.
   - Пару патефонных иголок под ногти,  - деловито посоветовала Герти, - и
он подписал бы что угодно.
   Шлабрендорф покосился на  нее  -  с  виду  этакая  миловидная белокурая
гретхен,  пожалуй  не  старше  двадцати.  Чего  только  не  увидишь  в  этом
паноптикуме! А ведь он давно считал, что его ничем уже не удивить.
   - Герти,  займитесь своим делом, - строго сказал следователь. - Найдите
протокол последнего допроса Лендорфа. И вы тоже сядьте...
   Шлабрендорф вернулся на место.
   - Вот и эти наручники,  - продолжал Хабеккер, - к чему они вам, скажите
на  милость,  насколько приятнее было  бы  иметь руки свободными хотя бы  на
ночь,  не правда ли? Поймите, все зависит от вас. Вы, конечно, уже совершили
ошибку -  огромную ошибку,  чуть было не сказал:  непоправимую.  Вы, человек
такого происхождения, связались черт знает с кем...
   Шлабрендорф невольно  усмехнулся  -  можно  подумать,  Штауффенберг или
Эвальд фон Клейст были из батраков...
   - То  есть,   конечно,   главные  предатели  тоже  принадлежали  к  так
называемому "хорошему обществу",  - поправился Хабеккер, заметив и правильно
истолковав его усмешку.  - Дело не в этом. Так или иначе, ошибку вы сделали,
но я не считаю ее непоправимой. Напротив, я хотел бы дать вам возможность ее
исправить. Почему вы отказываетесь мне помочь?
   - Господин криминаль-комиссар,  - сказал Шлабрендорф, - свои действия я
не  считаю  ошибкой:  я  действовал в  соответствии со  своими  убеждениями,
которые во многом расходятся с  идеями и практикой национал-социализма.  Как
юрист,  я  понимаю  и  признаю,  что  совершил государственное преступление,
сознательно нарушая ныне действующие законы германского государства.  За эта
я готов понести наказание в полной мере.  Но не вынуждайте меня клеветать на
других людей, доискивайтесь до их вины сами, если они действительно в чем-то
виновны.  А  если я невольно оговорю кого-либо из своих знакомых под пыткой,
то это будет вынужденный оговор, не имеющий юридической силы.
   - Никто не  требует от  вас  кого-либо  оговаривать!  Речь идет лишь об
установлении истины.  Есть факты,  которые следствию неясны,  и  поэтому мне
хотелось бы уточнить некоторые обстоятельства.
   - Какие именно?
   - Ну,  в  частности,  меня интересует ваша встреча с  графом Лендорфом,
имевшая место в середине июня сего года. Этого факта вы не отрицаете?
   - Нет, не отрицаю.
   - Где состоялась встреча?
   - В имении Штейнорт, в Восточной Пруссии.
   - В Восточной Пруссии,  -  задумчиво повторил Хабеккер.  -  Не так уж и
близко от тогдашней дислокации штаба "Центр",  где вы служили. Так, так... А
почему, собственно, вам вдруг пришло в голову ехать в гости к Лендорфу?
   - Собственно, не мне. К Лендорфу поехал мой непосредственный начальник,
генерал-майор фон Тресков. Я сопровождал его в качестве адъютанта.
   - Так это что же, была служебная командировка?
   - Н-нет,  не думаю.  Это был частный визит, насколько я понимаю. Дело в
том,  что  Тресков с  Лендорфом давно знали друг  друга,  были  в  дружеских
отношениях...
   - А вы? Вы были с ними в дружеских отношениях?
   - С генерал-майором -  да. Насколько, конечно, позволительно говорить о
"дружбе" между генералом и  лейтенантом.  Хеннинг фон Тресков был к  тому же
значительно старше.
   - А с графом Лендорфом?
   - Обычное светское знакомство, господин криминаль-комиссар.
   - Не очень близкое?
   - Пожалуй, нет.
   - Так,   так...   Все-таки   мне   не   совсем  понятна  одна   деталь:
генерал-майор,  начальник оперативного отдела штаба группы армий,  в  разгар
боевых действий вдруг отлучается с  места службы и едет с "частным визитом",
как вы  сами это определили.  Причем едет довольно далеко -  из Белоруссии в
Восточную Пруссию ни  много ни  мало.  А  ведь обстановка на участке "Центр"
была, помнится, весьма и весьма серьезной. А, Шлабрендорф?
   - Тогда  еще  нет,  господин  криминаль-комиссар.  Русское  наступление
началось в пятницу двадцать третьего,  если не ошибаюсь, а тогда наблюдались
лишь некоторые тревожные признаки...
   - Например?
   - Массированные  удары  с   воздуха  по  нашим  аэродромам  в   Минске,
Барановичах,  Белостоке,  а  также заметная активизация партизанских банд на
железных  дорогах.   Главное,   конечно,  эти  бомбежки.  Когда  аэродром  в
Барановичах снова  разбомбили через два  дня  после первого налета,  Тресков
сказал мне, что русские будут наступать, и очень скоро.
   - И все же поехал в гости?
   - Мне     трудно     обсуждать    действия     начальства,     господин
криминаль-комиссар,  но думаю,  что в тот день обстановка позволяла генералу
отлучиться.  Послужной список Хеннинга фон Трескова свидетельствует,  что он
никогда не манкировал своими служебными обязанностями.
   - Не  несите чепуху,  Шлабрендорф.  Послужной список!  Могу вам назвать
офицера, чей послужной список можно выставить в Потсдамском музее, настолько
он безупречен, - это полковник Штауффенберг. Впрочем, ближе к делу; итак, вы
вместе с  Тресковом приехали в  этот самый,  как его...  Штейнорт.  Граф был
дома?
   - Так точно.
   - Он вас ждал, или ваш приезд был для него неожиданностью?
   - Не  берусь утверждать,  -  осторожно ответил Шлабрендорф.  -  Так или
иначе, он был дома...
   - И ждал гостей. Кстати, был там еще кто-нибудь?
   - Я никого не видел, кроме домашних Генриха.
   - Генриха, вы сказали?
   - Я имею в виду графа фон Лендорфа, господин криминаль-комиссар.
   - Я понял,  кого вы имеете в виду!  Не странно ли,  что вы называете по
имени человека,  с  которым у вас,  как вы утверждаете,  светское и не очень
близкое знакомство?
   - В нашем кругу это принято.
   - Ах,  вот оно что.  Ну,  ладно!  При разговоре Лендорфа с Тресковом вы
присутствовали?
   - Да, разговор шел при мне.
   - И о чем же они беседовали?
   Шлабрендорф не  спешил отвечать.  С  Генрихом они  виделись на  прошлой
неделе в  умывальной,  и  тот успел шепнуть,  что факт совещания в Штейнорте
отрицать бессмысленно,  но о чем шла речь -  гестапо не знает.  Жаль, что не
было возможности хорошо согласовать версии.
   - Вы слышали вопрос?!  - заорал Хабеккер. Это тоже входило в его метод:
разговаривать с  допрашиваемым спокойно,  а  потом вдруг срываться на  крик.
Шлабрендорф  это  уже  знал,   и   особого  воздействия  вопли  на  него  не
производили.  Чтобы не  разочаровывать следователя,  однако,  он  всякий раз
разыгрывал испуг.
   - Д-да,  прошу прощения,  господин криминаль-комиссар,  -  заговорил он
торопливо,  -  я  просто пытался вспомнить как  можно  более  добросовестно.
Все-таки,  вы понимаете,  обычный застольный разговор, имевший место полгода
назад,  - тем более, потом такие события! - естественно, не все удержалось в
памяти...
   - Послушайте,   Шлабрендорф,   не  разыгрывайте  идиота!  Генерал-майор
Тресков не отлучился бы из штаба накануне русского наступления -  о  котором
он сам вас предупреждал!  -  ради "обычного застольного разговора"! Зачем он
ездил к Лендорфу?
   - Если у  генерал-майора и  была какая-то скрытая цель поездки,  мне об
этом ничего не известно.
   - Они уединялись без вас?
   - Ни разу, господин криминаль-комиссар.
   - Значит,  весь разговор - с начала до конца - шел в вашем присутствии?
Подумайте хорошо, Шлабрендорф, прежде чем ответить на этот вопрос!
   - Естественно, господин криминаль-комиссар, кто же отвечает не подумав.
Я присутствовал при всем разговоре генерал-майора с графом Лендорфом.
   - Скажите на милость! Вы только послушайте, Герти, какая вдруг чопорная
официальность;  только что  он  называл его  Генрихом,  а  теперь уже  "граф
Лендорф"!
   - Крутится,  как червяк на крючке,  - прокомментировала секретарша. - А
дерьмовый граф раскололся со второго раза.
   - Помолчите, до этого мы еще не дошли. Итак, Шлабрендорф! Вы, вероятно,
кажетесь самому себе  этаким героем,  но  зрелище являете самое жалкое.  Нет
ничего глупее,  чем упорствовать в попытках выгородить соучастника,  который
вас уже давно продал.  Да,  да,  Шлабрендорф,  продал со всеми потрохами - и
вас, и вашего Трескова! Итак, о чем они говорили?
   ...Действительно - о чем? Знать бы, что на этот вопрос ответил Лендорф,
- впрочем,  все  равно не  поверят,  даже  если  бы  ответы более или  менее
совпали.  Да он и сам не рассчитывал,  что ему поверят, важно было одно - не
делать признаний, которые можно зафиксировать в протоколе...
   - Насколько помнится,  говорили обо всем понемногу.  О хозяйстве - граф
жаловался на трудности с  рабочей силой...  Они с генерал-майором вспоминали
каких-то общих знакомых, еще довоенных, имена мне не запомнились, потому что
ни  одно  из  них  не  было  мне  известно.   Ну,  и  о  военном  положении,
естественно...
   - Точнее!
   - Больше всего говорили о высадке англо-американцев - что она, в общем,
оказалась успешной, но Эйзенхауэр слишком медлит, топчется на месте. Тресков
сказал,  что еще неясно,  можно ли  это считать оперативным успехом,  или он
пока  не  превышает тактического уровня.  Говорили также  о  разгроме финнов
севернее Ленинграда и  о  том,  что Финляндия,  вероятно,  в  скором времени
вынуждена будет выйти из войны...
   - Понятно.  Радовались,  так сказать,  нашим временным неудачам. Фюрера
критиковали?
   - Господин криминаль-комиссар,  я мог бы сказать "нет",  но ведь вы все
равно  не  поверили бы.  Методы  верховного военного руководства сейчас и  в
самом деле вызывают у многих... недоумение.
   - Конкретнее, Шлабрендорф, конкретнее.
   - Я,   например,   слышал,   что  утром  шестого  июня  фюрер  запретил
перебросить  в   район   высадки  две   танковые  дивизии  резерва  главного
командования, потому что астрологи отсоветовали.
   - Астрологи?
   - Ну да,  вы же знаете -  фюрер с  ними консультируется.  Так вот,  они
якобы сказали, что высадка в Нормандии носит отвлекающий характер, а главные
силы вторжения будут десантированы в  районе Кале или Дюнкерка,  чтобы через
Бельгию выйти к Аахену кратчайшим путем. Поэтому дивизии РГК пошли на север;
потом, правда, их вернули, но было уже поздно.
   - Я  не понимаю!  -  завизжала Герти.  -  Господин Хабеккер,  почему вы
позволяете  этому  предателю  изрыгать  в  вашем  присутствии такую  гнусную
клевету? Ему надо проколоть язык!
   - Ти-ше!  -  следователь хлопнул по столу ладонью. - Не устраивайте мне
тут истерик!  Шлабрендорф,  это и в самом деле типичные пораженческие слухи.
От кого вы их слышали?
   - Вот уж  не помню!  Возможно,  в  какой-то компании -  в  столовой,  в
казино, где угодно, тогда ведь это было главной темой разговоров...
   - Хорошо, вернемся к вашей поездке в Штейнорт. Значит, если я правильно
вас понял, разговор за столом носил общий характер и касался главным образом
текущих событий. Планы переворота при этом обсуждались?
   - Нет, господин криминаль-комиссар.
   - Так уж и нет?  Судите сами, Шлабрендорф: вы своего участия в заговоре
не отрицаете.  Лендорф -  тоже.  Тресков изобличен совершенно неопровержимо,
хотя  и  in  articulo  mortis.*  Итак,  трое  заговорщиков собрались вместе,
беседуют о том о сем,  но почему-то не касаются главной темы.  Вы ведь, если
не  ошибаюсь,  сказали,  что  посторонних при этом не  было?  Следовательно,
умолчание из  осторожности отпадает.  Ну?  Правдоподобно ли,  что  вы  вдруг
"забыли" о своих гнусных планах?
   ______________
   * Посмертно (лат.).

   - Мы действительно их не обсуждали тогда.
   - Ложь!  Шлабрендорф,  вы  опять  намеренно запутываете следствие!  Мне
доподлинно известно,  что  Тресков для  того и  встречался с  подполковником
Лендорфом,  чтобы проинструктировать его,  дать  конкретное задание на  день
переворота! По сигналу "Валькирия" Лендорф должен был явиться к командующему
Первым  военным  округом  в  Кенигсберге  и  убедить  того  присоединиться к
путчистам.  Откуда  мне  это  известно?  Да  из  показаний самого  Лендорфа,
безмозглый вы идиот! Герти, я просил найти протокол, где он?
   Герти  подошла к  столу и  положила перед Хабеккером лист  бумаги.  Тот
пробежал его,  бормоча себе под нос и водя пальцем по машинописным строчкам,
и сунул Шлабрендорфу.
   - Подойдите сюда!  Читайте  сами  -  вот  здесь,  где  отчеркнуто синим
карандашом! И взгляните ниже. Вы узнаете подпись Генриха фон Лендорфа?
   Шлабрендорф,  взяв протокол обеими руками,  поднес его к самому носу, с
трудом разобрал отчеркнутый текст,  потом стал разглядывать подпись. Подпись
была подделана, и даже не очень искусно.
   - Простите,  господин криминаль-комиссар,  -  сказал он с сожалением, -
без очков мне трудно утверждать,  но подпись выглядит странно - подполковник
Лендорф,  вероятно,  был немного...  не в себе, когда это подписывал. Могу я
просить об очной ставке?
   - Можете, можете, - с угрозой сказал Хабеккер. - Вы у меня допроситесь,
наглец вы этакий, я вот распоряжусь надеть на вас еще и ножные кандалы...
   Герти выразительно вздохнула,  явно поражаясь долготерпению начальства.
На столе зазвонил телефон, Хабеккер снял трубку, послушал.
   - Ладно,  -  буркнул он недовольно и стал выбираться из-за стола.  -  Я
скоро вернусь.  Вы пока подумайте, Шлабрендорф, взвесьте, как говорится, все
"про" и "контра"...
   Шлабрендорф едва удержался,  чтобы не попросить -  нельзя ли подумать в
коридоре:  лучше  бы  простоять  три  часа  носом  к  стенке,  чем  провести
пятнадцать минут наедине с этой маленькой дрянью.  Некоторый опыт у него уже
был.
   - Вы действительно наглец,  - сказала Герти, как только дверь закрылась
за Хабеккером.  -  Что меня удивляет,  так это противоестественное сочетание
наглости и  ничтожества.  Вы  ведь ничтожество,  милый мой  Фабиан,  гнусная
мразь, дерьмо...
   Закурив,  она прошлась по комнате походкой манекенщицы,  держа сигарету
на  отлете в  левой руке,  а  правую заложив за  пояс  мундира.  Шлабрендорф
настороженно следил за нею взглядом,  избегая,  однако, поворачивать голову.
Особенно неуютно он себя чувствовал, когда она оказывалась у него за спиной.
А  духи  все-таки "Ланвэн",  их  не  спутаешь.  Появившись снова в  поле его
зрения, Герти подошла к столу и взяла лист с протоколом допроса Лендорфа.
   - Подпись,  значит,  выглядит странно,  - усмехнулась она. - Посмотрим,
как будет сегодня выглядеть ваша... если у вас останется чем держать перо...
"В нашем кругу это принято", - передразнила она жеманным тоном. - Что это за
"ваш круг", а?
   - Я имел в виду себя, графа Лендорфа...
   - Аристократия, голубая кровь?
   - Ну,  не  такой уж  я  аристократ...  Просто люди  определенной среды,
воспитания...
   - Ах,   воспитания,  -  Герти  понимающе  покивала,  подходя  ближе.  -
Воспитание у вас наследственно-аристократическое,  еще бы,  еще бы! Ведь ваш
опа,  если  не  ошибаюсь,  был  лейб-медиком  этой  старой  английской шлюхи
Виктории, ставил ей клистиры и все такое?
   - Прадед,  с вашего позволения, - поправил Шлабрендорф. - Барон Штокмар
был моим прадедом.
   - Тем более.  А скажите, разве воспитанному человеку полагается сидеть,
когда  перед ним  стоит дама?  -  Она  вдруг изо  всех  сил  лягнула его  по
щиколотке. - Встать, выродок!!
   Он   встал,   морщась  от  боли.   И   ведь  всякий  раз  найдет  самое
чувствительное место...
   - Мразь,  -  продолжала Герти,  отойдя к столу. - Рядом с вами противно
находиться, вы, наверное, никогда не моетесь...
   - Дважды в день,  -  возразил он. - Но холодной водой, и мыла, конечно,
не дают.
   - Удивительно!  Явный недосмотр хозяйственного отдела,  ведь мыла у нас
сколько  угодно  -   из   одних   ваших  соплеменников  сколько  вываривают.
Признайтесь, Фаби, вы ведь немножко иудей?
   - Нет, насколько мне известно.
   - Да вы гляньте в зеркало!  При всем "аристократизме" вашей физиономии,
дорогой фон Шлабрендорф, - она сделала на "фон" издевательское ударение, - в
ней явно проглядывает нечто дегенеративно-семитическое.  Скорее всего,  ваша
мутти побаловалась с  каким-нибудь крючконосым.  А?  Она -  даром что внучка
барона,  как его там,  -  любила,  наверное,  этим заниматься, и ей было все
равно -  где  и  с  кем,  верно?  Тем  более что крючконосые,  говорят,  как
любовники - что-то колоссальное!
   - Фрейлейн,  - сказал Шлабрендорф, - могу я быть с вами откровенным? Вы
вызываете во мне сложное чувство.  С  одной стороны,  вы существо страшное и
отвратительное,  и  в то же время мне вас жаль -  когда я подумаю,  что ждет
таких,  как  вы.  Вам ведь не  так уж  долго осталось носить этот элегантный
мундирчик,  а что потом? Вы будете весь остаток жизни дрожать от страха, что
кто-нибудь опознает вас на улице...
   Она подошла к нему и плюнула в лицо.
   - Ты к тому времени давно сгниешь, вонючий предатель!
   Шлабрендорф поднял  к  лицу  скованные руки  и  обшлагом стер  со  щеки
плевок.
   - Надеюсь, что нет, фрейлейн, - ответил он любезно.

   За  несколько дней до  рождества к  нему на свидание впервые пришел его
защитник, доктор Боден.
   - Коллега,  не стану вас обманывать,  -  сказал он, - мое присутствие в
суде -  чистая формальность,  все дела "двадцать дробь семь" сейчас решаются
заранее,  с  одним и  тем же  приговором.  Говорю об этом прямо,  вы человек
мужественный -  иначе вас бы тут не было.  Совершенно неважно, сможет ли суд
инкриминировать вам соучастие в действиях Трескова; достаточно, что вы о них
знали. Вы знакомы с историей капеллана Верле? Он проходил свидетелем по делу
барона Леонрода -  того судили еще в  августе,  вместе с генерал-лейтенантом
Тиле и другими мюнхенцами.  Выяснилось, что Леонрод пришел однажды к Верле и
поинтересовался,  как  относится  церковь  к  тираноубийству -  в  принципе.
Фрейслер спросил у  свидетеля,  был ли  вопрос задан на  исповеди,  а  когда
капеллан ответил,  что нет,  это была просто беседа, его обвинили в сокрытии
преступного замысла.  Он,  дескать,  обязан  был  донести,  поскольку  тайна
исповеди  его  не   связывала.   На   следующем  процессе  бедняга  капеллан
фигурировал уже как обвиняемый,  и четырнадцатого сентября его приговорили к
смерти вместе с  группой графа Юкскюля.  Это просто для вашего ознакомления,
коллега.
   - Благодарю за откровенность. Когда назначено к слушанию мое дело?
   - Двадцать первого декабря, если не отложат.
   - Вот что, доктор Боден. Хотя исход предрешен заранее - тут вы правы, у
меня  нет  на  этот  счет  никаких  иллюзий,  -  давайте все  же  попытаемся
использовать единственный шанс. Хочу вас предупредить, что на суде я намерен
отказаться от всех показаний, сделанных во время следствия.
   - Простите, а мотивировка?
   - Самая   простая:   показания  сделаны   под   пыткой,   следовательно
юридической силы не имеют.
   - Вы хотите сказать, что вас пытали?
   - Да,  несколько раз,  и это докажет любая экспертиза.  Если угодно,  у
меня   здесь   все   записано  -   даты,   вид   применявшейся  пытки,   кто
присутствовал...
   Доктор Боден оглянулся на  надзирателя,  безучастно сидевшего в  другом
конце комнаты для свиданий.
   - Просуньте листок под сетку...  Ну что ж, коллега, я даже не знаю, что
сказать Попытаться, конечно, можно, я, правда, не уверен, что это не ухудшит
вашего положения... Скажите, к другим подследственным тоже применяли пытки?
   - Насколько мне известно,  да.  Не знаю,  ко всем ли,  но про некоторых
могу сказать совершенно точно.  Мы моемся вместе,  я  сам видел у  них следы
побоев и шрамы, которые оставляет "печная труба".
   - Печная труба? - переспросил Боден.
   - Ну,  это я так называю -  такая штука вроде печной трубы, ее надевают
на ногу, а там внутри шипы, при завинчивании они врезаются в тело.
   - Невероятно, коллега. Но... почему никто не заявлял об этом на суде?
   - Вероятно,  они тоже не были уверены, что это не ухудшит их положения.
Это ведь, вы сами понимаете, крайняя мера. Тут или - или.
   - И вы все-таки думаете...
   - Это единственный мой шанс, да и что мне терять?
   Боден  согласился,   что  терять  и  в  самом  деле  нечего.  Шанс  был
д