никаких известий, кроме одного письма
из Мадрида -  она сообщала, что ест много апельсинов и готовится осуществить
задуманное,  хотя он  был  прав:  это  сложнее,  чем представлялось.  Прошла
неделя,  кадровики из резерва не давали о себе знать, словно забыли. А потом
к нему пришел гость, которого он меньше всего ожидал увидеть.
   В  первый  момент Эрих  даже  не  узнал  его,  только что-то  неуловимо
знакомое  увиделось  ему   в   облике  этого  лейтенанта;   лишь  когда  тот
представился,  он сразу все вспомнил - тридцатый год в Берлине, знакомство с
Ренатой Герстенмайер и ее отцом,  советником юстиции, потом вся эта дурацкая
скоропалительная свадьба.  У  Герстенмайера работал  тогда  молодой асессор,
только  что  окончивший университет,  занятный  парень,  который  знал  всех
решительно.  О  какой бы мало-мальски заметной личности того времени при нем
не упомянули, асессор Шлабрендорф скромно замечал: "Да, мне доводилось с ним
встречаться".   Эрих  сначала  думал,  что  парень  просто  врет,  но  позже
выяснилось  -   нет,   не  врет,  ну  разве  что  привирает  в  деталях.  Он
действительно лично знал многих ведущих юристов,  преподавателей Берлинского
и других университетов -  Макса Флейшмана из Галле, Рудольфа Сменда, Эдуарда
Шпрангера;  был  знаком  со  многими  государственными деятелями  Веймарской
республики  -  вице-канцлером  Папеном,  секретарем  прусского  министерства
внутренних дел  Гербертом фон  Бисмарком и  целой  кучей других,  чьи  имена
просто не  остались у  Эриха в  памяти -  за  ненадобностью.  Среди знакомых
асессора были  политики в  самом  широком  диапазоне -  от  социал-демократа
Никиша  до  консерватора Эвальда  фон  Клейста,  были  церковные  деятели  -
протестанты  Бонхоффер  и  Нимеллер,  католики  Брюнинг  и  Гутенберг,  были
дипломаты Мумм и фон Халем...  Словом, каких только знакомых у него не было.
Вскоре  после  захвата власти Гитлером Шлабрендорф однажды приехал к  ним  в
Груневальд поздно ночью и спросил, нельзя ли укрыться на денек-другой - его,
мол,  ищут штурмовики. Прожив сутки, он исчез и только год спустя дал о себе
знать из какого-то городка в Померании,  где работал адвокатом.  Штурмовики,
видно,  искали не так уж усердно. Последняя их встреча имела место в Берлине
летом тридцать девятого,  за месяц до войны; Шлабрендорф, элегантный и очень
преуспевающего вида, сказал, что только что вернулся из Англии. За завтраком
в  "Адлоне" Эрих в шутку спросил,  не виделся ли он там с Чемберленом.  "Это
фигура неинтересная, - небрежно ответил Шлабрендорф, - а вот сэр Уинстон мне
понравился,  я  имею в  виду Черчилля.  Мы ездили к нему в Чартуэлл с лордом
Ллойдом..." Все это вспомнилось сейчас, как только Дорнбергер узнал гостя.
   - Черт побери, Шлабрендорф, - воскликнул он, сердечно пожимая ему руку,
- вот уж чего не предполагал,  так это увидеть вас в столь низких чинах! При
ваших-то знакомствах...
   - Зачем?  -  лейтенант пожал  плечами с  таким видом,  будто вчера лишь
отказался от  внеочередного производства в  генералы.  -  Мы  ведь  с  вами,
дорогой Дорнбергер,  мало заинтересованы в военной карьере,  не так ли?..  Я
рад видеть вас,  право,  хотя наше знакомство не назовешь тесным... в смысле
непрерывности контактов,  я хочу сказать...  но воспоминания самые приятные.
Мы ведь ни разу не виделись с тех пор? Ну, я имею в виду тогда, летом...
   Войдя в комнату,  тесно заставленную старой мебелью с изобилием резного
дерева  и  потертого  плюша,  Шлабрендорф огляделся с  прежним,  так  хорошо
знакомым Эриху добродушно-ироничным выражением породистого лица.
   - Как мило,  - сказал он, непринужденно усаживаясь в кресло у столика с
семейным альбомом, - этакий добрый старый fin de siecle...* Мне по контрасту
вспомнилась сейчас ваша груневальдская вилла.  Да,  много воды утекло с  тех
пор... а крови, пожалуй, еще больше.
   ______________
   * Стиль "конца века" (фр.).

   - Больше,  -  согласился Эрих.  -  Я, знаете ли, побывал в России - под
Сталинградом.
   - Подумайте,  -  посочувствовал гость.  -  А  я  ведь  сейчас  тоже  на
Восточном -  нет,  нет,  это не в порядке хвастовства. Я скромно паразитирую
при штабе.
   - Рад за вас. Впрочем, в "котле" штабы были в таком же положении, как и
все  другие.  Разве что  снабжались на  первых порах чуть получше -  кое-что
ухитрялись зажать для себя, но подыхали в конечном счете все одинаково. А вы
там в каких местах, если не секрет?
   - Помилуйте,  Дорнбергер,  секреты -  от  вас?  В  данный  момент  я  в
Смоленске,  прилетел оттуда позавчера. Кстати, вчера был в Бамберге и привез
вам привет от старого фронтового товарища.
   - Из Бамберга? - удивился Эрих.
   - Да, он там сейчас в отпуске после ранения - тоже лежал в лазарете. Вы
ведь служили во  Франции в  Шестой танковой дивизии?  -  я  имею в  виду май
сороковою  года.   Так  вот,   там  был  такой  ротмистр,   Клаус  граф  фон
Штауффенберг...
   - А-а,  Штауффенберг! Наш один-бэ*, как же, я его очень хорошо помню...
А вот что он меня помнит -  это странно.  Мы ведь и встречались с ним не так
уж часто, потом его очень скоро забрали наверх...
   ______________
   *  Начальник отдела службы тыла  (здесь и  далее  вся  немецкая военная
терминология относится к описываемому периоду).

   - Вы же, однако, его запомнили.
   - Да просто он выделялся среди других офицеров, понимаете, этакая белая
ворона - кадровик, из старой военной семьи...
   - Семья -  простите,  что перебил,  -  не  такая уж  у  него "военная".
Штауффенберги обычно бывали государственными деятелями или князьями церкви.
   - Вот как?  Может быть.  Сам он  не говорил о  своих предках,  вот я  и
решил.   Аристократ,   думаю,   к   тому   же   генштабист,   наверняка  это
наследственное.  Словом,  считал его военным до  мозга костей,  а  потом нам
случилось поговорить откровенно раз-другой, и он меня удивил. Во-первых, нес
какую-то  невероятно наивную чепуху  насчет наших  будущих взаимоотношений с
Францией -  сотрудничество,  братское взаимопонимание,  словом  "Обнимитесь,
миллионы"...  И  это  в  то  время,  когда  все  вокруг ревели от  восторга:
наконец-то  расквитались за  Версаль,  трахнули эту галльскую шлюху;  что за
диковина,  думаю,  шиллерианец в чине ротмистра... Да, и еще стихи! Стихи он
обожал,  читал мне  этого...  как  же  его...  Стефан Георге -  вот!  Шпарил
наизусть целыми страницами -  у меня волосы дыбом вставали.  Тем более,  что
понимать я решительно ничего не понимал.
   - Да,  символистов трудно  воспринимать,  -  согласился Шлабрендорф,  -
особенно на слух. А Георге особенно, он поэт сложный.
   - Но наш ротмистр был от него без ума.  Такие люди,  по правде сказать,
всегда вызывали во мне двойственное чувство -  с одной стороны, я понимаю их
превосходство и даже отчасти завидую; тут невольно начинаешь смотреть как бы
снизу вверх.  Но в  то же время нет-нет да и  поймаешь себя на мысли -  черт
побери,  на какой вздор тратят умственную энергию...  Так он, говорите, тоже
был ранен?
   - Да,  этой весной, в Тунисе. Его машину расстреляли с бреющего полета,
и  он  уцелел  просто  чудом.   Впрочем,   не  совсем  "уцелел"  -  пришлось
ампутировать руку, удалить глаз.
   - Ах ты дьявольщина, - сказал Эрих. - Совсем, значит, искалечили. Жаль,
красивый был парень. Ну что ж... для него война кончена.
   - Нет,  почему  же,  подполковник намерен  вернуться к  штабной работе.
Передавая вам привет, он добавил, что будет рад опять послужить вместе.
   - Вместе? - изумился Эрих. - Откуда он знает, где я буду служить, - эти
идиоты  из  кадров  наверняка постараются сунуть меня  куда-нибудь подальше.
По-моему,  у  них  против  меня  вот  такой  зуб!  Один  старый  болван  все
допытывался, почему я отказался работать у вооруженцев...
   - Вы  не  обидитесь,  если этот же  вопрос задаст вам  еще один болван,
помоложе?
   - Послушайте, Шлабрендорф, ей-богу, меня уже тошнит от этой темы!
   - Ну,  хорошо, хорошо. Кстати, о ваших разговорах с Розе я информирован
довольно подробно, поэтому...
   - О  моих  разговорах с  Розе?  -  Эрих озадаченно уставился на  своего
гостя. - Черт побери, так вы... из тех его "спасителей", что ли?
   - Помилуйте,  о  каких спасителях вы говорите?  Спаситель у  нас только
один... Помните, когда вы меня прятали у себя на вилле - в тот год на улицах
часто можно было услышать одну песню,  там  была бессмертная строфа:  "Немца
каждого спросите -  христианин ты иль нет?  "Адольф Гитлер наш Спаситель!" -
вы услышите в ответ"...  Вот так-то.  Это вам,  мой милый, не Стефан Георге.
Любопытно все  же,  собирает  кто-нибудь  такие  перлы?  Согласитесь,  будет
невосстановимая потеря для  потомства,  если все  это без следа погрузится в
темную воду Леты...  Как-никак целый фрагмент нашей истории,  а? Так вот, по
поводу того,  что вы сказали господину Розе - нет-нет, я нисколько не ставлю
под сомнение правильность вашей реакции на...  на то предложение, которое он
вам сделал.  И,  естественно, далек от мысли уговаривать или переубеждать. Я
просто хочу уяснить одну вещь - для себя...
   Шлабрендорф задумался,  снял  очки  в  тонкой  золотой  оправе  и  стал
протирать   стекла.   В   комнате   повеяло   лавандой   явно   нейтрального
происхождения.
   - Одеколон покупаете в Стокгольме? - поинтересовался Эрих.
   - Что?  А, нет, давно там не был. Мне привезли, но могу поделиться, это
настоящий "Аткинсон".
   - Спасибо,  я  после бритья растираюсь спиртом.  А  вы не боитесь,  что
гестапо унюхает и задумается?
   - Ну   что  вы,   Дорнбергер,   у   них  есть  более  серьезные  поводы
задумываться. Так я хотел спросить...
   - Ладно уж, спрашивайте, если невтерпеж.
   - Скажите, те работы... в которых вам было предложено участвовать - их,
вы думаете, ведут и по ту сторону фронта?
   - Несомненно.
   - И  вы  считаете,  они  могут  вестись там  с  известным опережением -
сравнивая с состоянием этих работ в Германии?
   - Нет,  этого я не думаю.  Хотя,  в принципе...  -  Эрих подумал, пожал
плечами.  -  В принципе -  не исключено, но маловероятно. В Америке, скажем,
практически нет урана -  ну, это такое... можно назвать это исходным сырьем.
У  нас  очищенный уран  есть,  и  в  довольно  большом  количестве,  но  нам
катастрофически не  хватает  многого  другого.  Словом,  это  можно  назвать
состоянием неустойчивого равновесия возможностей.
   - Я  понимаю...  И вы боитесь,  что любая поступающая от нас информация
нарушит равновесие не  в  нашу  пользу.  Что  ж,  логика в  этом есть...  Но
послушайте,  Дорнбергер,  хотим мы  этого или не хотим -  судьба нацистского
режима решается сейчас силой оружия;  может быть,  не так уж и  не правы те,
кто  желал  бы  способствовать появлению более  мощного оружия  у...  другой
стороны?
   - Шлабрендорф,  вы просто не в курсе.  Сейчас уже речь идет не о судьбе
нацистского режима,  речь идет о судьбе человечества.  Работы,  о которых мы
говорим, следует вообще прекратить, забыть о них, строжайше воспретить любое
приближение к этой теме.
   - Вот как. Они действительно столь опасны?
   - "Опасны"!  -  Эрих усмехнулся.  -  Это,  знаете ли,  не  подходящее к
данному случаю определение.  Опасно давать спички ребенку, опасно перебегать
улицу на красный свет. Это другая категория опасности.
   - Понимаю, - задумчиво повторил Шлабрендорф.
   - Ничего вы  не  понимаете.  Поэтому просто поверьте мне на слово -  уж
я-то  знаю,  что говорю.  Мне,  согласитесь,  было бы куда приятнее сидеть в
лаборатории,  чем  таскаться по  свету,  завоевывая для  этих  параноиков их
"жизненное пространство"...  То Франция,  то Африка,  то Россия -  да будь я
проклят.  Мне  еще  не  хватает какого-нибудь  уютного местечка за  Полярным
кругом!  Кстати,  теперь я  догадываюсь,  куда меня отправит тот  однорукий:
скорее всего, в Нарвик.
   - Нет, в Нарвик вас не отправят, - меланхолично возразил Шлабрендорф. -
Я же сказал, вы будете служить вместе с подполковником Штауффенбергом здесь,
в Берлине.
   - Вы-то почем знаете? - недоверчиво спросил Эрих...
   - А вот теперь вам придется поверить мне...

   Всезнающий лейтенант оказался  прав:  на  следующий день  Эрих  получил
назначение в  штаб  командующего армией  резерва  при  главном  командовании
сухопутных войск.  Его  принял  начальник  общевойскового управления генерал
Ольбрихт;  тоже ворона -  решил после разговора Эрих, подразумевая белую. Уж
генералов-то  он  за  это  время  повидал всяких -  от  чопорных пруссаков с
моноклем, каких хорошо пародирует на экране фон Штрогейм, до демагогов вроде
Роммеля  или  Штудента,  любящих  показать  себя  этаким  простым  фронтовым
камрадом.  Ольбрихт выглядел интеллектуалом -  Эрих опять вспомнил ротмистра
Штауффенберга с  его  стихами  и  шиллерианским прекраснодушием.  Кстати,  и
служить он  собирается здесь же  -  не слишком ли много белых ворон в  одном
месте, тут что-то явно неспроста...
   О  том,  что с  ним вообще все "неспроста",  Эрих впервые подумал после
визита Шлабрендорфа.  Собственно,  об  этом  можно было  догадаться и  после
первого же разговора с Розе,  но тогда фактов было маловато -  ну, допустим,
организовали ему  эвакуацию,  чтобы засунуть обратно в  "проект";  этого еще
недостаточно,  чтобы говорить о каком-то широко задуманном плане.  Но теперь
факты стали подозрительно точно укладываться один  к  другому,  позволяя уже
видеть некие общие очертания. Розе, выходит, знаком или имеет общих знакомых
со Шлабрендорфом; оба они каким-то образом связаны с Ольбрихтом, а тот, надо
думать,  знает Штауффенберга.  Естественно, он просто не может его не знать,
коль скоро Штауффенберг служил в  ОКХ*.  Теперь вся эта компания прибирает к
рукам и его самого.  Маловероятно, конечно, чтобы Штауффенберг действительно
помнил его  еще по  временам французской кампании,  -  ерунда,  не  такое уж
близкое было знакомство.  Стихи ему читал, верно, но он их, наверное, читает
кому  попало  при  каждом  удобном  случае.   Нет,  Штауффенбергу  про  него
напомнили. Подсказали. Но с какой целью?
   ______________
   *  Сокр.  от  "Oberkommando des Heeres" (нем.)  -  Главное командование
сухопутных войск.

   В честности Розе сомневаться невозможно.  Шлабрендорф - личность крайне
загадочная, в свое время действительно боролся (или пытался бороться) против
наци,  хотя это дела давние,  с тех пор могло произойти что угодно. Но тогда
что же он -  провокатор?  Тоже не верится. Да и Розе человек проницательный,
едва ли  он стал бы иметь дело с  подозрительной личностью.  А  что какое-то
общее дело их связывает,  это уже видно невооруженным глазом. Ладно, поживем
- увидим, решил Эрих.
   Несколько  дней  он   входил  в   круг  своих  несложных  обязанностей,
присматривался  к  сослуживцам.   Работа  оказалась  пустяковой  -   обычная
канцелярщина,  с какой справился бы любой писарь из унтер-офицеров,  это еще
больше укрепило догадку,  что направили его сюда не просто так. А сослуживцы
были  разные,  как  и  всюду.  Удивляла  царившая  в  управлении либеральная
атмосфера  -  офицеры  открыто  обсуждали содержание вражеских радиопередач,
довольно свободно обменивались политическими анекдотами. Эриху, привыкшему к
всеобщей взаимной подозрительности на низших уровнях армейской иерархии, это
казалось  почти  невероятным.  В  полевых  войсках,  например,  анекдоты про
Геббельса позволяли себе  вслух рассказывать только самые отпетые штрафники,
кому уже нечего было терять -  дальше передовой все равно не пошлют,  всякий
же,  у кого было хоть малейшее преимущество перед другими - более безопасная
или выгодная должность или хотя бы  перспектива близкого отпуска,  -  обычно
боялся быть заподозренным в неподобающем образе мыслей.
   Здесь  было  иначе.   Некоторые  сотрудники  доходили  до   того,   что
высказывали пораженческий скепсис по поводу операции "Цитадель",  подготовка
к которой заканчивалась в эти дни.  Эрих объяснял это тем, что публика здесь
собралась в  основном титулованная,  с  обширными семейными связями в высших
военных кругах - попросту рассчитывают на безнаказанность.
   Непосредственным   начальником   Эриха   был   майор   Бернардис,    из
генштабистов,  понравившийся ему сдержанностью и  немногословием.  Когда они
обменялись  однажды  фронтовыми впечатлениями,  Эрих  вдобавок  обнаружил  в
майоре единомышленника;  правда, "единомышленниками" здесь были многие, но у
других крамольные настроения изливались в болтовне.  Бернардис был человеком
иного склада.
   Эрих чувствовал,  что  к  нему тоже присматриваются,  изучают.  Однажды
Бернардис спросил, не слишком ли беспокоит его поврежденная нога.
   - Дело  в  том,   что  мы  думаем  поручить  вам  работу,  связанную  с
командировками,  -  объяснил он.  -  Но,  конечно, если вам это пока трудно,
можно найти другого человека.
   Эрих заверил, что с ногой сжился и почти ее не замечает, так что вполне
может ездить в командировки - если не на велосипеде.
   - Не шутите так при начальстве,  -  сказал Бернардис,  -  подавать идеи
иногда опасно. Тем более, что ваша не так уж плоха.
   Командировки оказались тоже какими-то странными, как и вся его работа в
управлении. Первая была в Зальцбург, в штаб 18-го военного округа - там надо
было  уточнить данные в  последней сводке,  касающейся обучения призывников.
Попутно Эриху следовало разыскать некоего полковника Армстера и  вручить ему
пакет - не прошитый и опечатанный сургучом, как обычно, а просто заклеенный.
Причем  Бернардис особо  подчеркнул,  что  пакет  может  быть  вручен только
Армстеру,  и никому больше,  ни при каких обстоятельствах. Все это чертовски
смахивало на конспирацию,  но Эрих не понимал одного:  если ему уже доверяют
быть такого рода спецкурьером,  то почему не скажут прямо и открыто,  во что
втянули.
   Ладно,  решил он,  наверное,  так полагается, им виднее. Сам он не имел
опыта в  такого рода делах и  судить не  мог.  После Зальцбурга ему пришлось
съездить в Мюнхен,  где размещался штаб 7-го округа,  и опять задание было с
двойным дном:  официальная цель командировки наверху,  а под этим - указание
встретиться с  таким-то  лицом (на  сей  раз  им  оказался майор,  барон фон
Леонрод) и  спросить,  нет ли новостей для генерала Ольбрихта.  Майор принял
посланца крайне  любезно,  угостил мерзким коньяком и  попросил передать его
превосходительству,   что   нового   ничего  нет   и   все   идет   согласно
договоренности.
   За  хлопотами и  поездками незаметно бежало  время.  Начался  июль,  на
Востоке наконец-то запустили дважды откладывавшуюся "Цитадель": уже к исходу
вторых суток наступления телетайпы на  узле  связи ОКХ  пошли выдавать такую
информацию,  что оперативный отдел генштаба стало трясти.  Там, говорят, все
потеряли сон  -  начиная  от  Хойзингера и  кончая  последним порученцем,  -
работали круглосуточно,  не прибегая к первитину. В общевойсковом управлении
атмосфера была спокойнее,  происходящее между Орлом и Белгородом их прямо не
касалось,  но  все  понимали,  что  наступил самый критический момент войны.
Капитан же Дорнбергер продолжал ездить то в один военный округ, то в другой.
В конце месяца его послали в штаб 4-го военного округа, в Дрезден.

   Эрих действительно колебался,  стоит ли навестить стариков Штольницев -
это ведь и  в  самом деле могло их скомпрометировать,  учитывая его нынешнюю
почти  наверняка  крамольную деятельность.  Но,  навестив,  он  об  этом  не
пожалел.  И правильно сделал,  что намекнул на особые обстоятельства. Может,
следовало быть  со  стариком  более  откровенным?  Хотя  ничего  больше  он,
пожалуй, и не смог бы сказать при любой степени откровенности, поскольку сам
ничего  толком  не  знает.  Возвращаясь в  Берлин,  Эрих  вспомнил  вдруг  о
заинтриговавшей его "восточной помощнице" Штольницев,  -  любопытно,  с  ней
непременно надо будет познакомиться...
   У  русских,  насколько ему  приходилось слышать,  эвакуация почти всюду
проводилась поспешно и  неорганизо