тный гебитскомиссар явно  нерадив:  как
правило,  "золотые  фазаны"  из  Восточного  министерства  проявляют  особую
бдительность по части топонимики захваченных территорий. Полковник буркнул в
ответ,  что  данный  населенный  пункт  переименовать не  так  просто.  Тут,
конечно,  по  логике само напрашивается "Браунау" -  но  нельзя,  кощунство,
фюрер может обидеться...
   Ехали они без сопровождения охраны,  дело было днем,  а  окрестные леса
постоянно прочесывались, и вообще в этих краях последнее время было спокойно
- насколько, конечно, может быть вообще спокойно в России. Когда из молодого
березняка слева  от  шоссе  ударили выстрелы (по  звуку  Тресков сразу узнал
старую  русскую  винтовку образца  1891),  лейтенант Шлабрендорф пригнулся к
рулю  и   до  упора  вдавил  педаль  газа.   Утробно  взревев  форсированным
двигателем,  открытый "мерседес" ринулся вперед,  отбросив седоков на спинки
сидений. Сзади, уже слабее, хлопнуло вслед еще несколько выстрелов.
   - Наше счастье, что у них не было автоматов, - заметил полковник, когда
машина  перелетела невысокий бугор,  на  мгновенье словно  оторвав колеса от
земли,  и понеслась вниз. - Странно, однако, что они вообще здесь. Вот вам и
Красное.
   - Где же им еще быть,  -  резонно возразил лейтенант.  Сбросив газ,  он
достал из  кармана платок и,  сняв  очки в  тонкой золотой оправе,  принялся
методично протирать стекла, придерживая руль коленом.
   - Нет, я хочу сказать, что последнее время не было сообщений. К тому же
- зона усиленной охраны.
   - О, русские умеют просачиваться...
   Некоторое время оба  молчали.  Полковник сидел неподвижно,  глядя прямо
перед  собой,  его  темное от  загара лицо  с  глубоко посаженными глазами и
упрямо сжатым тонкогубым ртом было мрачно, почти скорбно.
   - Возможно,  случайно забредший отряд,  -  сказал он  негромко,  словно
думая  вслух.  -  Как,  вы  говорили,  в  советской печати  принято называть
партизан - "народные мстители"?
   - Народные  мстители,  -  подтвердил адъютант.  -  Если  мне  правильно
переводят.
   - Что ж,  будем справедливы,  им  есть за  что мстить.  Но признайтесь,
Фабиан,  когда они открыли огонь,  -  у  вас не мелькнула мысль,  что судьба
склонна к мрачным шуткам?
   - Мне  было не  до  философствования -  слишком испугался.  Я  штатский
человек, Хеннинг, воинские доспехи не сделали меня воином.
   - Ну, если вы думаете, что профессиональный солдат не подвержен чувству
страха,  то могу вас разуверить. Я тоже испугался, но мысль об иронии судьбы
меня все же посетила. Было бы, согласитесь, чертовски забавно... если бы эти
русские мстители ухлопали своих германских коллег.
   - Нам было бы поделом, господин полковник. За некачественную работу.
   Хеннинг фон  Тресков помолчал,  глядя  на  бегущий навстречу разбитый и
потрескавшийся асфальт Минского шоссе.  Машину сильно качало,  и укрепленное
на пробке радиатора кольцо с  вписанной в него трехлучевой звездой все время
перемещалось вверх-вниз, словно прицел в руках неумелого наводчика.
   - Когда  приедем,  распорядитесь  проверить  передние  амортизаторы,  -
сказал  полковник.   -   На  редкость  бестолковый  парень  этот  мой  новый
водитель...  Уж  о  таких-то  вещах мог  бы  позаботиться сам.  Да,  Фабиан,
сработали мы с вами некачественно, что правда то правда.
   - Правда  и  то,  что  нас  подвела английская техника.  Этот  коварный
Альбион...
   Англичане и  в  самом  деле  крепко их  подвели со  своей прославленной
техникой. Мощную взрывчатку какого-то нового типа (она была похожа на липкую
замазку)  и  полагающиеся  к  ней  бесшумные  кислотные  детонаторы  прислал
помощник Канариса Ганс Остер;  абверовец,  который доставил в  Смоленск этот
подарок, всячески расхваливал британское изделие: удобно, надежно, безопасно
в обращении...  Самое забавное,  что так оно,  вероятно, и есть. Тресков, не
очень доверяя не имеющему навыка Шлабрендорфу,  лично проверил и взрывчатку,
и  взрыватели,  истратив  несколько  штук  из  ограниченного запаса.  Каждый
срабатывал ровно через тридцать минут -  хоть  часы  проверяй.  А  в  нужный
момент произошла осечка. Да какая!
   Гитлер  прибыл в  Смоленск утром  тринадцатого марта,  после  совещания
пообедал и сразу же отправился обратно.  Фон Тресков,  поехавший на аэродром
вместе с другими штабными, в последний момент попросил полковника Брандта из
свиты фюрера прихватить в Растенбург посылочку для генерал-лейтенанта Штиффа
- две бутылки коньяка, у старого камрада семейная дата, ему будет приятно...
Брандт заверил,  что передаст непременно,  сунул пакет в  портфель и пошел к
трапу.
   Самолет должен был  взорваться над границей генерал-губернаторства,  но
он  уже  миновал  Варшаву,  а  полет  продолжался нормально.  Потом  в  штаб
поступило сообщение, что фюрер благополучно прибыл в "Волчье логово". Обычно
невозмутимый фон Тресков ворвался к своему адъютанту с серым лицом:
   - Шлабрендорф,  это дерьмо не сработало!  Сейчас в  Растенбург вылетает
курьер фельдсвязи -  я позвоню на аэродром, чтобы задержали, отправляйтесь в
ставку и найдите Брандта. Заберите у него пакет - придумайте что-нибудь: или
что вас прислал Штифф,  или что произошла ошибка -  словом,  что хотите,  но
только быстрее, может быть вы еще успеете...
   Опасность заключалась не в  том,  что посылка попадет к самому Штиффу -
тот  был в  курсе;  Брандт мог на  досуге развернуть невостребованный пакет,
чтобы  полюбопытствовать,  какой  марки  коньячком балуют  себя  штабники на
Восточном фронте.  К счастью, Шлабрендорф успел вовремя и Брандт, не выразив
удивления,  передал ему посылку.  До  этого момента Шлабрендорф держался,  а
потом  нервы  не  выдержали.  Очутившись наконец в  двухместном купе  поезда
Растенбург - Берлин, он, уже не соображая, какой опасности подвергает себя и
других пассажиров,  запер дверь и вскрыл пакет с бомбой.  Вытащив и разобрав
взрыватель,  он  не  поверил своим  глазам:  запал,  оказывается,  сработал,
ударник был  спущен -  а  взрыва не  произошло.  Как потом объяснил ему один
химик,  детонирующее  вещество  по  какой-то  неясной  причине  разложилось,
перестало быть активным...
   - Альбион Альбионом,  -  сказал  полковник,  -  но  все  это,  ей-богу,
начинает  припахивать мистикой.  У  нас  отказывает  взрыватель  многократно
проверенного типа,  через несколько дней граф Герсдорф пытается рвануть себя
вместе с  фюрером на смотре в  цейхгаузе -  а  тот покидает помещение на две
минуты раньше...
   - Ну,  там он мог что-то почуять,  - заметил Шлабрендорф. - У мерзавца,
надо отдать ему справедливость, и впрямь есть шестое чувство. Чует опасность
издалека,   как  кобель  -  землетрясение.  Это  вполне  объяснимо  в  свете
парапсихологии -  представьте себе  душевное  состояние человека с  набитыми
взрывчаткой карманами,  который через минуту должен будет нажать кнопку. Его
мозг,  несомненно,  что-то  излучает...  А  излучение может подействовать на
особо восприимчивую к  таким штукам натуру.  Вам приходилось бывать в толпе,
охваченной какой-то одной сильной эмоцией -  скажем,  страхом или восторгом?
Это  ведь заразительно.  Так  что бедняга граф явно излучал...  и  тем самым
спугнул птичку.  Вот  случай  с  нашим  взрывателем для  меня  действительно
необъясним ни с какой стороны.
   - Вам же сказали, имела место самопроизвольная деактивация фульмината.
   - Да, но почему? Мало, что ли, вы их перепробовали. У вас был хоть один
случай отказа?
   - Химия,  -  буркнул полковник.  -  Чертовски загадочная штука, Фабиан.
Всегда ее опасался. Кстати - тот ваш химик, удалось его вытащить?
   - Какой химик, простите?
   - Вы   зимой  просили  Ольбрихта  помочь  вытащить  из-под  Сталинграда
какого-то химика.
   - Ах, тот! Да, его оттуда эвакуировали. Только он не химик, а физик.
   - Вот как. А вы, помнится, говорили, что он занимался изотопами?
   - Да, Хеннинг, но это физика.
   - Какая же,  к черту,  физика, если я отлично помню, как нам в академии
морочили голову этими изотопами на лекциях по химии!
   - Значит, то были другие изотопы, химические. Но что капитан Дорнбергер
- физик,  это совершенно точно.  Я  хорошо его знаю,  он  зять моего бывшего
принципала, доктора Герстенмайера.
   - Герстенмайер,   -  повторил  полковник.  -  Что-то  мне  эта  фамилия
напоминает...
   - Он   был   довольно  известный  берлинский  адвокат,   специалист  по
коммерческому праву. В его конторе я начинал практику, еще в конце двадцатых
годов. Он тогда баллотировался в рейхстаг от народной партии.
   - В конце двадцатых?  Я в то время пытался поправить свои дела биржевым
маклерством;  возможно,  на  этой почве мы  с  ним  и  встречались.  Если он
занимался коммерческим правом, то вполне возможно. А где он сейчас?
   - О,  он умер в начале войны.  Так вот, Дорнбергер женат на его дочери,
там мы познакомились.
   - Ах  так.  Значит,  вы  ходатайствовали просто за  приятеля,  -  фраза
прозвучала  не   как  вопрос,   скорее  как  констатация,   и   не   слишком
одобрительная.
   - Не  совсем так,  признаться.  Дело в  том,  что об этом меня попросил
Остер. Не знаю, почему он сам не счел удобным обратиться к Ольбрихту.
   - Он что, связан с абвером, этот ваш физик?
   - Его хотели связать. Похоже, ничего не получилось.
   - И здесь осечка. Зря, значит, вытаскивали...
   - Не скажите. Просто подход, очевидно, оказался ошибочным... Дорнбергер
- это,  знаете...  личность весьма  любопытная.  Мог  сделать  блистательную
карьеру в науке, мне говорили специалисты.
   - Но хоть человек-то порядочный?
   - Временами -  до  глупости.  Это ведь тоже поддается использованию.  Я
думаю, на Бендлерштрассе им будут довольны.
   - Хитрецы,  - буркнул Тресков. - Фабиан, остановите-ка машину, разомнем
ноги...  Вы так гоните,  что мы явимся как раз к  обеду,  а  я  уже с трудом
выношу эти торжественные трапезы с  генерал-фельдмаршалом во  главе стола...
Бог меня прости,  офицеру не к лицу такие высказывания о прямом начальнике -
но до чего мне становится неприятна эта двуличная лиса...
   Адъютант дипломатично промолчал.  Выключив зажигание, он осторожно свел
машину с асфальта и затормозил на широкой обочине. Стало очень тихо, запахло
пылью и  луговыми травами.  Шоссе проходило здесь по  более открытому месту,
лес остался позади;  справа,  за полотном железной дороги,  пологими волнами
уходила  к  югу  холмистая равнина -  луга,  березовые перелески.  День  был
солнечный,  но ветреный,  с  бегущими облачками,  и окраска холмов все время
менялась, они то сумрачно темнели, то снова загорались яркой зеленью.
   - Красивая земля,  -  задумчиво сказал Тресков,  стоя на краю кювета. -
Чертовски неухоженная, но красивая. Есть в ней какая-то... первозданность.
   Шлабрендорф,   тоже   завороженный  зрелищем   непривычно   бескрайнего
простора, молча кивнул. Потом он повернул голову, долго смотрел вдоль шоссе.
   - Хеннинг,  вы,  вероятно,  в  курсе -  мои познания в  военной истории
довольно фрагментарны, - это ведь и есть дорога Наполеона?
   - Она самая. Туда и обратно.
   - А...  Бо-ро-дино - где-то в этих краях? Впрочем, нет, это должно быть
ближе к Москве...
   - Да, это восточнее. Намного восточнее. В позапрошлом году я там был, в
районе  Можайска.  Русскую  оборону  там  взламывали панцер-гренадеры Руофа.
Масса  их   полегло.   А   памятник  восемьсот  двенадцатого  года  я   даже
сфотографировал.
   - Теперь,  надо полагать,  построят еще один.  Я слышал, у русских тоже
были огромные потери, - добавил Шлабрендорф.
   - Потери  в  обороне всегда меньше потерь в  наступлении.  Но  главное,
русские хоть знают, за что гибнут...
   Полковник помолчал, потом сказал неожиданно:
   - А Толстой все-таки прав.
   - Толстой?  -  переспросил Шлабрендорф с удивлением.  - В чем именно он
прав?
   - Я  просто  вспомнил  его  рассуждения о  насморке Наполеона.  Как  вы
считаете, Фабиан, этот наш детонатор - мог он изменить историю Германии?
   - Еще как изменил бы.
   - Тогда вот вам и ответ, почему не сработал: просто не пришло время.
   - Хеннинг,  вы и  впрямь мистиком становитесь.  Как будто начитались не
Толстого, а Сведенборга.
   - Я не шучу,  Фабиан.  Мне представляется все более справедливой мысль,
что ход истории вообще зависит от нас лишь в  самой ничтожной степени.  Если
то или иное историческое событие должно произойти - оно произойдет, кто бы и
какими бы  средствами ни  пытался этому воспрепятствовать.  Если,  наоборот,
время для какого-то перелома еще не настало, то вы ничем не приблизите этого
момента -  как бы ни старались.  В  такой ситуации все ваши усилия кончаются
неизменным провалом,  причем зачастую самым нелепым.  Вроде самопроизвольной
деактивации.
   - Не знаю,  насколько справедлива теория исторического предопределения,
но ее опасность бесспорна.
   - Опасность?
   - Да,   потому  что  она  оправдывает  бездействие.   Точнее,  она  его
предписывает.  В  самом деле  -  какой смысл что-то  делать,  если  конечный
результат от тебя не зависит...
   Тресков покачал головой.
   - Фабиан,  вы  чего-то  недопонимаете.  Вы  ведь католик?  Тогда совсем
странно.  Скажите-ка,  разве крестьянин, засевая свое поле, уверен в урожае?
Тогда ведь,  по-вашему, тоже надо сказать - какой смысл сеять, если конечный
результат зависит от  града или засухи...  Нет,  человек обязан действовать.
Обязан,   независимо  от  того,  увенчаются  его  действия  успехом  или  не
увенчаются.  Шансы тут ровно один к одному -  всегда либо "да",  либо "нет".
Смысл истории раскрывается только в ретроспективе, современнику он не виден.
Человек  действует  наугад;  когда  его  действие  совпадает  с  требованием
исторического момента,  оно дает результат.  Когда не совпадает -  результат
нулевой. Но не действовать вообще... - Он не договорил и пожал плечами.
   - Выходит,  истории угодно было сохранить Германии фюрера, - иронически
сказал Шлабрендорф. - Знать бы только, с какой целью.
   - Вот этого мы,  боюсь,  уже не узнаем. Потомкам будет виднее. Впрочем,
кое-какие догадки у меня есть.
   - Поделитесь, если не секрет.
   - Какие же у меня от вас секреты.  Видите ли, я часто думал - откуда он
вообще взялся,  этот чертов национал-социализм. Нет, я все знаю: страх перед
революцией,  финансовая поддержка со  стороны  промышленной олигархии и  все
такое.  Но это, понимаете, на поверхности - а вот глубинный смысл? Должен же
быть  в   истории  какой-то  смысл,   вам  не  кажется?   Иначе  тогда  надо
действительно верить в случайность.  Либо случайность,  либо смысл -  вот об
этом Толстой и писал.  Так вот,  по поводу нацизма!  Я,  знаете ли,  в конце
концов пришел к  выводу,  что  это попросту своего рода нагноение,  духовный
нарыв человечества. Или если не человечества, то уж, во всяком случае, нашей
европейской цивилизации. Как вам такая гипотеза?
   - Ну... что-то в ней есть, - согласился Шлабрендорф.
   - Уверяю вас.  Ведь что такое нарыв? Чертовски болезненная и неприятная
штука, но - полезная. Полезная по конечным результатам, понимаете, поскольку
выводит из  организма накопившуюся дрянь.  Но  этот  нарыв,  чтобы  организм
окончательно очистился и  выздоровел,  должен созреть.  А  пока  не  созрел,
ничего вы с ним не сделаете.  Будет только хуже.  Вам известно,  что генерал
Хаммерштейн собирался арестовать фюрера  еще  в  сентябре  тридцать девятого
года?
   - Помилуйте,  Хеннинг,  - лейтенант фон Шлабрендорф улыбнулся. - Я ведь
сам рассказывал вам про встречу с  Форбсом в  отеле "Адлон".  Именно об этом
дурацком замысле я и должен был тогда проинформировать сэра Джорджа.
   - Да,  замысел был  дурацкий.  И  не  только  потому,  что  строился на
вздорном плане заманить фюрера в Кельн:  почему, спрашивается, он должен был
принять это  предложение?  Но  дело не  в  этом.  Предположим,  Хаммерштейну
удалось задуманное.  Представляете,  каким ореолом мученика это  окружило бы
память о Гитлере? В памяти народа он остался бы святым! Его запомнили бы как
человека,  который покончил с  инфляцией и  разрухой,  дал  работу миллионам
немцев, раздвинул границы, наконец достиг молниеносной победы в Польше... Да
что говорить о  тридцать девятом годе!  Если начистоту,  Фабиан,  я  склонен
думать,  что  большинство нашего  народа  и  сейчас  -  даже  сейчас,  после
Сталинграда! - верит фюреру и в конечном счете готово простить ему даже этот
катастрофический Восточный поход.  Если бы тогда, в марте, бомба сработала -
смогли бы вы выступить перед страной и открыто сказать: "Это сделал я"? Нет,
исключим страх  перед гестапо;  предположим,  режим рухнул мгновенно и  весь
государственный аппарат распался,  с  этой стороны вам уже ничто не  грозит.
Признались бы вы в таком случае?  Я, например, скажу честно: нет, не рискнул
бы...
   Разговаривая,  они медленно шли по пыльной обочине, удаляясь от машины.
Впереди,  слева  от  шоссе,  громоздилась за  кюветом огромная ржавая  глыба
русского пятибашенного Т-35.  Снаружи  "сухопутный дредноут" выглядел целым,
вооружение было  снято,  люки распахнуты настежь.  Из  решетки вентиляторных
жалюзи позади кормовых башен  пророс бурьян -  семена,  видно,  занесло туда
вместе с пылью.  Дойдя до брошенного танка,  Тресков остановился и указал на
него Шлабрендорфу:
   - Стоит  тут  с  августа  сорок  первого.  Клюге  тогда  командовал еще
Четвертой армией;  мы  ехали вместе,  он увидел и  приказал своему адъютанту
сфотографировать.  А потом говорит мне:  "Вот символ большевистской России -
колосс на глиняных ногах,  неповоротливый гигант, оказавшийся не в состоянии
себя защитить"...  Я  бы на его месте давно уже распорядился разрезать это и
увезти.  Как-никак полсотни тонн  стали.  А  то  ведь  теперь этот  "символ"
начинает выглядеть весьма двусмысленно.
   - Едва ли Клюге помнит, что говорил когда-то по этому поводу, - заметил
Шлабрендорф.  -  Честно говоря, удивляюсь вашему терпению - работать с таким
человеком...
   - Игра  стоит  свеч.   Все-таки  -   иметь  на  нашей  стороне  лишнего
генерал-фельдмаршала...  Беда,  однако,  в  том,  что  Клюге -  помимо всего
прочего -  еще и чертовски неустойчивый тип.  Бывают такие женщины,  знаете,
которых легко сбить с  толку.  Вот  и  он  тоже.  Пока  находится под  одним
влиянием -  он такой,  сменится влияние -  и  он тут же станет иным.  Отсюда
непредсказуемость поступков.  Я чувствую себя при нем в роли часовщика:  все
время  приходится  подкручивать  пружину.  Вот  стоило  съездить  в  отпуск,
приезжаю -  сразу чувствую,  что  уже что-то  не  то,  уже его кто-то  успел
обработать. Не исключено, что так и провиляет хвостом до самого конца...
   Полковник повернул обратно  к  машине,  Шлабрендорф еще  раз  задумчиво
оглядел грозную заржавленную громаду мертвого танка и пошел следом.
   - Я вот еще что хочу сказать, - продолжал Тресков. - Мы тогда, в марте,
не учли одной очень важной детали. Сталинград многих отрезвил, это так, но у
многих он породил и бешеную жажду реванша.  Вспомните, какое было ликование,
когда русских выбили обратно из Харькова.  А  когда Геббельс в  Спортпаласте
кричал:  "Встань,  Германия,  отомсти за мертвых на Волге!" -  вы же слышали
этот исступленный рев толпы, эту нескончаемую бурю аплодисментов - поверьте,
Фабиан, все это было искренне...
   - Мы как раз говорили о заразительности эмоций.
   - Нет,  нет,  не надо упрощать!  Сейчас миллионы немцев ждут обещанного
летнего наступления:  страна привыкла к тому, что летом мы побеждаем. Теперь
представьте себе,  что именно весной -  в  марте -  фюрер становится жертвой
покушения.   Как  бы  это  выглядело?   Снова  "кинжал  в  спину"  -  как  в
восемнадцатом?  В  глазах рядового немца  мы  были  бы  людьми,  укравшими у
Германии победу...
   - В  глазах дураков и фанатиков мы всегда будем предателями,  даже если
нам удастся устранить фюрера лишь накануне краха.
   - Да,   но  с   каждым  новым  поражением  число  фанатиков  и  дураков
сокращается.
   - Увы,  Хеннинг,  ду