достаточно
проницательным: однажды намекнул, что с мальчиком следует поговорить всерьез
- тот,  мол, слишком болезненно воспринимает некоторые вещи. "Какие именно?"
- не  поняв,  переспросил профессор.  "Ну,  хотя бы то,  что ты отказался от
услуг шофера и вообще думаешь продать автомобиль", - ответил Райнер.
   Последовать бы тогда его совету!  А он,  дурак,  вместо этого обиделся.
Сначала, не поверив и сгоряча, - на беднягу Райнера, а потом, уже поверив, -
на сына.  Паршивец этакий, свиненок, не хватает еще перед ним оправдываться!
Если парень в семнадцать лет не понимает, что бывает бедность, которой можно
гордиться,  то с ним и говорить бесполезно.  "Бедность",  впрочем,  была еще
весьма относительной - разве что кончились роскошные заграничные вояжи.
   А   потом  время  было  упущено.   Диагноз  оказался  правильным:   сын
действительно не  смог  простить  отцу  собственного разочарования.  Сейчас,
вспоминая все это, профессор испытывал не обиду, а боль и жалость. Боль была
естественна,  а жалость -  не по адресу,  но тут уж он ничего не мог с собой
поделать.  Если бы ему рассказали нечто подобное о чужом сыне,  он осудил бы
его безоговорочно.  Осуждать своего он не мог.  Теперь -  уже не мог. Хотя и
понимал,   насколько  несправедливо,  глупо  и,  наверное,  смешно  подобное
проявление родительской слабости.
   Дело в том, что детство Эгона пришлось на самые благополучные для семьи
времена.  К середине двадцатых годов имя Иоахима фон Штольница приобрело вес
и  звучание в  научных кругах,  а  в  двадцать девятом вышла его  знаменитая
монография о Гирландайо,  немедленно переизданная в Австрии,  переведенная в
Италии и  Франции;  как из рога изобилия,  посыпались издательские договоры,
приглашения на  конгрессы,  просьбы  приехать  прочитать хотя  бы  несколько
лекций. Он даже успел побывать в Америке - незадолго до начала кризиса; туда
ездил один,  а в Италию обычно с женой и сыном. Вот Эгона, наверное, брать с
собою не следовало. Но кто же мог предвидеть?
   Сам он довольно равнодушно относился к  мишурной стороне своего успеха.
Его радовало, что не напрасным оказался многолетний труд, с началом которого
были для него связаны самые светлые воспоминания.  Приятно было и  пришедшее
наконец материальное благополучие -  возможность путешествовать, не стеснять
в  расходах жену,  покупать книги  и  даже  картины.  Прочие  атрибуты славы
поначалу  льстили,  потом  начали  тяготить -  все  эти  торжественные акты,
приемы,  необходимость выслушивать и  самому произносить шаблонные спичи  на
банкетах, неискренняя почтительность незнакомых и не интересных ему людей...
   А  сын  упивался именно этим.  В  двенадцать-тринадцать лет мальчик уже
привык к спальным вагонам Кука,  к номерам-люкс во французских и итальянских
отелях, к подобострастию швейцаров, официантов, горничных; привык настолько,
что   весь  этот  блестящий  антураж  стал  восприниматься  им   как   нечто
принадлежащее ему по праву и навсегда.
   Тем более,  что отцовская слава,  в  лучах которой Эгон чувствовал себя
так комфортно,  не  менее ярко ощущалась и  дома;  странно было бы,  если бы
такой  город  искусств,  как  Дрезден,  не  поспешил увенчать лаврами своего
земляка,   увенчанного  в  Риме  и  Флоренции.   Штольницу  была  предложена
доцентура,  а  позднее  и  руководство кафедрой  в  Академии изобразительных
искусств,  членство  в  художественном совете  при  городском  архитектурном
управлении,   почетный  пост   нештатного  консультанта  дирекции  картинной
галереи.  В  тридцать втором году его избрали членом магистрата.  Незнакомые
люди  часто обращались к  Эгону на  улице,  прося непременно передать привет
глубокоуважаемому господину профессору; было особенно приятно, если при этом
случался рядом  кто-нибудь  из  одноклассников.  Гимназия короля  Георга,  в
которой учился Эгон,  была расположена довольно далеко -  возле Вальдпарка в
Блазевице,  ездить  приходилось трамваем,  поэтому иногда  -  под  предлогом
крайней загруженности занятиями -  ему удавалось уговорить мать,  и  тогда к
окончанию последнего урока темно-синяя отцовская "ланчия" ждала у подъезда.
   Сладкая жизнь,  увы,  длилась не так долго.  В начале тридцать третьего
года  профессор и  еще  несколько членов магистрата потребовали расследовать
инцидент в  одном  из  локалей Фридрихштадта,  где  полиция открыла огонь по
участникам  антинацистского  рабочего   митинга.   Никакого   расследования,
естественно, проведено не было, а новый, назначенный на место доктора Кюльца
обербургомистр Цернер заявил,  что дрезденскую магистратуру следует очистить
от  либеральной мерзости,  и  очистить энергично -  если понадобится,  то  и
железной  метлой.  Профессор понял  намек  и  ушел  сам,  а  двое  из  менее
сообразительных полугодом позже оказались "на перевоспитании" в Хонштейне.
   Ему хорошо запомнилась первая серьезная размолвка с  сыном.  Эгон в тот
день вернулся из гимназии мрачный и в то же время какой-то взвинченный, а за
ужином  грубо  и  вызывающе  спросил  у  отца  -   зачем,  собственно,  тому
понадобилось лезть в  историю со стрельбой в "Кеглерхейме" -  без него,  что
ли, не разобрались бы?
   - К тому же, - добавил он, - еще неизвестно, кто там начал. Эти красные
тоже хороши.  Да  и  вообще!  Ты  кто -  профсоюзный функционер,  чтобы тебя
волновали драки между рабочими и полицией?
   - Я член городского самоуправления,  -  ответил профессор,  - и поэтому
меня должно волновать все,  что происходит в  городе.  Кроме того,  я  еще и
порядочный человек,  а порядочные люди не остаются в стороне, когда у них на
глазах совершается беззаконие.
   - Благодарю,  -  Эгон издевательски поклонился.  - Последнюю твою фразу
следует понимать в том смысле, что я к порядочным людям не отношусь?
   - Сейчас,  во всяком случае,  ты рассуждаешь как негодяй!  -  взорвался
профессор.
   Эгон -  ему уже было четырнадцать - аккуратно сложил салфетку, встал и,
светским тоном поблагодарив мать, вышел из столовой.
   Потом они, конечно, помирились. Сын извинился за неподобающий тон, отец
не  сделал того же  только из педагогических соображений;  сам он мучительно
раскаивался -  все-таки  с  мальчиком надо  было  проявить больше терпения и
терпимости.  Может быть,  действительно чего-то еще не понимает? Кроме того,
стороною стало известно,  что  в  тот  день у  него в  гимназии была драка с
одноклассником,  сыном  видного "партайгеноссе".  Одноклассник объявил,  что
кое-кому следовало бы  поменьше драть нос и  кичиться высокоинтеллектуальным
родителем, поскольку теперь стало известно, что означенный родитель снюхался
с  красными и  регулярно получает чеки от  жидо-масонского синедриона.  Эгон
потребовал  объяснений и,  получив  самые  исчерпывающие,  ответил  кулаком;
педель их  тут же  растащил,  поэтому дело обошлось без синяков,  но скандал
получился громкий.  Конечно,  знай  он  тогда все  это,  слова сына  были бы
восприняты им совсем иначе.
   А  сейчас,  вспоминая тот  случай,  профессор во  всем винил уже только
себя.  Наверное, это и был какой-то переломный момент, мальчик действительно
был на распутье,  он еще любил отца - иначе пропустил бы слова одноклассника
мимо ушей,  -  но он сам,  отец,  оттолкнул его своим высокомерием,  обидел,
унизил перед матерью.  Видимо,  тогда все и началось:  утрата любви,  утрата
доверия.  Любил ли его мальчик на самом деле,  профессор не знал,  но сейчас
ему  хотелось  думать,   что  любил,  что  Эгон  мог  бы  вырасти  настоящим
сыном-другом, разделяющим убеждения отца, просто вмешались обстоятельства...
   Он иногда спрашивал себя, было ли бы ему легче, будь эти обстоятельства
чем-то  безликим  и  непостижимым  -   таинственным  роком,  силами  судьбы?
Возможно,  было бы легче.  Больше было бы теперь оснований оправдываться:  в
самом деле, с мойрами особенно не повоюешь.
   Но что толку в пустых "если бы"!  Обстоятельства, отнявшие у него сына,
были ему хорошо известны и знакомы,  у них были конкретные имена,  лица, они
маршировали по  улицам его  города,  оскверняя топотом своих сапог мостовые,
помнящие шаги Шиллера и Вагнера, и во всю глотку орали свои чудовищные песни
о  том,  как  завтра им  будет принадлежать весь мир,  пусть трухлявые кости
этого мира уже  заранее трясутся от  страха.  Сам Эгон,  правда,  коричневой
рубахи так и не надел (неизвестно по какой причине -  может быть,  просто не
дали),  но  уже  в  выпускном  классе  дружил  с  несколькими штурмовиками и
вызывающе появлялся с  ними в  общественных местах.  Тот  его давний обидчик
оказался хитрой бестией,  - об этом профессору тоже стало известно стороной,
- на  другой же  день  после драки при  всем  классе торжественно попросил у
Эгона прощения и  предложил руку дружбы.  "Ты  повел себя,  как германец,  -
сказал он,  -  родовая честь  -  превыше всего.  Даже  если  отец  поступает
неправильно,  сын  не  должен  позволять посторонним обсуждать это  в  своем
присутствии".  И они -  о,  позор!  - действительно стали друзьями, Эгон все
чаще  бывал  у   сына  "партайгеноссе",   тот  жил  на  широкую  ногу  -   в
реквизированной  вилле  известного  фабриканта-еврея.  Вместе  они  потом  и
поступили курсантами в пехотное училище.
   А  он,  отец,  терпел все  это,  сносил без протеста.  Даже не  пытался
бороться за душу своего сына, которую растлевали у него на глазах. Он просто
недопонимал всей опасности,  всей необратимости происходившего с Эгоном, это
казалось наваждением -  ну ничего,  мало ли фортелей выкидывают юнцы в  этом
возрасте,  перебесится, поумнеет. А что, если и Эгон тоже наблюдал - за ним?
Если он ждал,  спрашивал себя -  вмешается отец или не вмешается, предпримет
хоть что-нибудь для того,  чтобы вернуть сына, или предоставит тому уплывать
по течению все дальше и дальше?
   Глупо сказать,  но  в  то  время ему представлялась оскорбительной сама
мысль,  что за душу Эгона надо драться -  и  с кем?  С этими невежественными
негодяями,  с дорвавшимися до власти громилами,  с чернью, которая возомнила
себя элитой?  Это  было так же  немыслимо,  как немыслимо было для дворянина
старых  времен драться на  поединке с  простолюдином.  Одна  мысль  об  этом
унижала его,  ставила на  одну  доску  с  ними,  заставляла признать наличие
каких-то равноценных или по крайней мере взаимосравнимых качеств - в них и в
нем самом.  Нет,  такой ценой он возвращать сына не желал! Если ему еще надо
доказывать,   что  он,   отец,  лучше  его  новых  друзей,  тех,  живущих  в
реквизированных особняках,  -  то  пусть остается с  ними.  С  ними  Эгон  и
остался.
   Профессор ходил по комнате,  стараясь ступать как можно тише, как будто
жена,  спящая в  другом конце квартиры,  могла услышать его осторожные шаги.
Ходил,  трогал  корешки книг,  поправлял предметы на  стенах  -  фотографию,
теннисную ракетку,  рапиру с отломанной пуговкой на конце (собирался, верно,
заточить).  Вещи  и  книги молчали,  да  и  что  они  могли сказать о  своем
исчезнувшем хозяине?  Он  -  отец  -  сам  не  знал  теперь,  что  сказать о
собственном сыне.  Он словно находился в неосязаемом присутствии незнакомца,
но  незнакомца странного,  неясно  напоминающего кого-то,  -  незнакомца,  в
котором временами проглядывали вдруг  на  секунду -  зыбко,  едва  уловимо -
черты другого,  любимого когда-то и  давно забытого.  Оба они никак не Могли
совместиться в памяти - сожженный африканскими ветрами ландскнехт, привезший
из  далекой  пустыни  этот  зловещий memento mori,  хищно  зазубренный кусок
вражеского железа,  - и тот белокурый мальчик, которого он однажды, держа за
руку,  впервые  провел  по  гулким,  прохладным,  царственно-безлюдным залам
Уффици.  Что  случилось,  каким  образом  тот  превратился в  этого?  Словно
подменыш  в  сказке,   жертва  и  одновременно  орудие  каких-то  зловредных
кобольдов...
   Потом он так же тихо возвращался в спальню и часами лежал без сна.  Его
удивляло,  что жена может спать, его теперь часто удивляла эта женщина, тоже
ставшая вдруг какой-то  немного другой,  не  всегда узнаваемой.  Смерть сына
была для нее,  понятно, огромным горем, но потеря не повергла ее в отчаяние.
Вряд   ли   ей   было   знакомо  это   ощущение  предельной  опустошенности,
бессмысленности всего,  которое испытывал сам профессор. Она - и в этом было
непривычное - оказалась куда сильнее его.
   Странно,  думал  он,  неужели  религия и  в  наше  время  действительно
может...  Может,  очевидно.  Жену, во всяком случае, ее вера наделяла силой,
которой не было у него самого:  силой перенести горе,  не отчаявшись; у него
теперь  постоянно звучало  в  душе  заклинание призраков из  "Ричарда  III":
"Despair and  die"  -  "Отчайся и  умри".  Потому что  ему  отныне ничего не
оставалось,  кроме  отчаяния,  у  него  не  было  даже  последнего  утешения
побежденных:  уверенности в  собственной правоте,  пусть и  не сумевшей себя
отстоять...
   Действительно,  чем  было ему  гордиться?  Тем,  что  в  век  всеобщего
негодяйства сам не стал негодяем?  Но негодяи отняли у него сына -  отнимали
долго и постепенно, умертвили духовно, прежде чем уничтожить физически, а он
стоял в  стороне,  брезгливо отвергая саму  идею борьбы.  Фетшер однажды дал
понять,  что в Дрездене есть какие-то "группы Сопротивления", явно проверяя,
не  изъявит  ли  господин  профессор желания  вскарабкаться на  старости лет
куда-нибудь на баррикаду;  господин профессор не только не выразил подобного
желания,  но и довольно иронично поздравил своего "молодого друга" (Райнер и
в  самом деле моложе на двенадцать лет,  родился в  95-м) со столь юношеской
склонностью к романтике "Тугендбунда" и карбонарских вент.
   Может быть,  еще и потому Эгон его отверг, что увидел его слабость, - и
отвратил лицо,  как сын Ноя,  узревший отцовскую наготу.  Да  и  только ли в
слабости можно его  винить?  Не  было ли  в  его  жизни другого,  куда более
страшного  и   глубокого  заблуждения?   Однажды  он  объяснял  Эгону  смысл
гетевского "В  начале было Деяние";  но  чем,  каким "деянием" мог  он  дать
пример собственному сыну?  Чем -  в глазах сына - была вся его деятельность,
сведенная  к  любованию мертвой  красотой  прошлого,  к  жреческому служению
идеалам,  которые,  за четыре века утвердив, казалось бы, свою незыблемость,
рушились теперь один за другим, как сметаемые бурей ярмарочные балаганы...
   Да,  у  Эгона несомненно должны были  найтись какие-то  более серьезные
причины  принять  нацизм,   нежели  просто  обида  на  отца,  который  своей
строптивостью лишил его привычного привилегированного места в обществе. Едва
ли это был и обычный мальчишеский бунт, вздорное желание самоутвердиться как
угодно,  лишь бы наперекор старшим.  Нет, тут угадывалось нечто большее, это
был по-своему осознанный разрыв со всем тем, что для старших составляло суть
миропонимания. И наивно теперь спрашивать, как могли не уберечь, не защитить
его "гуманистические традиции семьи"; да ведь именно против этих традиций он
и восстал!  Восстание против всей системы взглядов -  вот что это было, если
уж называть вещи своими именами.
   Но  почему,  почему?  Что-то  заставило же  подростка увидеть вдруг мир
совсем по-другому, под иным углом, в ином освещении, не так, как видит отец,
как видели деды и прадеды...
   И  вот  на  этом мысль спотыкалась,  здесь возникало -  промелькивало -
мгновенное,  неуловимое сомнение.  Деды и прадеды - да; наверное, да, мир их
праху.  Что  же  касается  отца...  Вспомни,  говорил  он  себе,  постарайся
вспомнить  все:   девятнадцатый  год,   свой   второй  брак   после  попытки
самоубийства и  те чувства,  с какими ты -  полукалека физически и духовно -
решился зачать еще одного ребенка, словно пытаясь взять реванш у судьбы... А
позже -  та  исступленная работа над Гирландайо;  не  было ли в  ней некоего
насилия над собой,  попытки заглушить отчаяние, страх перед тем, что уже так
отчетливо угадывалось,  слышалось ему в  громах катастрофы,  поглотившей его
прежний,  довоенный мир?  Ведь именно там,  в траншеях Северной Франции,  на
Сомме  и   под   Верденом,   впервые  посетила  его   кощунственная  догадка
относительно того,  что  был  все  же,  пожалуй,  какой-то  тайный  изъян  в
благостных упованиях всех светочей гуманизма и Просвещения -  всех, при всем
разнообразии оттенков их мысли,  -  от Эразма до Мирандолы, от Макиавелли до
Гоббса,  от Ульриха фон Гуттена до Руссо и Вольтера; и что некий неосязаемый
"фактор  X"   все  эти  четыреста  лет  подтачивал  изнутри  так  стройно  и
величественно воздвигавшийся храм  веры в  обожествленного Человека,  в  его
изначальную доброту,  в беспредельные возможности его разума, освобожденного
от невежества и суеверий...
   Работа над Гирландайо спасала от подобных - не мыслей, нет, он не давал
им  стать мыслью,  этим зародышам сомнения,  -  работа позволяла не думать о
том,  над чем задумываться было нельзя.  В  этом было насилие над собой,  но
была и  отрада:  истомившийся в  пустыне путник не бросается к  воде с такой
жадностью,  с  какой  погружался тогда  Штольниц  в  цельность,  гармонию  и
непорочную ясность  кватроченто.  Лишь  бы  забыть,  отдалиться,  не  видеть
безумия,    необъяснимо   овладевающего   человечеством   -   свободным   от
предрассудков, накормленным и просвещенным, во всеоружии научных знаний, над
стройной системой которых  потрудилось так  много  светлых  умов,  начиная с
Бэкона Веруламского...
   К  чему играть словами?  В  эмбриональном или каком ином состоянии,  но
сомнения были,  они уже поселились в его мозгу;  просто он не давал им воли.
Возможно,  этим все и  объясняется.  Когда женщина на  сносях,  ее  душевное
состояние может,  говорят, предопределить некоторые черты характера будущего
младенца.  А  если  мужчина в  момент зачатия тоже  передает потомству нечто
большее,  нежели  просто обусловленный законами наследственности хромосомный
набор?  Если именно в  уме  сына проросло и  дало горькие плоды то,  что так
старательно заглушал в себе отец?
   Выходит,  Эгона погубил он  сам.  Отчасти невольно -  завещав ему  свой
душевный  разлад,  отчасти  прямо  и  непосредственно -  позволив коричневым
кобольдам завладеть неокрепшим умом  подростка,  не  сумев  защитить  его  и
отстоять.  Поэтому единственное, что ему теперь остается, это посчитаться за
сына.
   Вот  за  что  так  страшно  наказала его  судьба:  за  бездействие,  за
пассивность перед  лицом  активного Зла.  Бывают  положения,  когда  честный
человек не  действовать не может,  не имеет права.  Все что-то делают;  Эрих
явно примкнул к  армейской оппозиции,  не случайно он тогда -  в первый свой
приезд,  в день отставки Муссолини,  -  намекал на грозящее ему подозрение в
"неблагонадежности".  Фетшер давно  говорит,  что  в  офицерской среде  идет
брожение,  хотя и  относится к этому скептически.  "Еще пара пинков в зад на
Восточном фронте, - сказал он однажды, - и, глядишь, сам Кейтель запишется в
борцы против режима..."  Что же  касается самого Райнера,  то  он  много лет
связан  с  подпольщиками  -   трудно  даже  сказать  какими,  возможно  и  с
коммунистами.  Да,  к нему он и придет.  Райнер,  надо полагать, не преминет
напомнить ему насчет "Тугендбунда" и будет прав - поделом старому дураку...
   Придя  наконец  к  решению,  профессор на  следующий же  день  позвонил
Фетшеру,  но  неудачно.  Ему ответили,  что доктор в  Берлине,  на  каком-то
медицинском съезде, а оттуда поедет в Штутгарт и едва ли успеет вернуться до
рождества. Сгоряча Штольниц решил было ехать в Берлин, но вовремя опомнился.
Не так-то просто сейчас путешествовать,  да и  оставлять надолго жену ему не
хотелось. Тем более в эти дни.
   Он боялся приближения рождества,  боялся связанных с  ним воспоминаний.
Елка,  например;  обычно она  стояла в  гостиной,  когда-то  -  в  детстве -
большая,  под  потолок,  а  потом это  было  маленькое символическое деревце
высотою в  полметра,  его ставили на рояль и п