крысы.
   - И при каком же ты теперь штабе, если не секрет?
   - О!  Я теперь в верхах. При главном командовании сухопутных войск - ни
больше ни  меньше.  Штаб армии резерва,  если уж разглашать военные тайны до
конца.
   - М-да...  Не знаю,  не знаю. Честно говоря, мне не совсем понятно, что
такого ужасного может быть в работе физика.  Чтобы предпочесть армию?  -  он
пожал плечами. - Все-таки наука...
   - Благодарите господа бога,  что он  сохранил у  вас столь идиллические
представления о  науке.  Имя Фрица Габера вам не  знакомо?  Был такой ученый
муж,  химик,  в тринадцатом году открыл способ получения азота из воздуха, а
затем вооружил нас газами...  Сперва хлором,  а позже и другими,  куда более
изысканными составами.  Я  иногда  думаю,  сколько убитых  из  общего  числа
потерянных Германией в  ту  войну  можно записать на  личный счет  господина
доктора Габера.  Мой отец,  в частности,  мог бы жить и сегодня - если бы не
искусственная селитра,  позволившая кайзеру начать войну...  Вот  так-то.  А
теперь я, с вашего позволения, проследую в ванную.
   За  столом засиделись долго  -  пока  не  прикончили привезенную гостем
бутылку  "йоханнисбергера".  Профессор  все  расспрашивал  о  настроениях  в
берлинских штабных сферах,  но  Эрих  на  эту  тему не  распространялся.  Не
поддержал он и разговора о положении на фронтах,  сказав лишь, что положение
скверное всюду, а на Востоке особенно.
   - Ты  здесь  по  службе  или  специально заехал  навестить?  -  спросил
Штольниц.
   - Командировка в штаб округа, завтра еду обратно.
   - Переночуешь, разумеется, у нас?
   - Ну  зачем  же.  Я  превосходно устроился  в  "Ганза-Отеле",  рядом  с
вокзалом. Есть, видите ли, одно обстоятельство... Я даже колебался, стоит ли
вообще сюда заходить.  Дело в том,  что...  ну, среди моих новых сослуживцев
много людей, настроенных довольно критически. В армии же, вы сами понимаете,
это  не  поощряется.  Поэтому меня не  удивит,  если в  один прекрасный день
выяснится,  что я  и  сам числюсь в  неблагонадежных...  Все-таки постоянное
общение -  кто там будет разбираться,  случайно я  оказался в  компании этих
господ или пришел к ним как единомышленник...
   - Что за вздор,  помилуй,  -  удивленно сказал профессор.  -  Ты хочешь
сказать, что это может затронуть и меня?
   - А почему бы и нет.
   - Но с  какой стати?  Предположим,  ты действительно оказался в  чем-то
замешан,  но  при чем здесь я?  Если бы  ты завязал знакомство со мной,  уже
будучи... гм... "неблагонадежным", как ты это называешь... это могло бы дать
повод к подозрениям, согласен. Но я-то ведь тебя знаю с детства!
   - Все так, но лишняя осторожность... Не знаю, впрочем, может быть, вы и
правы; во всяком случае, счел долгом предупредить.
   - А,  вздор,  -  профессор посмотрел на часы.  - Ты не хочешь послушать
Лондон?
   - Не имею ни малейшего желания.  Мало мне наших радиопроституток -  еще
слушать заморских. Что нового они скажут?
   - Да хотя бы - что в действительности произошло в Риме.
   - По-моему,   и  так  совершенно  ясно,   что  там  произошло.   Детали
несущественны,  а  что касается общей обстановки,  то  мы о  ней осведомлены
довольно точно.
   - Ну,  у  меня ведь нет  доступа к  вашим источникам информации.  Да  и
потом, надо же время от времени отдохнуть душой...
   - Это что,  уж  не  британское ли  радио ниспосылает отдохновение вашей
душе?
   - Да, после всей этой лжи услышать наконец что-то правдивое...
   - Правдивость, положим, относительная. Они говорят правду, когда это им
выгодно,  а в других случаях врут не хуже нашего Колченогого... разве что не
так  грубо.  Прошлым летом,  когда Роммель пер  на  Александрию,  лондонские
обозреватели тоже не очень-то правдиво освещали обстановку в Ливии.
   - Ну,  во  время войны,  согласись,  не  всякую информацию можно делать
всеобщим достоянием.
   - Вот  и  Геббельс так считает.  В  чем же  тогда разница между этими и
теми? Да нет, дядя Иоахим, для меня все-таки враг есть враг.
   - Извини,  я и впрямь перестаю тебя понимать, - сказал Штольниц. - Чего
доброго, ты скоро заговоришь, как мой Эгон. Неужели армия так влияет?
   - Нет,  я не заговорю,  как Эгон, - Дорнбергер покачал головой. - Эгон,
вы  сказали,  одобряет режим;  я  его не  одобряю.  Но  армия,  если угодно,
действительно повлияла на меня в  одном смысле:  я видел,  как рядом со мной
умирали мои товарищи -  не нацисты, нет, а обычные немцы, как мы с вами, - и
я  теперь не  могу,  например,  назвать "великолепными новостями" известие о
нашем очередном поражении...
   - Погоди,  погоди,  -  прервал Штольниц.  -  Это, милый мой, становится
серьезнее, чем я думал. Давай уж выясним вопрос до конца! Прежде всего, хочу
тебе напомнить, что "великолепной" я назвал новость о падении Муссолини - то
есть   о   поражении  не   военном,   а   политическом.   Когда  разразилась
сталинградская катастрофа -  я,  поверь,  не злорадствовал;  да,  я считал и
продолжаю считать,  что в конечном счете это к лучшему, ибо приближает конец
нацизма,  но радости не испытывал. Потому что я, представь себе, тоже немец,
и тоже был солдатом.  Но,  Эрих, будем рассуждать логично: чего, собственно,
ты  желаешь сегодня для Германии -  победы или поражения?  Сам я  решительно
желаю  поражения,  потому  что  победа  Германии в  этой  войне  означала бы
поистине "закат Европы" - да такой окончательный и беспросветный, что не мог
бы  присниться никакому Шпенглеру!  Наш фюрер -  это тебе не  "старый добрый
кайзер",   который  в  случае  своей  победы  ограничился  бы  колониями  да
контрибуциями...
   - Разницу между  Гитлером и  Вильгельмом я  и  сам  вижу,  и  полностью
разделяю ваше представление о том, чем была бы для Европы победа Гитлера. Но
вот представления о том,  чем будет для Германии победа наших противников, у
вас  нет.  Поэтому вы  так  легко и  объявляете себя решительным сторонником
поражения.  А  поражение между тем вообще покончит с  Германией как с единым
самостоятельным государством:  нас просто разорвут на куски.  Этого,  как вы
понимаете, я своей стране желать не могу.
   - Но позволь!  Что же для тебя в  конечном счете важнее -  тысячелетнее
наследие всей нашей -  общеевропейской!  -  христианской культуры или... или
эта насквозь прогнившая германская государственность,  которая уже семьдесят
лет -  со  времен Бисмарка -  делает все возможное,  чтобы мы,  немцы,  были
пугалом и посмешищем для всего мира? Что мы дали человечеству за это время -
мы,  подданные "второй"  и  "третьей империй"?  Весь  наш  вклад  в  мировую
культуру был сделан раньше, а потом? Крупповские пушки? Лучшая в мире химия?
Иприт,  аматол,  а между делом -  невыцветающие красители?  Ты болван, Эрих,
если   можешь  беспокоиться  о   судьбах  нашего  "единого  самостоятельного
государства" -  сегодня, когда мы докатились до самого чудовищного духовного
обнищания,  до какого не докатывалась ни одна нация! Ты, может быть, этого и
не  замечаешь,  для  тебя  искусство  всегда  было  terra  incognita,  -  но
поинтересуйся хотя бы! В немцах погашен дух творчества, мы разучились писать
книги,  сочинять музыку,  даже строить дома -  да,  да,  и строить!  Выйдешь
отсюда -  не  поленись,  зайди  в  Цвингер,  это  отсюда пять  минут -  вон,
посмотри,  Коронные ворота видны  из  того  окна.  Зайди во  двор  и  постой
посередке, между фонтанами, постой и не спеша, внимательно оглядись вокруг -
увидишь,  что мы умели создавать двести лет назад, а ведь Пеппельман даже не
был звездой первой величины,  никто никогда и  не считал его этаким немецким
Бернини,  -  просто талантливый архитектор с  хорошим вкусом,  его ученики и
последователи были ничуть не хуже -  Кнеффель,  скажем,  или Шварце, который
достроил колокольню Хофкирхе,  - так вот, говорю я, посмотри повнимательнее,
черт тебя побери,  и сравни его работу с нынешним мегалитическим убожеством,
что  громоздят все  эти  тросты,  крейсы  и  шпееры!  Я  тебе  сейчас покажу
мартовский номер "Баукунст" -  он у меня в кабинете,  я нарочно сохранил!  -
сейчас увидишь, они не постеснялись опубликовать проекты этих монструозных -
не знаю даже,  как назвать,  -  пирамид, братских могил высотою в полтораста
метров,  мавзолеев -  словом,  усыпальниц "павших  героев"  -  это  нечто...
невообразимое,  Эрих,  дурно становится от одной мысли, что все это и впрямь
могло быть сооружено...
   - Нет,  это немыслимо, - сказал Дорнбергер, вскакивая из-за стола. - Да
что мы,  проклятье,  на разных языках,  что ли,  разговариваем?!  Что мне до
архитектуры,  если перед нами стоит вопрос -  быть или не быть Германии!  Вы
меня спросили,  чего я желаю -  победы или поражения;  так вот:  я одинаково
боюсь как того,  так и  другого,  потому что наша победа была бы  торжеством
нацизма, а поражение станет нашей национальной гибелью...
   - Очень логично! В высшей степени! У тебя есть третий вариант?
   - Да,  есть:  покончить  с  нацизмом  раньше,  чем  это  сделают  армии
противника!  Вам хорошо рассуждать о  желательности поражения,  сидя здесь и
любуясь видом на Цвингер,  а  я  был в  России,  и  я теперь знаю одно -  да
смилуется над  нами  бог,  когда  русские окажутся на  немецкой земле.  Они,
господин  профессор,   сначала  сровняют  с  землей  все  эти  ваши  шедевры
архитектуры,  а потом начнут истреблять нас, как собак, и будут правы! Я под
Сталинградом видел вымерший лагерь русских военнопленных,  - только один, на
Украине их сотни!  - мерзлые трупы были сложены, как дрова, в поленницы выше
человеческого роста!  Вы  думаете,  это нам простят?  Да они просто не имеют
права простить такое,  если есть на свете справедливость!  Нас уже после той
войны считали варварами и гуннами - за применение газов, за репрессии против
гражданского населения в Бельгии,  я уж не знаю за что еще;  кажется, сожгли
какую-то библиотеку и  разрушили какой-то собор.  А  кем нас считают теперь?
Если ваши хваленые англичане уже  рассчитываются с  нами за  Ковентри своими
террористическими налетами,  за один раз убивая больше детей и  женщин,  чем
погибло от наших бомб во всей Англии, - попытайтесь представить себе, какова
будет окончательная расплата!
   Выкрикнув последние слова, он быстро отошел к окну и остановился спиной
к  комнате,  держа руки в карманах бриджей.  Профессор сидел опустив голову,
катал по скатерти хлебный шарик.
   - О,  у меня нет иллюзий на этот счет,  -  сказал он наконец, - платить
придется не  только нам,  но  и  нашим  внукам.  Ты  сам  признал,  что  это
справедливо.  И  дело  даже  не  в  возмездии...  Я  как-то  никогда не  мог
ассоциировать идею  возмездия с  идеей  справедливости,  хотя  формально они
ассоциируются.  Предпочитаю говорить о справедливости и искуплении - вот эти
два понятия действительно близки. По-настоящему близки! А без искупления нам
уже не обойтись. Если отдельному человеку сплошь и рядом приходится искупать
свою вину...  иной раз да