щий. Ничего?
   - Настоящего я  уже и вкуса не помню,  -  отозвался он.  -  Впрочем,  в
"котле" однажды выдали немного - на рождество.
   - Да,  расскажи,  как там было!  Мы  ведь по  телефону так толком и  не
смогли...  Ты не обиделся,  что я не приехала?  Но я действительно не могла,
поверь!
   - Да  зачем было приезжать.  Ранение оказалось нетяжелым,  ты  же  сама
видишь.
   - Но хромота останется? А ну-ка, пройдись!
   Он встал,  прошелся. Рената, задумчиво прикусив палец, смотрела на него
оценивающим взглядом, потом кивнула.
   - Ничего страшного.  Тебе нужна красивая трость -  строгая,  без всяких
финтифлюшек,  черного дерева.  Я скажу реквизиторам,  они достанут.  Нет, но
все-таки - это действительно было так ужасно?
   - Ну, болело первое время.
   - Да нет, я спрашиваю - там, в "котле"!
   - А-а,  там... - Дорнбергер пожал плечами. - Там, Ренхен, было скверно.
Дай я открою, у тебя не получится.
   - Да,  я вечно с ними мучаюсь.  Это,  кажется,  ливер - у меня еще была
банка  сардин,  представляешь,  но  пришлось  отдать  сапожнику.  Он  обещал
поставить настоящий приводной ремень.  А ты думаешь, это действительно будет
прочно?
   - На подошву?  Вероятно.  Приводные ремни делались из хорошей кожи. Как
ты вообще живешь, расскажи, Я вижу, снялась в новом фильме?
   - Да,  к сожалению.  Такое дерьмо, кошмар, сценарий прошел только из-за
того, что на главную роль прочили саму Паулу.
   - Какую Паулу?
   - Ну, Паула Вессели - последняя фаворитка Колченогого. Этакая богемская
телка,  можешь  себе  представить...  просто поразительно,  до  чего  нашего
козлика влечет к славянкам.  Помнишь тот скандал с Лидой Бааровой?  Ну,  что
ты,  такая была кошмарная история...  садись,  милый, я тебе наливаю. Сама я
уже завтракала -  совсем рано,  не спала всю ночь,  боялась. Вообрази, вчера
томми опять прилетали,  то есть буквально ночи не проходит - сбросили совсем
недалеко, у вокзала. Я так напугалась!
   - Да,  я видел. Там еще горит. Кстати, у тебя нет знакомств на железной
дороге? Мне нужен будет билет до Берлина.
   - Надо подумать... Ты когда едешь?
   - Хотелось бы поскорее. Что у тебя за "важный вопрос"?
   - У меня -  важный вопрос?  Ах да! - я и забыла. Понимаешь, я собираюсь
продать дом, ну и хотела спросить, не будешь ли ты против.
   - А при чем тут я? Дом твой, продавай на здоровье.
   - Что  значит "мой",  все-таки  папа  подарил его  нам  на  свадьбу,  и
вообще...  мы там жили вдвоем...  Ты,  кстати,  не забыл, что твои книги еще
там?
   - Их я  могу забрать в  любой день.  Или свалю пока в  гараже,  если не
будет куда перевезти. Машину так и не реквизировали?
   - Нет,   забрали  только  покрышки.   Американские  авто  почему-то  не
реквизируют - кажется, из-за того, что нет запасных частей.
   - Еще и из-за горючего, они ведь неэкономны. Знаешь, сколько жрет наша?
Тридцать пять литров на  сто километров,  мне одной заправки едва хватало до
Гамбурга... восемь цилиндров, еще бы, а рабочий объем - шесть и две десятых.
   - А ты не хочешь ее забрать?
   - Блестящая мысль. Особенно если вспомнить, что нет резины.
   - Ну,  на  черном рынке можно достать,  наверное.  Розе сказал,  что ты
теперь будешь служить в Берлине...
   - Да что он знает,  твой Розе. Попытайся продать машину вместе с домом.
А еще проще -  дай объявление:  "Меняю "паккард" в хорошем состоянии, модель
"родстер-734",  на дамский велосипед или кило шпига".  В  обоих случаях ты в
выигрыше.  А что,  дом действительно хотят купить?  Не понимаю,  каким нужно
быть идиотом - покупать сегодня дом в пригороде Берлина.
   - Представь себе,  покупают! Это для каких-то махинаций, мне объясняли,
только я  не очень поняла.  Если разбомбят,  им даже выгоднее,  там что-то с
возмещением ущерба...
   - В Груневальде,  впрочем, могут и не разбомбить, это не Сименсштадт. А
где ты собираешься жить? - квартира отца ведь сгорела, ты писала.
   - Да,  там целый квартал сожгли в одну ночь. Но мне не нужна квартира -
я,  видишь ли...  -  Она замялась,  явно не решаясь что-то сказать.  - Эрик,
только это строго между нами,  ладно?  Понимаешь... дело в том, что я решила
удрать.
   - Давно пора.  Я  и у Розе тогда спросил -  какого черта она там торчит
под бомбами. Поезжай в Тюрингию, вот где спокойно.
   - Какая Тюрингия, я хочу в Лиссабон.
   Чашка Дорнбергера зависла над столом.
   - Куда? - переспросил он недоверчиво.
   - Пока в Лиссабон,  а там видно будет.  Не смотри на меня так,  будто я
сошла с  ума!  Это совершенно реальный план.  Сейчас у  нас начинают снимать
фильм о летчиках легиона "Кондор" -  ну, те, что воевали в Испании, помнишь?
Называется "Они  атаковали первыми",  у  меня  там  совсем маленькая роль  -
молодая вдова испанского офицера,  он  был  замучен красными,  а  она  потом
влюбляется в  немецкого пилота.  Павильонные съемки уже идут,  а  в июле вся
группа выезжает на натурные. Естественно, в Испанию. Понимаешь?
   - С трудом.  Итак, ты едешь туда, а там пытаешься перейти португальскую
границу.  Каким образом ты думаешь это осуществить?  Ты знаешь, как во время
войны охраняются границы нейтральных стран?
   - Ну,  Испания ведь тоже нейтральна, и перебраться из одной нейтральной
страны в другую...
   - Не  говори  глупостей,  Испания  не  нейтральна.  Испания -  это  наш
невоюющий союзник,  она  полностью под нашим политическим контролем,  и  наш
посол в Мадриде имеет больше реальной власти, чем генералиссимус Франко.
   - Ну,  не знаю,  - недовольным тоном отозвалась Рената. - Ты вот всегда
так! Что б я ни сказала, у тебя сразу тысяча возражений. А я разговаривала с
братом Лизелотты Кнапп - помнишь, такая пикантная блондинка с длинным носом?
- он  моряк  и  недавно  вернулся.   Их  лодка  была  повреждена  у  берегов
Португалии,  они там высадились.  Ну,  конечно, их сразу интернировали, а он
потом  бежал из  лагеря и  очень легко перебрался в  Испанию.  Говорит,  там
контрабандисты и все такое, а охрана больше для порядка. Разумеется, будь мы
вместе...
   - То что было бы? - спросил Дорнбергер, не дождавшись продолжения.
   - Нет,  я просто подумала!  Собственно, Эрик, а почему бы тебе... ну, я
хочу сказать, ты тоже мог бы уехать...
   - Дезертировать,  что ли?  Я,  как тебе известно,  нахожусь на  военной
службе.
   - Бог мой,  ну и что?  Не станешь же ты меня уверять, что жаждешь пасть
за фюрера и Великую Германию!
   - Только не надо путать.  Фюрер -  это одно,  а Германия - нечто совсем
иное. Ты лучше скажи, что заставляет эмигрировать тебя...
   Произнеся вслух это слово -  "эмигрировать", - Эрих вдруг вспомнил свои
ночные размышления.  Можно подумать,  он  уже  тогда предчувствовал,  о  чем
пойдет речь. В самом деле, удивительные случаются совпадения.
   - Что заставляет,  что заставляет! - воскликнула Рената. - Да боже мой,
все решительно!  Я  боюсь бомбежек,  боюсь всяких повинностей и мобилизаций,
мне все это надоело,  понимаешь -  надоело!  Я  уже не помню,  когда я могла
зайти в  магазин и просто купить пару туфель,  или шелковые чулки,  или мех,
или,  наконец,  просто съесть или выпить то, чего хочется! Я вчера полгорода
обегала в  поисках проклятых резинок для пояса,  я не могу так больше!!  Мне
уже тридцать,  Эрик,  еще несколько лет -  и  я не получу ни одной приличной
роли,  я не Марлен Дитрих,  чтобы до старости играть молодых героинь,  пойми
ты...
   Она  красиво  разрыдалась,   это  всегда  получалось  у  нее  эффектно,
режиссеры часто заставляли ее плакать в крупном плане. Сейчас, впрочем, она,
возможно,  и  не  играла.  Остаться без резинок -  это,  конечно,  серьезно,
подумал Дорнбергер.  Но что делать, каучук всегда был стратегическим сырьем,
какие уж тут подвязки.
   - Я  тебя понимаю,  Ренхен,  -  сказал он,  подавив улыбку.  -  Это все
неприятно, согласен. Но послушай, ты ведь не одна в таком положении. Вернее,
можно сказать,  что  твое положение еще  намного лучше,  чем  у  других.  Ты
относительно свободна,  тебе не  надо ходить на  работу или хотя бы думать о
детях.  Миллионы немецких женщин испытывают те же трудности и те же лишения,
но плюс к этому они еще и простаивают по десять часов у станка, а дома у них
дети,  которых нужно и одеть,  и накормить, и успокоить, когда начинают выть
сирены...
   - Да что мне до них!  - закричала Рената. - Эти твои "миллионы немецких
женщин" еще  три  года назад визжали от  восторга,  когда фюрер появлялся на
трибуне! Вот пусть теперь и получают то, чего хотели!
   - Ну,  не все ведь визжали,  -  возразил он,  -  и далеко не все хотели
войны.   Не  надо  так  думать  о  своем  народе,   это  несправедливо  и...
высокомерно.  Может быть,  мы с  самого начала понимали немного больше,  чем
простые  люди.  Во  всяком  случае,  должны  были  понимать.  А  сделали  мы
что-нибудь?  Ничего мы  не сделали и  не собирались делать,  поэтому не надо
теперь валить вину  на  других.  Я  ничего дурного не  хочу сказать о  твоем
покойном отце, но разве не такие, как он, допустили Гитлера к власти?
   - Не  смей  трогать папа!  -  завопила Рената.  -  Кто  он  тебе был  -
Гинденбург, Тиссен?!
   - Ренхен, учись спорить спокойно. Твой отец был депутатом рейхстага...
   - В тридцать третьем он сразу потерял мандат, ты это прекрасно знаешь!
   - Знаю.  Потому и  потерял,  что ни  он,  ни  другие деятели Веймарской
республики не сумели остановить Гитлера.  Да и не пытались, если уж говорить
всерьез...
   Он  допил  остывшую  кофейную  эрзац-бурду,   налил  себе  еще.  Рената
потрогала кофейник и зажгла под ним еще одну таблетку спирта.
   - Бери побольше сахару, мне тут достали. У тебя нет сигареты? Мерси...
   - Так что,  видишь,  -  продолжал он,  протягивая ей зажигалку,  - даже
такие люди в чем-то тогда ошиблись.  Что касается женщин...  которые, как ты
говоришь,  визжали от восторга...  то их мужьям до того же тридцать третьего
года случалось стоять в очередях за пособием по безработице.  Не так это все
просто. А эмигрировать...
   Он не договорил и пожал плечами, задумчиво вертя зажигалку в пальцах.
   - Ты помнишь профессора Ферми?  Когда мы перед войной ездили в  Рим,  а
потом нас всех повезли в Кортина-д'Ампеццо,  он еще учил тебя мазать лыжи, -
помнишь?  Я  потом тебе говорил,  он  получил Нобелевскую премию и  прямо из
Стокгольма махнул  в  Нью-Йорк.  Так  вот,  я  почему-то  вспомнил сегодня в
поезде. Все-таки не могу понять...
   - Чего  ты  не  можешь  понять?  -  спросила  Рената.  -  Что  человеку
опротивела страна,  из  которой сделали казарму?  Что ему наконец захотелось
пожить в нормальных условиях?
   - Нормальных,   -  повторил  Эрих.  -  Гм...  не  знаю,  такими  ли  уж
"нормальными" могут показаться итальянцу Соединенные Штаты.  А  насчет того,
что опротивела страна, то это ведь тоже не самая достойная позиция - взять и
уехать.  Страна опротиветь не может; своя страна, я хочу сказать. Опротиветь
могут порядки.  Но если они тебе настолько противны, что ты не можешь больше
с ними мириться, то делай что-то, пытайся как-то их изменить...
   - Красивые слова все  это.  Что  мог  сделать твой  римский профессор -
свергнуть Муссолини?
   - Ну,  зачем же  так радикально.  Видишь ли,  он  мог продолжать читать
римским студентам хорошие лекции,  а это не так мало... потому что сейчас их
вместо него читает какой-нибудь болван чернорубашечник.
   - Ну и что? - Рената пожала плечами.
   - То,  что ты дура!  -  взорвался Дорнбергер. - А если бы от нас уехали
Боте,  Гейзенберг,  Лауэ?  Если  бы  их  места заняли "партайгеноссен" вроде
Штарка или Ленарда?  Тебе это тоже было бы все равно?  А вот мне,  представь
себе, нет!
   - Ах,  тебе -  нет! - Рената театрально захохотала, закидывая голову. -
Но  почему  же  ты,   когда  решил  напялить  мундир,  не  подумал  -  какой
"партайгеноссе" займет твое место в лаборатории?
   - Это  совсем  другое.  Я  оттуда ушел,  чтобы  не  заниматься работой,
которая...  ну,  которой не  хотел  заниматься.  Право такого выбора есть  у
каждого.  Но тот,  кто эмигрирует,  он ведь волей-неволей делает выбор между
родиной и...
   - Ну,  ну?  Договаривай! Скажи уж прямо, что считаешь всякого эмигранта
предателем - как и утверждает Колченогий. Боже мой, послушал бы тебя папа! У
нас в  семье всегда с таким уважением говорили об эмигрантах...  он гордился
своими друзьями, которые уехали!
   - Что помешало уехать ему?
   - Ну, если откровенно - слишком любил свою работу...
   - Плюс деньги, положение...
   - Да!  И  деньги,  и  положение!  Я  его понимаю,  сама люблю комфорт и
обеспеченную жизнь;  тем более я преклоняюсь перед людьми,  которые уезжали,
сумев отказаться от всего этого. И объявлять их предателями, как это делаешь
ты...
   - Я  далек  от  мысли объявлять их  предателями,  -  терпеливо возразил
Дорнбергер.  -  Не надо приписывать мне то, чего я не говорил. Очень хорошо,
что  существует немецкая  политическая эмиграция;  она  в  известной степени
реабилитирует Германию в глазах мира;  если бы не братья Манн,  Фейхтвангер,
Цвейг -  ну,  не знаю, кто там еще, Брехт, - нас, немцев, отождествляли бы с
нацизмом без оговорок.  Я только говорю,  что сам я так поступить не мог бы.
Эти люди избрали такой путь борьбы -  очень хорошо!  Но есть и  другие пути,
поэтому не надо считать тот единственным и  обязательным для всех.  Для меня
он неприемлем.
   - Ладно,  мой милый, я не собираюсь тебя уговаривать. Оставайся в своей
обожаемой Германии, раз уж ты такой патриот! Отечество - лучше не придумать.
   - Да нет,  -  он усмехнулся, - есть куда лучшие. Я, например, в детстве
мечтал о  Новой Зеландии...  с  тех  пор  как прочитал биографию Резерфорда.
Мягкий климат,  всегда тепло,  никаких хищников... райская земля! Но, видишь
ли, Ренхен, отечество не выбирают, вот в чем загвоздка...

   В  Берлин они  вернулись вместе.  Рената прямо  с  Потсдамского вокзала
отправилась на студию, а Эрих поехал в Груневальд - упаковать книги.
   С  тяжелым сердцем отпер  он  входную дверь.  В  комнатах,  несмотря на
теплый день,  было холодно,  пахло пылью и  нежильем,  голые стены со  скупо
развешанными кубистическими полотнами наводили  уныние.  Дом,  построенный в
двадцатые годы архитектором Мендельсоном и  им  же  декорированный в  модном
тогда   стиле   "баухауз"   (стеклянные   столы,   бройеровские  кресла   из
хромированных труб  и  осветительная арматура,  похожая на  реквизит фильмов
Ланга),   считался  когда-то  образцом  современного  жилища;  попадая  сюда
впервые,   гости   Ренаты   шумно   восхищались   функциональностью  решения
интерьеров,  самому же  Эриху казалось,  что  все  это  слишком смахивает на
приемную зубного врача. Но тогда хоть здесь была жизнь...
   Он  поднялся наверх,  постоял у  двери спальной,  нерешительно повернул
ручку.  Низкая  квадратная кровать была  застлана пожелтевшими газетами,  из
стоящей  в  углу  высокой майоликовой вазы  свесилось какое-то  экзотическое
растение,  давно мертвое и  неприятно похожее на  Издохшего осьминога.  А  в
остальном  все  было  так  же,   тускло  отсвечивали  пыльные  зеркала,   на
светло-серой  стене  белел  в  узкой  хромированной рамке продолговатый лист
ватмана с небрежно очерченным одной линией контуром обнаженной женщины. Эрих
попытался  вспомнить имя  известного когда-то  художника (подпись  выглядела
неразборчивым  иероглифом),  но  не  вспомнил.  Интерлюдия  в  Эссене  была,
конечно,  ни к чему,  подумал он, отводя взгляд от рисунка. Следовало уехать
сразу, ну или хотя бы на другой день...
   Все было по-прежнему и в его комнате. Он скользнул взглядом по стеллажу
с книгами -  а стоит ли,  собственно, с ними возиться? - и прошел к окну. За
пыльным стеклом лежали  в  солнечной дымке  отлогие,  поросшие соснами холмы
Груневальда,  ему  вдруг стало жаль этой тишины,  этих холмов и  этого дома,
который давно стал для него чужим.  Странно,  подумал он, никогда не замечал
за собой такой глупой чувствительности.
   Спустившись в котельную,  он отыскал несколько пустых картонных коробок
из-под "перзиля",  потом вернулся к  себе и стал не глядя укладывать книги и
комплекты журналов,  папки и истрепанные тетради лабораторных дневников, все
вперемешку.  Если  доведется когда-нибудь  разбирать все  это,  работа будет
иметь больший смысл...  Но вообще сомнительно,  чтобы кто-то -  книги или он
сам - уцелел к тому времени.
   Когда полки опустели,  он  сел  у  окна  в  трубчатое кресло и  вытянул
больную ногу. Возня с книгами утомила его, он теперь вообще быстро уставал -
начинало колотиться сердце,  не хватало воздуха.  В  гараж мне этого сегодня
уже не перетащить,  подумал он,  придется приехать сюда еще раз.  Да,  после
"котла" здоровье уже не то. Ну и черт с ним, зачем ему теперь здоровье.
   Закурив,  он  посмотрел в  окно и  подумал,  что,  если бы не те сосны,
отсюда была бы  видна красная черепичная крыша виллы,  где живет Планк.  Или
жил по крайней мере:  великого старца,  возможно,  эвакуировали уже в  более
безопасное место - в порядке охраны национального культурного достояния. Как
эдакую драгоценную мумию.  Восемьдесят пять лет, страшно подумать. Многих ли
из нас хватит на половину этого срока?
   Да, им - старикам - повезло. Прожить долгую и целиком отданную любимому
делу жизнь...  У них,  надо полагать,  тоже были свои проблемы, но никому из
них не пришлось усомниться в нравственной стороне того,  чем они занимались.
Мы,  вероятно, первое поколение усомнившихся - и ужаснувшихся. Первое, но не
последнее. Потому что этого уже не остановить.
   Что  из  того,  что  открытие  опоздало на  десяток  лет  и  эта  война
закончится без применения уранового оружия? Она тоже не последняя. А рядом с
ужаснувшимися (иной скажет - трусами?) всегда найдутся фанатики "бесстрашной
научной  мысли",  для  которых  никогда  не  встанет  вопрос:  допустимо или
недопустимо...
   Машинально он  протянул  руку  к  стоящему  рядом  большому консольному
радиокомбайну и  нажал кнопку.  К его удивлению,  шкала тускло засветилась -
дом,   оказывается,  не  был  отключен  от  сети.  Когда  прогрелись  лампы,
казенно-бодрый голос забарабанил было о несгибаемом германском духе, но Эрих
щелкнул  переключателем и  раскрыл дверцу  фонотеки.  Второй  концерт Брамса
стоял слева,  как и  тогда,  и даже все шесть пластинок оказались на месте -
Рената,  к  счастью,  не добралась до этого альбома,  иначе половина была бы
перебита. Впрочем, она, кажется, вообще Брамса не любит.
   Да,  ничего не удалось,  все пошло прахом.  Вот и это тоже. Не главное,
конечно,  но когда не остается и этого... Должно же у человека что-то быть -
или любимая работа, или сознание выполненного долга, или - пусть хотя бы как
последнее убежище -  что-то  личное.  А  впрочем,  нет,  и  это ничего бы не
изменило.
   Он сидел в  этой пустой комнате,  пахнущей пылью и одиночеством,  среди
коробок  с   упакованным  и   никому  не  нужным  итогом  жизни,   и  слушал
нечеловечески прекрасную музыку из иного мира.  Мира, где у людей еще что-то
было,  где люди во что-то верили и  на что-то надеялись.  До чего мы слепы и
недальновидны  -   именно  недальновидны,   и   это   при   всей  пытливости
человеческого разума!  Впрочем,  что говорить о  неумении провидеть будущее,
если  мы  даже  неспособны осмыслить прошлое,  всем  видимое,  доступное для
самого детального исследования!  Ведь даже сейчас нам  так  и  не  понять до
конца  -  что  все  же  случилось  в  эпоху  "торжества  разума",  чем  этот
блистательный и гордый своими триумфами девятнадцатый век подготовил и,  сам
того не заметив, сделал неизбежной тотальную катастрофу двадцатого...


ГЛАВА 4

   Полковник  Хеннинг  фон  Тресков,  начальник оперативного отдела  штаба
группы армий "Центр",  угодил под пули в самом,  казалось бы,  безопасном от
партизан месте -  на полпути между Оршей и Смоленском. Последняя деревенька,
правда,  несколько зловеще называясь "Красное", и сидевший за рулем адъютант
пошутил  по  этому  поводу,  что  мес