ормации:  стоит лишь  в  полночь загадать имя,
пукнуть погромче -  и  тут  же  узнаешь во  всех  деталях,  какой  проблемой
занимается данное лицо,  насколько успешно продвигается работа, далеко ли до
завершения -  словом,  все  решительно.  Случай этот,  говорят,  имел  место
накануне последнего предвоенного рождества.
   - В тридцать восьмом, стало быть.
   - Так точно,  в тридцать восьмом.  Итак,  вернувшись в Берлин, издатель
решил  проверить качество купленного товара:  заперся  у  себя  в  кабинете,
выждал,  пока  начали бить  часы,  поднатужился -  ну,  думает,  хотя  бы...
профессор Отто Ган!  -  и  произвел залп.  И что же вы думаете?  Лейпцигский
приятель тут  же  вкрадчиво этак шепчет ему  на  ухо:  "Сукин сын только что
расколол атом урана,  только не  знает,  как об  этом написать,  ты бы помог
ему..."
   Розе долго не мог успокоиться, заливаясь визгливым смехом.
   - Верно,  верно,  -  проговорил он наконец,  утирая глаза платочком.  -
Написать я и впрямь помог,  только все было гораздо пристойнее, без этого...
раблезианства.  В тот вечер Ган мне позвонил, попросил приехать. Они ведь со
Штрассманом сами  перепугались -  решили  посоветоваться,  стоит  ли  вообще
публиковать.  Декабрьский номер "Естествознания" был  уже  в  наборе,  но  я
схватил  черновик и  помчался в  типографию...  там  работала ночная  смена.
Пришлось выбросить один материал, но что поделаешь - новость того стоила!
   Дорнбергер помолчал,  резиновым набалдашником палки  вдавливая в  песке
симметрично расположенные по вершинам треугольника лунки.
   - Да,  -  сказал он наконец. - Пожалуй, лучше было бы не публиковать...
вообще.  Нет,  я даже не о той статье Гана и Штрассмана.  Тогда ведь - почти
одновременно -  опубликовали свои работы и другие...  Фриш с Мейтнер,  потом
Дросте,  Флюгге... Что ж, подошло время, и никто не мог заглянуть в будущее.
Если бы немного осторожности...
   - О, это ничего бы не изменило, поверьте.
   - Да,  вероятно.  Пойдемте,  дорогой  Розе,  присядем,  у  меня  что-то
разболелась нога...
   Они дошли до скамейки,  сели.  Дорнбергер глянул вправо и влево - аллея
была пустынна.
   - Раз  уж  мы  коснулись этой  темы,  -  сказал он,  улыбаясь несколько
натянуто,  -  проинформируйте меня в  самых общих чертах...  что  у  вас там
сейчас происходит.
   - А ничего не происходит! - весело отозвался Розе. - Вернее, происходит
то  же,  что  и  всегда  -  грызня,  соперничество,  взаимопоедание  мелкими
порциями.  Во  главе проекта теперь Эзау,  Дибнера из института благополучно
выжили  -  бедняга обижен,  но  зато  вся  его  энергия направлена теперь на
создание действующего реактора.  Больше всего боится, как бы его не опередил
Гейзенберг. Ну а Гейзенберг занимается той же алхимией у себя в Лейпциге...
   - Ваш приятель из погребка ему не помогает?
   - Нет,  судя по  отсутствию результатов.  Деппель -  вы знали Деппелей,
мужа и жену, они работают с Гейзенбергом? - так он там чуть не сгорел. У них
воспламенился порошок металлического урана,  а Деппель - он, говорят, вообще
не в ладах с химией - пытался залить это водой, обычной водой...
   - Со страху,  наверное.  Кстати,  о тяжелой - это правда, что англичане
взорвали завод в Веморке?
   Розе повернул голову и уставился на него испытующе.
   - А  кто вам об  этом говорил?  У  вас тут есть кто-нибудь из...  ваших
коллег?
   - Нет,  нет.  Один офицер из  Норвегии,  не имеющий никакого отношения.
Просто зашел разговор о норвежских партизанах,  и он сказал, что недавно они
провели вместе с английскими коммандос какую-то чрезвычайно дерзкую,  как он
выразился,  операцию -  причем не на побережье,  а в самом сердце страны, на
Хардангерском плато.  Трахнули там,  говорит,  какой-то  важнейший секретный
завод.  Ну,  я и подумал,  что Хардангер -  это, скорее всего, Рьюкан. А еще
точнее -  Веморк.  Что еще можно там найти столь важное и  секретное,  чтобы
посылать коммандос?
   - Да,   вы  угадали.   В   Веморке  они  уничтожили  установки  высокой
концентрации,  плюс  весь  запас  готового продукта -  я  слышал,  не  менее
четырехсот  килограммов.   Все   пошло   к   черту.   Завод   сейчас  спешно
восстанавливают,  послали туда от  нас доктора Беркеи,  но  это не так скоро
делается.  В  лучшем случае,  вода пойдет из  последней ступени только через
полгода.
   - Так,  так...  -  Дорнбергер опять помолчал, чертя палкой. - На чем же
Дибнер  и  компания  думают  теперь  запускать свои  реакторы  -  на  чистом
нордическом энтузиазме?
   - В  значительной степени.  Но и без тяжелой воды не обойтись,  поэтому
ваш  друг  Хартек  вместе  с  Эзау  отправились в  Италию  выяснять тамошние
производственные возможности.  В  Мерано  есть  небольшой гидроэлектролизный
завод, но производительность ничтожная - несколько десятков кило в месяц.
   - А  почему,  собственно,  не обойтись...  Если предположить,  что Боте
тогда допустил ошибку при измерениях длины диффузии в графите,  - Дорнбергер
пожал плечами.  -  Я,  впрочем,  не в курсе.  Два года назад я уже торчал во
Франции и,  признаться,  не очень интересовался...  Если, скажем, графит был
загрязнен микропримесями, это вполне могло изменить ядерные константы. Вы не
допускаете такой возможности?
   - Ну, вряд ли Боте не принял этого в расчет.
   - Он мог принять,  но графит все же мог быть загрязненным.  И тогда это
совершенно  исказило  результат  опыта.   Правда,  если  тот  графит,  каким
пользовались в Гейдельберге,  оказался недостаточно чистым, то более чистого
на практике попросту не получить. На данном уровне химической технологии. Но
суть в том, что в теории нейтроны можно замедлять не только тяжелой водой...
   - Послушайте, доктор, - сказал Розе после паузы, - вы никогда не думали
над возможностью вернуться в лабораторию?
   Дорнбергер,  не  отвечая,  палкой  нарисовал на  песке  довольно точную
окружность и вписал в нее квадрат. Потом, невнятно хмыкнув, изобразил внутри
знак вопроса.
   - Если вас интересует,  допускаю ли я такую возможность, то ответ будет
отрицательным. При данных обстоятельствах, я имею в виду.
   - Я тоже имел в виду именно их,  -  кивнул Розе.  -  Но, может быть, мы
видим их в несколько... разном свете?
   - Не  представляю,  в  каком  еще  свете  можно  увидеть происходящее в
Германии. Я, дорогой Розе, не доктор Геббельс.
   - Ну  хорошо,  позвольте уж  мне,  как говорится,  выложить на стол все
карты.
   - Валяйте,  валяйте.  Я ведь с первой минуты понял,  что вы приехали не
просто так.
   - Вот тут вы немного дали маху!  Дело в  том,  что желание вас повидать
возникло у  меня еще  до  того,  как мне поручили это сделать.  Как только я
узнал, что вы ранены и находитесь в лазарете...
   - Простите, от кого?
   - От вашей фрау супруги, от кого же еще!
   - Ах вот что,  -  Дорнбергер опять издал хмыкающий звук.  -  Где же вам
посчастливилось ее увидеть, мою... фрау супругу?
   - Она сейчас в  Берлине -  по  крайней мере,  была две недели назад.  И
собиралась ехать к вам, у нее какое-то неотложное дело. Вы уже виделись?
   - Нет. Однако продолжайте, вы начинаете меня интриговать. Кто "поручил"
вам говорить со мной?
   - Имена  пока  несущественны.   Мы  знакомы  уже  десяток  лет,  доктор
Дорнбергер,  и  я  не принял бы этого поручения,  будь у  меня хоть малейшее
сомнение в том,  что наши взгляды полностью совпадают. Скажите, вас ничто не
удивило в  том  факте,  что  именно  вы  -  в  данном случае простой капитан
вермахта - оказались в одном из последних списков на эвакуацию из "котла"?
   - Еще бы,  черт побери! И единственное объяснение, которое могло прийти
мне  в  голову,   это  моя  фамилия.   Возможно,  болваны  приняли  меня  за
родственника того бригаденфюрера, что развлекается фейерверками на Узедоме.
   - Не заблуждайтесь на сей счет,  дорогой доктор.  Болваны, о которых вы
говорите, очень точно осведомлены - кто чей родственник. Странно, что вам не
пришло  в  голову  другое.  Вы  ведь  работали  с  Хартеком в  Гамбурге?  Вы
занимались проблемой разделения изотопов? Этим все и объясняется.
   - Вот как,  -  Дорнбергер недоверчиво глянул на собеседника.  - Вы что,
всерьез это?
   - Да  помилуйте,  сейчас  несколько  крупнейших  лабораторий возятся  с
гексафторидом урана, и у них ничего не получается! Бедняга Менцель на каждой
аудиенции выклянчивает у  Геринга отозвать из армии всех,  кого только можно
подключить к этой работе.
   - Ну,  вот  и  пусть ищут...  кого можно подключить.  Если бы  я  хотел
работать,   мне   достаточно  было   в   свое  время  подписать  контракт  с
вооруженцами,  и меня до конца войны не коснулась бы никакая самая тотальная
мобилизация...
   Безлюдная до  сих  пор  аллея  начала оживать:  подходило время обеда и
больные направлялись к  главному корпусу санатория.  Дорнбергер достал часы,
вопросительно глянул на своего гостя.
   - Как  вы  насчет заправки?  Нет?  В  таком случае я  тоже пас.  Как ни
странно,  с аппетитом у меня неважно... хотя в Сталинграде я думал, что если
выживу, то до конца дней своих буду жрать, как Гарпагон.
   Розе улыбнулся:
   - Вы, конечно, имели в виду Гаргантюа...
   - Кого?  А,  да,  вероятно.  Ну, словом, того самого обжору. Так у них,
говорите, не ладится с разделением изотопов?
   - Не  так громко,  пожалуйста,  -  Розе понизил голос,  к  их  скамейке
приближалась группа больных, и тут же заговорил другим тоном: - Фрау Рената,
кстати, выглядит по обыкновению прелестно.
   - А что ей сделается,  -  сказал Дорнбергер.  -  Такие всегда прелестно
выглядят.  Но  что  она  торчит в  Берлине -  это странно.  Кошки ее  породы
наделены особо изощренным инстинктом самосохранения.
   Розе,  видимо почувствовав себя неловко,  пробормотал что-то и полез за
платком.
   - Да бросьте,  Пауль,  -  Дорнбергер усмехнулся.  - Ее вы знаете тот же
десяток лет,  что  и  меня.  Так  что могли,  я  думаю,  составить некоторое
представление. Ладно, хватит конспирации, мы снова в преступном одиночестве.
Что, собственно, вы мне хотели сказать?
   Розе,  кончив полировать стеклышки пенсне,  прищемил зажимом переносицу
и,  сняв шляпу,  промокнул лоб  -  скамья стояла на  солнце и  припекало уже
совсем по-летнему.
   - Послушайте, Эрих, - сказал он негромко, - я прекрасно знаю, почему вы
отказались от работы в Проекте,  и,  в общем,  разделяю ваши чувства.  Хотя,
может быть, посоветовал бы избрать другой путь. В конце концов, согласитесь,
не все же из ваших коллег,  оставшиеся в лабораториях,  мечтают осчастливить
вождей "тысячелетней империи" урановым оружием. Дибнер - может быть, Менцель
- может быть...
   - Не "может быть", а совершенно точно.
   - Ну хорошо,  ну ладно!  Эти двое,  плюс еще дюжина бездарностей из той
железной  когорты,  что  уже  десять  лет  спасает  "германскую  физику"  от
тлетворного влияния Эйнштейна. Но ведь, согласитесь, они пороха не выдумают,
а уж урановой взрывчатки и подавно, ведущая роль в исследованиях принадлежит
все же людям совсем иных взглядов...
   - Да плевать мне на их взгляды!  - снова прервал Дорнбергер. - У вашего
тезки  профессора Хартека  взгляды вполне  правильные,  я  проработал с  ним
достаточно долго, чтобы это утверждать. При мне он наотрез отказался взять в
лабораторию ассистента из  коричневых,  хотя это  грозило неприятностями.  А
теперь давайте вспомним,  с чего вообще начался наш проект "U".  Он, дорогой
Розе,  начался с письма в военное министерство, которое два высокопорядочных
человека - профессор Пауль Хартек и доктор Вильгельм Грот - состряпали ровно
четыре года  назад,  в  апреле тридцать девятого.  Суть его  была выражена в
таких  примерно словах:  "Мы  решились обратить ваше  внимание на  последние
открытия в области физики атомного ядра, ибо считаем, что они открывают путь
к  созданию взрывчатого вещества принципиально нового  типа  и  колоссальной
разрушительной силы;  страна,  которая первой  сумеет  овладеть на  практике
достижениями ядерной физики, приобретет абсолютное военное превосходство над
всеми другими" - да, да, ни больше ни меньше! Цитирую по памяти, но за смысл
ручаюсь.  Я тогда спросил:  "Профессор, вы вообще понимаете, что делаете?" А
он  меня  начал успокаивать -  это,  мол,  блеф чистой воды,  мы-то  с  вами
прекрасно знаем,  что до  военного применения ядерной энергии дело дойдет не
раньше  чем  лет  через  тридцать;   нам  еще  вообще  не  ясно,  как  можно
инициировать  неуправляемую  цепную  реакцию  и   возможна  ли  теоретически
управляемая,  ну  и  так  далее.  Так  на  кой же  черт,  говорю,  вам тогда
связываться с военными? Он мне ответил контрвопросом - представляю ли я себе
возможную стоимость исследований в этой области и кто, кроме военных, сможет
нас финансировать - особенно если начнется война?
   - Ну, в этих рассуждениях была своя логика, - сказал Розе.
   - Логика была,  согласен,  -  кивнул Дорнбергер.  -  Не  было  другого:
чувства ответственности.  Впрочем,  не  было  и  простого умения предвидеть!
Хартек тогда считал,  что практическое применение станет возможным лет через
тридцать -  потому,  дескать,  что  даже  теории  еще  нет;  этот  разговор,
напоминаю,  имел  место весной,  а  уже  в  конце того  же  года  Гейзенберг
рассчитал  стабилизацию  цепной  реакции  и  доказал  возможность  построить
работоспособный урановый реактор. Если он до сих пор еще не построен, то это
лишь  потому,  что  нет  тяжелой  воды,  а  устранять резонансное поглощение
нейтронов при помощи менее дефицитного замедлителя мы пока не умеем. Пока! И
сам же  Хартек мечется теперь как угорелый кот -  ищет,  с  чем бы еще таким
перемешать этот  чертов уран,  чтобы  реакция наконец пошла...  Мне  в  моей
жизни,  Розе,  мало чем можно гордиться,  но одним я горжусь -  тем,  что не
подписал тогда этого письма. Он предложил мне и Гроту, тот согласился. И еще
горжусь тем, что осенью того же тридцать девятого года вообще бросил к черту
науку и надел мундир. Да, да, не смотрите на меня такими глазами!
   Он помолчал, потом спросил с подозрением:
   - Вас   это   что,   специально  послали  уговорить  меня  вернуться  к
исследовательской работе?
   - Не  совсем так.  Дело  в  том,  что  вам  это  все  равно предложат в
управлении офицерского резерва.  Но именно предложат, а не прикажут, так что
выбор будет за вами. Мне поручено попытаться убедить вас не отказываться.
   - Черт возьми, почему именно меня?
   Розе добродушно рассмеялся, обмахиваясь шляпой.
   - Давайте-ка  перебазируемся в  не  столь  людное место...  сюда  опять
кто-то идет.
   Они поднялись и медленно пошли по аллее.
   - Почему именно вас?  -  переспросил Розе.  - Да потому что именно вы и
есть самый подходящий человек.  В  том,  что вы только что говорили о  наших
ученых мужах,  много справедливого. Это действительно люди, в чем-то начисто
лишенные чувства реальности...  Хартек человек несомненно честный, но письмо
он написал,  а  сейчас действительно ушел в  работу с головой,  проблема его
захватила,  и  он уже не способен думать о  моральной стороне дела.  Лишь бы
получилось!  Вот,  скажем,  поставил эксперимент с сухим льдом - неудачно. А
если бы  вышло удачно?  Цэ-о-два -  это вам не  дейтерий-два-о,  этого добра
навалом даже у нас.  Значит,  реактор мог бы и впрямь заработать... со всеми
вытекающими отсюда последствиями.  О них -  об этих возможных последствиях -
профессор Хартек уже не думает.  Так же,  как не думал профессор Гейзенберг,
когда решил проблему стабилизации.  Вы  когда об  этом  упомянули,  я  сразу
вспомнил,  что мне рассказывал доктор Багге -  он в тот день был в Лейпциге.
Иду,  говорит, по коридору, вдруг Вернер выскакивает из своего кабинета весь
перемазанный мелом и  буквально сияющий от  счастья,  хватает меня за рукав,
затаскивает к  себе и вопит,  показывая на доску:  "Смотрите,  я наконец это
сделал!!" Экая, подумаешь, радость...
   - А я вам о чем толкую?  -  буркнул Дорнбергер.  -  Свернем сюда, здесь
хорошее место...  прячусь тут от своих целителей и врачевателей. Это самое я
и имел в виду и поэтому-то и ушел - чтобы самому не превратиться в такого же
безответственного маньяка...
   - Я  понимаю,  ваше отличие от других в  том и состоит,  что вы человек
абсолютно трезвый. Перебирая мысленно знакомых мне ваших коллег, я просто не
нахожу ни одного, к кому можно было бы обратиться с таким предложением...
   - Польщен и  еще больше заинтригован.  Сядем здесь,  Пауль,  тут нас ни
одна собака не подслушает. Итак, кому и для чего понадобилось вернуть меня в
урановый проект?
   - Это понадобилось людям, которые хотят спасти Германию.
   - Любопытно.  Спасти Германию - ни больше ни меньше. А от чего, кстати,
они хотят ее спасти?
   - По-моему, это понятно.
   - Мне  -  нет.  От  чего  можно  сегодня пытаться спасти  Германию?  От
военного   поражения?    Бесполезно,    война   уже   проиграна.    Или   от
национал-социализма? А вот об этом, дорогой Розе, нам следовало подумать лет
десять назад.  Или  даже не  десять,  а  двадцать -  когда эти  чумные крысы
впервые выползли в  Мюнхене из своей клоаки.  Вот когда надо было спасать от
них Германию!
   - Согласен,  - терпеливо сказал Розе. - Но исправлять ошибки никогда не
поздно.
   - Вы  думаете?  Есть на  сей  счет и  другая теория,  однако вернемся к
практике.  Предположим,  я  соглашаюсь.  Что  это  даст вашим...  спасителям
Германии?
   - Ну...  чем  больше честных людей  будет  участвовать в  Проекте,  тем
лучше.
   - Мы только что согласились на том, что честных людей там хватает.
   - Я  имею в виду -  честных и способных к действию.  Просто "не любить"
нацистов не такая большая заслуга, куда труднее предпринять что-то для того,
чтобы помешать им окончательно погубить страну.  Вы считаете - поздно, а мне
кажется,  сейчас-то  и  наступает самое благоприятное время.  Сталинградская
катастрофа открыла глаза даже тем,  кто  еще  год  назад молился на  фюрера.
Кстати, именно в том же самом Мюнхене - самом "коричневом" городе Германии -
недавно имели место беспорядки в университете,  студенты разбросали листовки
с открытым призывом к сопротивлению.  Но надо быть реалистом,  Эрих,  легкой
победы здесь быть не может,  это борьба не на жизнь,  а на смерть. Борьба, в
которой допустимы все средства. Вы согласны - в принципе?
   Дорнбергер пожал плечами.
   - Не знаю,  -  сказал он наконец. - "Все" - это уж, пожалуй, слишком...
Уточните,  какое средство вы имеете в виду в данном случае.  Применительно к
урановому проекту.
   - Хорошо,  я  уточню.  Люди,  о которых мы говорим,  наладили контакт с
дипломатическими представителями союзников в Швейцарии;  сейчас очень важно,
чтобы там знали о существовании у нас активной оппозиции режиму,  особенно в
военных  и  промышленных кругах.  Но  вы  сами  понимаете,  насколько сложны
подобные переговоры...  и  с  каким недоверием партнеры принюхиваются друг к
другу.  Особенно,  конечно,  недоверчива та сторона; хотя бы потому, что она
менее заинтересована. Это ведь мы, немцы, лихорадочно пытаемся спастись... а
для  них  победа -  лишь вопрос времени.  Поэтому нам приходится подкреплять
слова  чем-то  конкретным...   В  частности,   Эрих,  наших  партнеров  явно
интересует положение дел в  германском урановом проекте.  Если бы  мы  могли
хотя бы время от времени снабжать их достоверной информацией...
   - Я понимаю,  -  сказал Дорнбергер.  - Только мне все-таки не ясно, при
чем  тут  я.  Вы  с  ними в  контакте?  Вот и  снабжайте,  если находите это
правильным.
   - Помилуйте,  я  не  имею  никакого отношения к  Проекту,  меня туда на
пушечный выстрел не подпустят,  да и вообще я не физик! По образованию - да,
но я никогда не занимался научной работой, я всю жизнь редактор, моих знаний
хватает лишь на то, чтобы разбираться в материалах, которые мне приносят!
   - Ну,  ну, не прибедняйтесь, разбираетесь вы в них совсем неплохо. И вы
только что с  большим знанием дела информировали меня,  где что происходит и
кто чем занимается.