ть,  так или
иначе,  но за все -  за любую ошибку. Его решение стать военным, несомненно,
оказалось ошибкой;  и  дело было не  только в  мальчишеском желании испытать
себя трудностями,  закалить характер;  дело было еще и в ошибочном понимании
своего долга -  шел двадцать седьмой год,  над Германией лежала мрачная тень
Версаля,  и  фанен-юнкеру  Штауффенбергу казалось,  что  именно  на  военном
поприще он сможет приносить стране наибольшую пользу...
   В  их  семье,  правда,  никогда  не  мечтали о  реванше.  Монархические
настроения родителей не  сделали их  слепыми поклонниками последнего кайзера
(отец,   кажется,   вообще  не   признавал  никакой  иной  династии,   кроме
вюртембергской),  и поражение Германии в первой мировой войне воспринималось
ими  как  заслуженная кара  за  непомерные амбиции  Вильгельма.  Но  страна,
лишенная армии, - это уж было слишком. Как умело использовал Гитлер подобные
настроения, как ловко заставил служить себе даже тех, кто вообще не принимал
его всерьез!
   Что ж,  и  он  тоже служил Гитлеру,  от этого факта никуда не денешься.
Правда,  начал  служить еще  в  рейхсвере,  но  потом  рейхсвер превратили в
вермахт,  была  оккупирована Рейнская  область,  присоединена Австрия  -  он
продолжал служить,  ни в чем особенно не сомневаясь,  успешно делал карьеру,
радовался повышениям в  чинах.  Военную академию кончил  в  тридцать восьмом
году, когда дело уже открыто шло к новой мировой войне...
   И теперь он просто обязан.  Потому что,  если он этого не сделает,  ему
через несколько лет стыдно будет смотреть в глаза своим детям, которые тогда
уже будут знать обо всем:  о  лагерях уничтожения,  о  казнях заложников,  о
миллионах уморенных голодом русских военнопленных -  и  рано или  поздно ему
зададут простой вопрос:  "Отец, ты - католик и дворянин - знал обо всем этом
и продолжал служить такой власти?"
   Что он  сможет ответить?  Сошлется на  присягу?  "Клянусь пред господом
богом  сей  священной присягой безоговорочно повиноваться фюреру  Германской
империи и народа Адольфу Гитлеру..." Нет, за свои ошибки надо платить, какою
бы ни оказалась цена.
   Смерти он не боялся.  Как солдат приучил себя о  ней не думать,  но как
человек верующий не  мог,  естественно,  не  возвращаться к  этому вопросу -
испытывал скорее любопытство,  отчасти,  пожалуй,  вольнодумное. Трудно было
представить себе,  чтобы там  все оказалось соответствующим той упрощенной и
приспособленной для  всеобщего  понимания схематичной картине,  которую  уже
столько веков рисует пастве христианская церковь; все-таки, вероятно, это не
совсем так, но проверить будет интересно.
   Сейчас,  думая  о  неизбежной смерти (неизбежна-то  она,  положим,  для
каждого; у него дело осложнялось заведомой ограниченностью остающегося в его
распоряжении срока),  он не ощущал ничего,  кроме печали. Жизнь сама по себе
не такая уж высокая ценность,  но в ней может быть немало хорошего, и у него
тоже  было  -  в  сущности,  его  жизнь начиналась счастливо,  насколько это
возможно. И можно было бы еще пожить, это ведь далеко не старость - тридцать
шесть лет;  неделю назад они с Ниной отпраздновали десятилетие своего брака.
Да,  можно было  бы,  стань он  тогда архитектором,  как  и  хотел.  Сейчас,
конечно,  он тоже был бы на фронте;  но,  если бы повезло остаться в  живых,
можно было бы  ни  о  чем не  беспокоиться.  Тогда,  если бы сын спросил его
когда-нибудь:  "Как же ты мог",  -  он ответил бы со спокойной совестью, что
"мог",  как и  все остальные немцы -  по принуждению,  по мобилизации.  "А в
мирное время,  сын,  -  сказал бы он,  - я строил дома и мне дела не было до
этих поганцев".
   Нет,  тоже не получается.  Какая уж тут,  к черту, "спокойная совесть"!
"Ты хочешь сказать,  -  переспросил бы его сын,  - что тебе действительно не
было дела до того, что тогда творилось в Германии? И ты спокойно строил свои
дома, пока они гнали людей в газовые камеры?"
   Нет,  не получается,  повторил подполковник. И не получилось бы в любом
случае. У нас у всех есть теперь только один-единственный способ оправдаться
перед собственным потомством - и перед человечеством...


ГЛАВА 2

   Таксы  вызывали в  нем  умиление.  Злобностью и  коварством порода  эта
походила на людей,  и вот странно:  к людям он теплых чувств не испытывал, а
такс любил за сходство с  людьми -  и любил нежно.  И еще адмиралу нравились
рыбы -  аквариумные,  тепловодные.  Они напоминали о южных морях,  о дальних
голубых дорогах,  о  низких широтах,  "где свирепая буря,  как  божья метла,
океанскую пыль метет" -  о  всем том,  что он любил в  молодости и  чего ему
порой так не хватало теперь, когда он уже давно расстался с флотом.
   Сегодня он  решил позволить себе день отдыха.  В  конце концов,  он это
заслужил.  У  русских есть  хорошая поговорка о  том,  что  работа не  может
скрыться в лесу,  подобно волку.  Но подождать она может,  и ничего с нею не
сделается.
   Тем более,  что ей  фактически и  ждать-то  не  придется -  не будет ни
перерыва,  ни  остановки.  Адмирал  Вильгельм  Канарис  не  разделял  широко
распространенного заблуждения иных руководителей,  считающих свое постоянное
присутствие  залогом  и  непременным  условием  нормального функционирования
возглавляемого аппарата. Бывает, конечно, и так, но тогда это плохой аппарат
и   никуда   не   годный  руководитель.   Начальник  управления  разведки  и
контрразведки ОКВ,  не  страдая излишней скромностью,  относил себя к  очень
хорошим руководителям.
   И  аппарат,  которым он  руководил вот  уже девятый год,  был отличным,
усовершенствованным и высокоэффективным аппаратом.  Такой организацией можно
гордиться, и Канарис ею гордился. Другое дело, что в настоящих условиях этот
великолепно  отлаженный  механизм  сплошь  и  рядом  оказывается  работающим
вхолостую;  стоило ли, например, прилагать столько усилий для сбора сведений
о советском военно-промышленном потенциале, если эти сведения были выброшены
в корзину как пораженческие и дезориентирующие.  Фюрер хочет получать только
те разведданные, которые подтверждали бы его мнение о противнике. Прекрасно!
Но   к   чему  тогда  вообще  разведка?   Хоть  бы  этого  болвана  поскорее
пристукнули...
   Словом,  сегодня он отдыхал. По правде говоря, рассуждения о том, что у
хорошего начальника подчиненные умеют работать и  в его отсутствие,  служили
адмиралу самоутешением.  Попыткой,  так  сказать,  сохранить хорошую мину  в
плохой  игре.  А  печальная  правда  заключалась в  том,  что  его  дни  как
руководителя разведки были сочтены, и он это знал. Он мог бы взять отпуск по
болезни,  мог бы улететь в Турцию или Швейцарию, и ничего бы не изменилось -
его аппарат продолжал бы крутиться вхолостую,  делая вид,  что работает. Всю
настоящую работу давно уже  перехватила служба безопасности СС  -  ведомство
Кальтенбруннера.  Абвер  был  фактически не  у  дел,  поэтому Канарис и  мог
позволить себе день отдыха. Просмотрев за завтраком самую неотложную почту и
ознакомившись со сводкой донесений, он распорядился не тревожить без крайней
нужды и,  с  таксой на руках,  в халате,  проследовал в оранжерею -  к своим
цветам и рыбам.
   Рыбы импонировали адмиралу не только экзотичностью,  но -  в не меньшей
степени -  еще и тем,  что были молчаливы и непроницаемы.  Бесстрастны,  как
азиаты;  поди  разбери,  что  у  них  на  уме.  Он  постоял  у  аквариума  с
золотисто-зелеными макроподами, покормил их, крупный самец по имени Мандарин
последнее время стал заметно ярче,  наряднее - вероятно, приближался брачный
сезон. Адмирал постучал по стеклу, пытаясь привлечь внимание любимца, но тот
не прореагировал.  "Знает себе цену,  - сказал Канарис, обращаясь к таксе, -
смотри,  Зепп,  и  учись".  Зепп ткнул носом в стекло,  недовольно визгнул и
отвернулся.  В  соседнем аквариуме таращил глаза огромный -  дюймов десяти -
пламенно-золотой вуалехвост, подарок японского атташе, доставленный из Токио
сложным воздушно-морским путем -  через Сингапур и Анкару.  Анкара! Одно это
слово вызвало сразу целую цепочку неприятных ассоциаций;  Канарис нахмурился
и прошествовал мимо вуалехвоста, не удостоив его вниманием.
   Хорошо бы, мерзавцы основательно влипли со своим "Цицероном". Его они и
близко подпускать не хотят,  это уже ясно;  стыд и позор! - он, руководитель
разведки,  узнает о подобном деле случайно, только благодаря тому, что имеет
своих людей в окружении этого болвана Риббентропа... Самое, впрочем, смешное
это даже не то,  что они не доверяют ему:  мерзавцы не доверяют друг другу -
Кальтенбруннер открыто,  по-разбойничьи перехватывает курьеров, доставляющих
из  Анкары  очередную порцию "Цицероновой" стряпни,  просматривает материалы
сам  и  только после  этого  разрешает передать их  по  назначению,  в  МИД.
Риббентроп,  натурально,  бесится,  но  сделать ничего не  может.  Если его,
Канариса,  человек говорит правду, то дело дошло до того, что Кальтенбруннер
строжайше приказал своему человеку в Анкаре вообще не знакомить фон Папена -
посла!  -  с  поступающей от "Цицерона" информацией.  Как говорится,  дальше
некуда;  хотя  именно этот приказ Риббентроп наверняка одобрил в  душе -  из
своих сотрудников рейхминистр больше всех ненавидит старика Папена...
   А влипнуть они могут, и весьма основательно. Что-то в этом деле явно не
так.  Вдруг  такой поток информации -  ценнейшей,  секретнейшей!  -  из  рук
какого-то повара,  или лакея,  или кто он там такой...  Дело,  конечно, не в
том,  что лакей:  лакеи и  горничные всегда были отличными информантами,  уж
это-то знает любой начинающий разведчик. Время от времени - почему бы и нет;
но ведь этот "Цицерон",  судя по регулярности поступления материала, чуть ли
не  каждый  вечер  фотографирует сверхсекретные документы под  самым,  можно
сказать,  носом его превосходительства.  Что-то  здесь не так.  Первое,  что
приходит  на  ум,   это  -   естественно  -   предположение  игры,  но  ведь
дезинформация обычно подсовывается более изящно.  Хотя,  с другой стороны...
расчет может быть именно на это:  никому и в голову не придет,  что ее могут
подать так грубо.
   Да,  обычно это делается тоньше. Скажем, недавняя британская проделка с
"письмом генерала Ная" по  поводу Сицилии.  Теперь-то уже ясно,  что это был
классический случай  ruse  de  guerre*.  Сицилия действительно была  главным
объектом союзников,  ни о  какой высадке в Греции они и не помышляли!  И как
тонко все  это  было сделано -  письмо Ная Александеру,  письмо Маунтбаттена
Каннингхэму,  личные бумаги "майора Мартина",  труп  которого был  аккуратно
подброшен к испанскому берегу в Кадисском заливе.  Именно место и дало потом
первый повод  усомниться -  когда стало известно,  что  как  раз  там,  близ
Уэльвы,   приливные  течения  отличаются  особенным  постоянством  и   любой
выброшенный  в  море  предмет  (скажем,   с  борта  подводной  лодки)  через
день-другой  неминуемо окажется на  виду  у  береговой охраны.  Но  сомнение
появилось  позже,  значительно  позже,  а  сначала  с  гидрологами  даже  не
посоветовались -  прежде всего кинулись проверять подлинность документов,  и
экспертиза установила,  что они несомненно подлинны.  Вот уж, действительно,
наивность!  Если британская секретная служба решила провести операцию такого
значения,  то неужели она не позаботилась бы о том, чтобы Луис Маунтбаттен и
Арчибалд Най собственноручно подписали то, что им следовало подписать...
   ______________
   * Военной хитрости (фр.).

   Да, тут мы, прямо сказать, дали маху. Но что делать, ошибался и великий
Николаи,  да  и  нет  худа без  добра -  в  конце концов,  этот промах может
сработать в его пользу:  он,  мол,  прекрасно все понял, старика Канариса не
так  легко  провести,  но  решил подыграть британским коллегам.  И  дурацкое
заключение  экспертизы -  вот  оно,  налицо,  как  формальный оправдательный
документ перед тем же Гиммлером;  разумеется,  дурацкое,  кто же спорит, но,
как  видите,   сработало,   Сицилия  оказалась  не  столь  уж  неприступной.
Подсчитайте-ка,  джентльмены,  сколькими тысячами жизней  вы  теперь обязаны
"старому Греку"!
   Да,   но   Анкара,   Анкара...   Форин-оффис  всегда  славился  обилием
титулованных ослов,  однако посол  Нэтчбулл-Хьюгессен к  этой  разновидности
британской дипломатической фауны вроде бы  не  относится.  Мог,  конечно,  и
поглупеть,  но не до такой же степени! Будучи и трижды ослом, можно все-таки
соблюдать  какие-то   элементарные  правила  осторожности,   а   если  лакей
действительно имеет доступ к  сверхсекретной документации,  то  это  даже не
ослиность,   а  прямая  измена.  Но  сэр  Хью,  разумеется,  не  изменник  -
следовательно,  либо  он  и  впрямь какой-то  феноменальный суперосел,  осел
экстра-класса,  либо через прохвоста "Цицерона" контрразведка его величества
подкидывает нам  еще  одну аппетитную наживку.  Так что оно,  пожалуй,  и  к
лучшему,  что  ему  не  надо ломать себе голову еще  и  над этим,  пускай-ка
попробуют   решить   сей   британский  ребус   те   двое   -   Риббентроп  с
Кальтенбруннером  -   в   трогательном,   так   сказать,   сотрудничестве  и
единомыслии, хе-хе-хе...
   Посмеиваясь,  Канарис  потрепал Зеппа  по  длинным  шелковистым ушам  и
спустил на пол.  Такса поковыляла к подставке аквариума и принялась вдумчиво
ее обнюхивать.  "Ты что это,  мерзавец!"  -  прикрикнул адмирал с притворной
строгостью.  Зепп,  не  поведя ухом,  сделал свое  дело и  поплелся дальше -
обнюхивать другие подставки.
   И  что-то было еще неприятное,  связанное с Анкарой...  В конце концов,
"Цицерон" -  это мелочь,  эпизод,  из каких складываются будни разведки. То,
другое,  гораздо серьезнее.  Что  же  это...  А,  да!  Папен,  вся  эта  его
заговорщицкая камарилья. Не вся, положим: Герделер, Попитц - с ними не может
быть никаких неожиданностей.  Но  вот умники из Крейзау...  Идеалисты,  черт
побери.  Самая страшная публика -  ведь поведение идеалиста не  регулируется
теми факторами,  при помощи которых можно безошибочно регулировать поведение
нормального человека.  В  сущности,  таких факторов два:  страх и  алчность.
Разновидностей и вариантов много,  но все сводится именно к этому - к страху
что-то потерять и  к  желанию что-то приобрести.  Умело оперируя этими двумя
рычагами,   можно   любого  нормального  человека  превратить  в   послушную
марионетку (которая,  что особенно любопытно,  даже не  будет сознавать свое
марионеточное положение!).  Любого  нормального -  но  только не  идеалиста,
настоящего и убежденного. Бывают, разумеется, и не настоящие, речь не о них.
Мы  сейчас говорим о  таких законченных психопатах,  как  Мольтке,  Йорк фон
Вартенбург,  безумный поп Гаральд Пельхау,  да мало ли их там.  Вот эти люди
опасны, по-настоящему опасны своей активностью и своей неуправляемостью.
   Да и сам Штауффенберг, к сожалению, из этой же породы. Что взялся лично
устранить фюрера -  прекрасно;  это как раз та  готовность (и  способность!)
действовать,  которой не хватает другим. Качество весьма похвальное. Но ведь
подполковник тоже неуправляем,  вот в чем беда, у него свои взгляды, нелепые
и  опасные:  чего стоит хотя бы сумасшедшая идея привлечь к борьбе с режимом
левые силы, блокироваться с социал-демократами, чуть ли не с коммунистами...
   Плохо,  что  все  эти  мечтатели слепы к  потенциальной опасности своих
действий,  что  они  не  способны экстраполировать.  Тот  же  Мольтке с  его
раздачей земель!  На первый взгляд кажется -  дескать, что тут такого: решил
подарить крестьянам часть наследственного поместья, это его право, тем более
что  побуждения тут самые благородные,  самые что ни  на  есть евангельские:
есть у тебя лишняя рубашка - отдай ближнему. Но ведь беда-то в том, что этот
"ближний" графа фон Мольтке, этот силезский заскорузлый мужик, получив такой
подарок,  отнюдь не проникнется возвышенной графской философией и  не станет
ни  лучше,  ни возвышеннее.  Этот сукин сын "ближний" подумает просто:  ага,
отдает землю -  значит,  боится,  значит,  сам понимает, что права-то у него
липовые. Какой же отсюда вывод? А такой, что если другие помещики свою землю
даром раздавать не желают,  то надо у них эту землю отнять силой, а заодно и
головы неплохо бы поотрывать, чтобы не жадничали...
   Нет  ничего  хуже  таких  вот  прекраснодушных мечтателей;  неспособные
понять,  насколько  опасны  попытки  реализовать несогласованный с  реальной
жизнью идеал,  эти безумцы не задумываясь отдадут послегитлеровскую Германию
в  руки  коммунистов.  И  не  потому,  что  сами  разделяют коммунистическую
идеологию,  -  трудно представить себе  людей  более  от  нее  далеких,  чем
христианский социалист Мольтке или  Штауффенберг,  воспитанный на  элитарной
философии.  Нет,  они отдадут страну красным просто потому,  что не понимают
всей опасности игры с огнем.
   Обойдя еще раз обширную оранжерею и уже без интереса поглядывая на рыб,
адмирал  направился  обратно  в  кабинет.   Зепп  ковылял  следом,  по  пути
присоединилось еще три таксы - черная, две рыжих. В кабинете он взял флейту,
таксы лежали и сидели рядом,  посматривали, повиливали хвостами. Он негромко
наигрывал  какую-то  простенькую  народную  мелодию,   это  обычно  помогало
отвлечься от  неприятных мыслей.  Играя,  адмирал  косился  на  висящий  над
камином большой портрет своего  псевдопредка -  Константина Канариса,  героя
греческого восстания. Он никому не говорил прямо, что это его дед, но, когда
спрашивали,  отрицал таким  тоном,  что  собеседник окончательно убеждался в
родстве, а заодно и в скромности адмирала.
   Все это, конечно, вздор. Лестно иметь знаменитых предков, но сейчас это
уже ничего не дает.  Сейчас куда важнее ум -  не отвлеченный, способный лишь
философствовать,   а   ум  живой,   конкретный,   аналитический.   Если  он,
руководитель абвера,  сумел почти девять лет  удержаться на  этом посту,  то
только  благодаря  своим  умственным  способностям.   Родословная,   господа
аристократы, тут не поможет.
   Знать бы  наверняка,  поможет ли  теперь ум.  Что  его карьера "первого
разведчика" рейха  идет  к  концу,  адмирал  видел  уже  давно.  Странно,  в
сущности,  что он до сих пор еще формально не отстранен; после ареста весной
его ближайших сотрудников он  ждал этого со  дня на  день.  Остера,  правда,
скоро отпустили,  но  Донаньи и  другие сидят по  сей день,  и  уж наверняка
выложили на  допросах все,  что знали.  А  знали они если не все,  то много.
Очень много! Вполне достаточно, чтобы отправить своего шефа на виселицу.
   Надо полагать,  впрочем,  что до такой крайности дело не дойдет. Вешают
рядовых разведчиков - "шпионов", как их всегда называют в лагере противника,
- а тех,  кто покрупнее,  обычно приберегают для себя.  Такой товар,  скажем
прямо,  на улице не валяется.  Что же тогда сказать о  руководителе разведки
целого  государства?   Союзникам  он  понадобится  как  уникальный  источник
информации,  и именно это - его ценность для союзников - может послужить ему
надежной гарантией безопасности от всяких кальтенбруннеров. Не так-то просто
его взять,  господа,  голой задницей ежа не удавишь,  а  Канарис вам не Рем.
Если даже всесильный Гейдрих...
   Опустив флейту, адмирал сидел задумавшись, носком мягкой домашней туфли
машинально почесывая пузо одной из  такс.  Та лежала раскинув уши,  блаженно
зажмурившись.  Рейнгард  Тристан  Гейдрих,  имперский  протектор  Богемии  и
Моравии,  второй человек в  СС после рейхсфюрера,  ненавидел его,  Канариса,
лютой ненавистью -  он  знал,  что  в  одном из  сейфов абвера лежит досье с
аккуратно подшитым результатом генеалогических исследований, предпринятых по
приказу адмирала и установивших его,  Гейдриха, полусемитское происхождение.
Он и  в самом деле был наполовину евреем,  этот белокурый гигант и красавец,
которого можно было бы  выставить в  дрезденском Музее гигиены как эталонный
образец  представителя  арийской  расы.  Точнее,  не