сь;
профессор,  собиравшийся всласть  обсудить  положение  на  Восточном фронте,
сидел теперь молча, иногда сердито пофыркивая, и время от времени принимался
выстукивать на  палубе раздраженную дробь концом трости.  Дома  ему  тоже не
всегда  удавалось отвести душу,  днем  Людмила обычно бывала занята,  а  что
касается  застольных  разговоров,  то  тут  фрау  Ильзе  была  непоколебима:
серьезные темы,  считала она, за едой обсуждать не принято. Она, разумеется,
не  стала  бы  вмешиваться  и  прерывать,  но  молчаливое  неодобрение  жены
отравляло профессору все  удовольствие.  В  такие минуты его посещала иногда
крамольная мысль,  что  хорошо бы  его  спутница жизни  была  женщиной более
широких взглядов и не так твердо знала, что принято и что не принято...
   Людмила тоже  сидела молча.  Пароход только что  прошел Ратен,  впереди
наплывал,   медленно  вырастая,   скалистый  массив  Бастей  -   исполинские
песчаниковые столбы,  воткнутые сверху  в  поросшую  густым  лесом  крутизну
правого берега.  Людмила смотрела на  багряно озаренные предвечерним солнцем
вершины утесов и вспоминала степь. Как ей не хватало здесь этого ковыльного,
овеянного ветром простора!  -  здесь,  где вообще нет далей, где все кажется
близким...  Это, вероятно, самообман, вершины некоторых гор тоже видны очень
издалека,  но все равно - горный ландшафт смотрится совсем иначе, простора в
нем нет.  В степи Людмила бывала не так часто,  всего раза два-три, чаще она
видела степь из  окна вагона;  да  и  то,  много ли  довелось ей  поездить в
сознательном возрасте?  Один раз в  Крым,  потом на Кавказ,  а  в  последнее
предвоенное лето -  в Ленинград. По-настоящему же она бывала в степи, только
когда гостила у няни, Трофимовны, и потом летом сорок первого - на окопах. А
впечатление осталось настолько яркое и  сильное,  как  будто она  всю  жизнь
прожила на  степном хуторе...  Как же  должны были ощущать степь ее  предки,
вообще не  знавшие ничего другого!  Может быть,  от  них  и  перешла к  ней,
горожанке, эта необъяснимая тяга к диким просторам?
   - Да,  да,  -  пробормотал сидящий рядом профессор, - любопытно, что мы
сегодня узнаем...  чрезвычайно любопытно.  Там  явно что-то  происходит.  Ты
заметила вообще,  как изменился тон,  гм...  ну, ты сама понимаешь, я имею в
виду весь этот оркестр.
   - Изменился? - рассеянно переспросила Людмила.
   - Разумеется!  Переходит,  я бы сказал, в иной ключ. Нет, понимаешь ли,
былого мажора.  Вместо недавнего, гм... брио фуриозо - иначе не определишь -
все чаще слышится этакое лангвидо состенуто...
   - Господин профессор, - негромко, укоризненно сказала Людмила, указывая
глазами  на   соседей.   Она   не   очень  точно  поняла  смысл  музыкальной
терминологии, но ехидный тон Штольница был достаточно выразителен.
   - Ладно,  ладно,  -  отмахнулся тот и  еще энергичнее застучал тростью.
Через минуту он опять не выдержал и, не оборачиваясь к Людмиле, объявил:
   - Кстати об Италии!  Там,  по-моему, тоже совершенно разучились играть.
Невыносимо фальшивят, дочь моя. Не удивлюсь, если не сегодня-завтра появится
новый дирижер...
   Это уж было слишком.  Людмила встала,  отошла к борту и облокотилась на
поручни.  Внизу,  разбрасывая пену и брызги, с завораживающей размеренностью
одна   за   другой  уходили  под   воду  широкие  лопасти  гребного  колеса,
нескончаемой чередой выбегали из-под  белого кожуха и  скрывались в  кипящей
воде.
   В Пирне большинство пассажиров сошло на берег, палуба наконец опустела.
Людмила, вернувшись на свое место, строго сказала:
   - Вы стали совершенно невозможны, господин профессор. Кончится тем, что
я  нажалуюсь фрау Ильзе и  она вообще никуда не  будет вас отпускать...  без
своего присмотра.
   - Вы обе взяли себе слишком много воли, вот что я тебе скажу.
   - Если бы  дать волю вам,  вас бы  вообще давно уже посадили.  Затевать
такие разговоры при посторонних! Вы думаете, никому не понятны ваши намеки?
   - Помилуй,  я же видел,  кто сидит рядом.  Это деревенская публика, они
вообще не прислушиваются к чужим разговорам.  А хотя бы и прислушались? Если
ты думаешь, дочь моя, что простой саксонский мужик разбирается в итальянских
музыкальных терминах,  то ты слишком высокого мнения о  нашей Германии,  да,
да!  То,  что  они  ездят на  велосипедах и  проводят у  себя  в  коровниках
электричество, еще ни о чем не говорит.
   - Я знаю, но...
   - Это еще не культура. Это лишь внешние - самые поверхностные - приметы
цивилизации.  Никогда не путай этих двух понятий!  В Индии, скажем, половина
населения не  только не  умеет пользоваться электричеством,  но и  не видела
простого водопровода.  Но  какая там высокая духовная культура!  И  обратный
пример - те же американцы...
   - Да знаю я,  - повторила Людмила, - но вы не учитываете другого. Среди
этих  людей всегда может оказаться кто-то,  кто  вас  поймет.  И  если  этот
"кто-то" решит донести,  то вы пропали.  К  чему так рисковать -  можно ведь
поговорить дома...
   - Ничего,  ничего,  -  профессор успокаивающе похлопал ее по руке.  - К
жизни, дочь моя, следует относиться с большим доверием.
   - При чем тут доверие к  жизни!  Вот наткнетесь на гестаповского шпика,
тогда узнаете.
   - Ну,   этих  прохвостов  видно  издалека,  -  снисходительно  возразил
профессор.  Он  достал часы,  отщелкнул крышку.  -  Однако сегодня мы скорее
обычного...  вон  уже и  Пильниц виден.  Насколько все же  приятнее плыть по
реке,  не  правда ли,  нежели целый час  давиться в  переполненном вагоне...
Нравятся тебе эти места?
   - Да,  очень красиво. - Людмила помолчала, провожая взглядом обгоняющий
их по левому берегу пригородный поезд.  - Господин профессор, я давно хотела
спросить...  Есть одно стихотворение,  кажется Гете,  я  его знаю в  русском
переводе - это про Наполеона...
   - Подскажи начало, я вспомню.
   - Но   я   ведь   не   читала  оригинала.   Это   такое  фантастическое
стихотворение,  там  описывается,  как  в  полночь  к  острову Святой  Елены
пристает корабль без команды,  и  Наполеон встает из гроба и  поднимается на
палубу, и корабль несет его во Францию...
   - А!  Какой же это Гете, дочь моя, опомнись. Это Цедлиц, Йозеф Кристиан
Цедлиц.  Австриец.  Баллада,  которую ты имеешь в виду,  называется "Корабль
привидений".
   - Правда?  По-русски это  переведено как "Воздушный корабль".  Так вот,
там есть строчка,  где говорится о солдатах Наполеона, которые спят в долине
Эльбы; разве здесь происходили тогда сражения?
   - Помилуй, а битва под Дрезденом в тысяча восемьсот тринадцатом?
   - Ах да,  -  неуверенно сказала Людмила.  - Но я почему-то считала, что
она происходила где-то под Лейпцигом...
   Профессор так и подскочил.
   - Да ты что,  извести меня сегодня решила! - он даже тростью пристукнул
от негодования.  - То она путает Гете с каким-то второразрядным сочинителем,
то  она валит в  одну кучу два совершенно разных события:  лейпцигскую Битву
народов,  позволившую окончательно изгнать французов из Германии,  - и битву
под  Дрезденом,  которая,  во-первых,  произошла двумя  месяцами  раньше,  а
во-вторых, закончилась - в отличие от другой! - победой Наполеона...
   - Я ведь не историк, - сказала Людмила, сдерживая улыбку.
   - Ты  вообще никто!  Воображаю,  чем  ты  занималась на  уроках,  -  он
посмотрел на нее уничтожающе,  потом смягчился: - В твоем возрасте, впрочем,
все  люди суть невежды.  Ты  еще  выделяешься в  лучшую сторону -  кое-какие
знания у тебя есть, это я признаю.
   - Попробовали бы  не признать!  Я  вот знаю немецкую поэзию,  хотя и  в
переводах и могу спутать авторов,  а вы,  господин профессор, русской поэзии
не знаете.
   - Да,  да,  - согласился он рассеянно. - Что ты сказала? Поэзии? Видишь
ли,  дочь моя, ваша поэзия не имеет всемирного звучания. В отличие от прозы.
Я сам не очень хорошо понимаю,  чем это объясняется; следовало бы поговорить
с  толковым  литературоведом-славистом.   Но  это,   увы,   так.   Насколько
колоссальное  влияние   оказала   на   мировую   литературу  русская   проза
девятнадцатого века, настолько незамеченной прошла поэзия.
   - Вы думаете? - задумчиво переспросила Людмила.
   - Да,  я думаю!  Я,  видишь ли, вообще имею привычку сперва подумать, а
потом сказать. Вас, конечно, это удивляет - и тебя и Ильзе. Та тоже - если я
подхожу к барометру и говорю: "Давление сильно упало, будет дождь" - так она
непременно спросит: "Ты думаешь?"
   - Ну,  это ведь просто так говорится. Я хотела сказать - насчет поэзии,
вы уверены, что незамеченной?
   - Я ее влияния не замечал.  Мне известна речь Достоевского, посвященная
Пушкину;  он,  боюсь,  все же  преувеличивает его общечеловеческое значение.
Заметим,  что  эта  ошибка часто  допускается литературоведами -  по  поводу
многих  других  авторов.  Тут,  понимаешь  ли,  существует такая  загадочная
закономерность:  это  самое  "общечеловеческое значение",  как  ни  странно,
далеко не всегда соответствует степени популярности данного автора у него на
родине.  Иногда  соответствие налицо  -  тот  же  Достоевский,  скажем,  или
Шекспир,  или Данте. Зато Байрона, насколько мне известно, в Англии не очень
любят и  даже не  очень знают;  между тем  ему в  свое время подражали сотни
поэтов в Германии, в России. А вот Пушкин как раз случай обратный: здесь его
не знает никто, кроме славистов, для русских же он - кумир...
   Людмила была рада,  что профессора удалось отвлечь от  более актуальной
темы.  Сейчас рядом с  ними никого не  было,  но  он  имел привычку говорить
довольно  громко,  их  могли  и  услышать снизу,  и  кто-то  мог  подойти  и
остановиться за  рубкой -  а  голоса над водой разносятся далеко,  она имела
возможность в этом убедиться. Штольниц действительно становился неосторожен.
Между  тем  именно  теперь,  когда  Германия начала терпеть военные неудачи,
власти  должны  были  особо  пристально следить  за  настроениями в  тылу  и
вылавливать всякого рода "пораженцев".
   Я  ведь тоже не  лучше профессора,  подумала вдруг Людмила,  вспомнив о
своем дневнике.  Да,  с этой детской забавой пора кончать.  Дневник она вела
еще дома,  но те тетрадки там и  остались,  а по пути сюда,  в Перемышльском
пересыльном  лагере,   один  поляк  подарил  ей   толстую  чистую  книжечку,
найденную, видимо, где-то в развалинах. Книжечка была такой соблазнительной,
что Людмила не удержалась -  стала записывать сначала маршрут своих мытарств
по Германии, потом кое-какие наблюдения. Дневник удавалось прятать, да немцы
и  не  обращали внимания на  такие вещи -  не  снисходили.  Многие девчата в
эшелоне и  в  пересыльном лагере писали письма домой.  Писали,  просто чтобы
излить душу,  не  рассчитывая на  получение их родными.  Немцы не возражали,
иной даже и пальцем потычет поощрительно: "Шрайбен, йа, йа, гут шрайбен!"
   В Дрездене, где у нее была своя отдельная комната, Людмила стала писать
уже всерьез -  и совершенно откровенно.  Это было глупо.  "Сожгу,  -  твердо
решила Людмила. - Как только приедем домой, достану и сожгу".
   "Мейсен" прошел уже под висячим мостом и приближался к мосту Альберта -
первому из  четырех,  соединяющих Старый город  с  Новым  на  правом берегу.
Миновали  и  этот;  за  мостом  Каролы  монотонный  плеск  гребных  лопастей
оборвался,  пароход  бесшумно  сносило  влево,  к  дебаркадерам  у  Брюлевой
террасы.
   - Кстати  о  наполеоновских  войнах  и  о  твоих  земляках,   -  сказал
профессор, указывая тростью, - это построил русский губернатор города, князь
Репнин, в тысяча восемьсот четырнадцатом...
   - Террасу?
   - Боже милосердный,  нет, разумеется, террасу построил канцлер Брюль, и
на сотню лет раньше. Я говорю о лестнице!
   - А,  -  сказала Людмила. Лестница, спускающаяся от террасы к Хофкирхе,
была  широкая,  красивая,  украшена по  углам  четырьмя бронзовыми группами.
Молодец  князь  Репнин,  подумала  Людмила,  интересно -  тот  ли  это,  что
отказался надеть машкеру.  В  смысле -  прямой ли  потомок.  "И пал,  жезлом
пронзенный, Репнин, правдивый князь..."
   - Вы прямо домой?  -  спросила она.  -  Фрау Ильзе просила меня кое-что
купить, я тогда зайду, пока не закрылись магазины...
   - Ну,  раз просила,  - отозвался профессор недовольным тоном. - У Ильзе
просто мания таскаться по лавкам самой или посылать других. Как будто сейчас
можно и в самом деле что-то купить!
   У  памятника королю  Альберту перед  зданием  Ландтага они  расстались,
Людмила свернула за угол в  узкую Аугустусштрассе,  а профессор,  постукивая
тростью,  направился к проходу между замком и Хофкирхе. У Георгиевских ворот
он  оглянулся -  девушка неторопливо брела по тротуару,  разглядывая на ходу
громадный  керамический фриз  "Шествие  князей"  на  противоположной стороне
улицы.  Интересно все-таки,  подумал он,  как  она в  конечном счете все это
воспринимает -  город,  его историю...  да и  тех,  кто в нем живет сегодня.
Включая его самого с  Ильзе.  Ну,  на  них-то,  надо надеяться,  ей особенно
обижаться не за что... разве что постольку, поскольку они тоже немцы - такие
же,  как и те,  что вломились к ней в дом,  разрушили ее жизнь,  разлучили с
близкими.  Да, не так все просто. Людхен хорошая собеседница, но слушает она
больше,  нежели  говорит;  объясняется это,  скорее  всего,  ограниченностью
словарного запаса,  вполне достаточного для  обычного повседневного общения,
но не для серьезных разговоров на отвлеченные темы.  А что,  если дело тут в
простой  вежливости?   Девочка  отмалчивается  потому,  что  слишком  хорошо
воспитана, чтобы не высказывать вслух того, что о нас думает. О нас - немцах
вообще...
   Он  снова  поймал себя  на  том,  что  представляет ее  своей  выросшей
дочерью, Мари, временами почти их путает - как если бы они были ровесницами,
сестрами-близнецами.  Но  Мари ведь гораздо старше,  сейчас она была бы  уже
тридцатилетней женщиной...  да,  тридцать один год был бы  ей сейчас.  Ровно
тридцать один.  А иногда ему казалось, что Людхен чем-то похожа на Анну - на
ту,  оставшуюся в невообразимых далях юности, - не чертами лица, нет, чем-то
неуловимым в глазах,  в улыбке. Вот с нею они и в самом деле ровесницы - эта
в тысяча девятьсот сорок третьем и та в тысяча девятьсот десятом.  В десятом
они поженились, через два года он стал отцом, еще через два ушел на войну. А
еще четырьмя годами позже потерял разом обеих.
   Да,  как ни странно, именно он - их, а не они - его. Хотя логичнее было
бы обратное.  Он прошел все -  Марну,  Сомму, Верден - и уцелел, а их скосил
грипп.  Инфлюэнца,  как  тогда  говорили.  Та  самая  инфлюэнца,  чудовищная
пандемия  которой  в   последний  год  войны  прошлась  по  Европе  не  хуже
средневековой "черной смерти".  Он лежал в  лазарете после третьего ранения;
когда ему сообщили -  было такое чувство, будто погасла вселенная и не стало
ни света,  ни воздуха.  Исчез единственный маячок, все те четыре адских года
мерцавший ему  сквозь мрак,  безумие и  отчаяние.  Он  попытался покончить с
собой,  а  спустя пять месяцев -  перед выпиской и  демобилизацией -  сделал
предложение сиделке,  которая его выхаживала.  По  степени обдуманности это,
вероятно,  мало чем  отличалось от  дурацкой и  неумелой попытки наложить на
себя  руки,  но  позднее жизнь  подтвердила правильность странного решения -
единственно правильного, наверное, в тот момент.
   Да, Ильзе стала ему хорошей женой. Того, что давала Анна, дать не могла
(да и не пыталась - не каждая ведь подходит на роль Эгерии), но она подарила
ему другое:  покой и упорядоченность,  без которых,  наверное, он не смог бы
вернуться  к   нормальной  жизни.   Не   умея  вдохновить,   как   умела  ее
предшественница,  Ильзе терпеливо и незаметно устраняла вокруг него все, что
могло помешать или  отвлечь.  И  произошло чудо:  за  неполных пять  лет  он
дописал лучшую,  пожалуй,  свою работу -  начатую еще до  войны монографию о
Доменико Гирландайо.
   Он никогда не забывал,  кому был этим обязан.  И  никогда не переставал
вспоминать  Анну,   хотя  могилу  первой  жены  и   дочери  (они  умерли  во
Фридрихштадтской  больнице  и  были  похоронены  там  же  рядом,  на  старом
католическом кладбище) посещал раз в год,  в День поминовения.  Ильзе бывала
там чаще,  а его поначалу то и дело упрекала в черствости; ей было не понять
- память  его  не  нуждалась  в  том,  чтобы  оживлять  ее  прикосновением к
надгробному камню. То, что давно истлело под этим камнем, было уже настолько
не  связано  для  него  с  образами  жены  и  дочери,   что  сама  мысль  об
отождествлении казалась кощунством.  Он помнил их живыми,  и  живыми они для
него оставались,  Анна постоянно присутствовала где-то рядом.  Может быть, и
не  совсем  уже  такая,   какою  была  в  действительности;  она  постепенно
превратилась в некий идеализированный образ, воплощение юности и всего того,
что так сразу и  непоправимо рухнуло в августе четырнадцатого -  не для него
только,   для   всего  его   поколения...   Ее   утонченность,   безупречный
художественный вкус,  удивительное  понимание  музыки  -  все  это,  вопреки
очевидности,   мало-помалу  начинало  представляться  ему  исчезающими  ныне
качествами,  свойственными лишь людям иной, погибшей эпохи. Он знал, что это
не  так,  в  его  кругу не  было недостатка в  мужчинах и  женщинах глубокой
культуры,  да  ведь и  сама Ильзе (несмотря на  всю  ее  трезвую померанскую
практичность) могла  подчас  очень  тонко  понимать и  чувствовать некоторые
вещи;  и все же Анна оставалась Анной, ни в ком не повторенной и ни с кем не
сравнимой.   Лишь   изредка   -   вспышкой,   отблеском  далекой  зарницы  -
просверкивало    вдруг    в    ком-нибудь    мгновенное,    едва    уловимое
сходство-напоминание.  Так случилось и  в  тот день прошлой зимой,  когда он
пришел  в   трудовое  управление  по   поводу  своей  заявки  на  "восточную
помощницу".
   Заявка эта стоила им немалых сомнений.  Осенью сорок первого года Ильзе
получила официальное уведомление,  что,  как мать офицера-фронтовика,  имеет
право на использование в своем домашнем хозяйстве иностранной рабочей силы в
количестве  одной   единицы  женского  пола.   Первой   их   реакцией  было,
естественно,   возмущение,   но   позже  пришла  другая  мысль:   что  можно
воспользоваться случаем и попытаться помочь хотя бы одной из тех несчастных,
которых все чаще привозят в Дрезден, словно невольниц в средние века. "Давай
попробуем, - решила наконец Ильзе, - как бы ей ни показалось у нас, все-таки
это будет для нее лучше,  согласись,  чем попасть к  какому-нибудь Гешке..."
Мысль о  зловредном блокляйтере убедила профессора,  и  он  в  тот  же  день
позвонил  приятелю,  имеющему полезные связи  в  трудовом управлении.  Через
месяц ему сообщили,  что с  последней партией украинских работниц доставлена
девушка,  вроде бы неплохо говорящая по-немецки;  если господин профессор не
передумал, то пусть зайдет, посмотрит.
   Вид девушки с Украины ошеломил его в первый же момент какой-то кричащей
несочетаемостью отдельных  деталей  ее  облика,  их  несоответствия  целому.
Одетая в нечто неописуемое,  она держалась с достоинством, почти с вызовом -
явно напускным и не очень ей удающимся,  так была испугана и подавлена (хотя
старалась этого не показать).  Среди украинок,  которых ему случалось видеть
раньше,  было немало хорошеньких, но к этой слово "хорошенькая" не подходило
- ее лицо поражало даже в этом рубище,  оно сразу напомнило ему один портрет
во флорентийской Уффици.  Особенно когда она, слушая его, машинальным жестом
стянула с  головы  безобразную косынку.  Волосы  ее  были  уложены небрежным
венцом из кос,  почти как у той, только мона Лукреция была рыжеватой светлой
шатенкой,  а  эта  -  темноволосой,  и,  как только он  отметил про себя это
различие,  ему  сразу же  просверкнуло:  она походит не  только на  ту,  что
четыреста лет назад позировала перед маэстро Бронзино.  Непонятно даже,  чем
походит -  цветом ли волос (Анна,  родо