очти ничем не убирали,  только
свечами и  серебряной канителью.  Сейчас профессор не  знал,  как быть.  Ему
казалось, что, если он принесет елку, она окажется для Ильзе лишним жестоким
напоминанием;  но  и  не принести,  нарушить многолетнюю семейную традицию -
тоже жестоко, это как бы подчеркнет непоправимость случившегося...
   Жена, можно подумать, угадала его замешательство. Утром в сочельник она
сказала,  что сходит вместе с Людхен к их обычному поставщику, чтобы выбрать
деревце,  -  на него лучше не полагаться,  иначе опять пришлет что-нибудь не
то, как в прошлый раз. Проблема оказалась проще, чем он предполагал.
   Елочку принесли,  убрали,  вечером он по обыкновению прослушал с  женой
рождественскую  службу   во   Фрауэнкирхе  (еще   одна   ежегодная   уступка
условностям,  как и посещение кладбища первого ноября).  Перед тем как сесть
за  стол,  обменялись подарками -  профессор получил  пакетик  ротбартовских
лезвий,  шерстяные  носки  и  флакон  настоящего  "4711",  -  каким  образом
исхитрилась Ильзе добыть всю эту роскошь,  оставалось только гадать.  Сам он
смог  подарить дамам  лишь  по  куску приличного мыла,  а  Людмиле преподнес
вдобавок "Люди и ландшафты России" - издание старое, еще до первой войны, но
солидное и богато иллюстрированное.
   В  общем,  праздник прошел лучше,  чем  можно было  ожидать.  Эрих смог
приехать лишь  на  следующий день,  но  рождество пришлось в  этом  году  на
субботу,  и  он пробыл с  ними до понедельника.  Не столько с ними,  правда,
сколько  с  Люси.  Похоже,  что  молодые люди  заинтересовались друг  другом
серьезнее,  чем  вначале  казалось;  профессор уже  жалел,  что  невольно их
познакомил.  У  него сжималось сердце,  когда он видел,  как старательно они
избегали  встретиться  взглядом,  сидя  за  праздничным  столом.  Несчастное
поколение,  думал он,  у всех одинаково страшная судьба - и у заблудших, и у
тех, кто сумел найти выход...
   Что ж,  каждый идет своим путем.  Теперь выход был и  у него,  возможно
запоздалый,  но  рассчитаться с  проклятыми кобольдами он  еще  успеет.  Вот
приедет после  праздников Райнер,  и  они  подумают вместе.  Важно  осознать
необходимость действовать,  прийти к  решению,  а уж найти modus operandi* -
дело второстепенное, какая-нибудь возможность представится.
   ______________
   * Способ действия (лат.).

   Возможность представилась еще  скорее,  чем можно было предположить,  и
даже до возвращения доктора Фетшера.  В  конце декабря к  профессору приехал
вдруг давнишний знакомый по Лейпцигу.  Они посидели,  поговорили,  профессор
расспрашивал об университетских делах,  о  судьбе коллег.  Дела были мрачны,
некоторые судьбы  -  еще  мрачнее;  потом  гость  назвал одно  имя,  которое
поначалу даже не вызвало у профессора никаких воспоминаний. Собственно, этот
господин и посоветовал мне поехать сюда, сказал гость, он тоже знает вас как
человека,  которому небезразлична судьба Отечества. Профессор молча наклонил
голову,  то  ли соглашаясь,  то ли благодаря за лестное мнение.  Тогда гость
спросил,  понизив голос, можно ли здесь поговорить без помех, не рискуя быть
подслушанным.  Да,  разумеется,  сказал  профессор с  огромным  облегчением.
Разумеется, можно!

   - Вас что-нибудь смущает?
   - Только  одно  -  поймите  меня  правильно,  но...  Дилетантство может
подвести в  любом деле,  тем более в таком...  ответственном.  У меня нет ни
опыта,  ни подготовки,  следовательно, я - типичный дилетант, и я проявил бы
безответственность,  если бы не опасался -  не за себя,  за успех поручения.
Ведь это уже конспирация в международном масштабе, не так ли?
   - Не стоит преувеличивать,  коллега,  -  заверил гость. - Конспирация -
да,    конечно,    всякая   нелегальная   деятельность   есть   деятельность
конспиративная.  Но  что  касается опыта,  то  он  вам,  в  сущности,  и  не
потребуется.  Ваша  миссия будет предельно проста,  и  никаких контактов вам
устанавливать не  придется.  Этот человек сам вас разыщет.  Вручите ему свою
визитную карточку, и дело будет сделано.
   - Визитную карточку?
   - Да,  скорее всего. Перед отъездом вы закажете себе визитные карточки,
передадите нам  несколько штук  и  затем  получите их  обратно.  Одна  будет
мечена, вам ее укажут, в ней и будет содержаться сообщение.
   - Черт побери! Каким образом?
   - О,  это сложно объяснять,  я  и  сам не  очень разбираюсь -  какая-то
особая микрофотография.  Так что, как видите, все очень просто: у кого могут
вызвать подозрение визитные карточки?
   - Ну, если вы считаете, что я смогу...
   - Сможете,  коллега. Безусловно, какой-то риск в этом есть; вы рискуете
уже тем,  что принимаете меня у  себя.  Я  думаю,  вы  и  сами прекрасно все
поняли,  когда я  спросил -  можно ли  нам  поговорить.  Тут  уж  приходится
выбирать между личной безопасностью и  совсем иными ценностями.  С известным
риском сопряжена и поездка в Швейцарию,  -  вы человек взрослый, и я не хочу
говорить с вами как с младенцем. Но риск минимальный.
   - Я  опасаюсь не за себя лично,  -  повторил профессор.  -  И  еще один
вопрос: почему именно мне решили поручить это дело?
   - Дорогой коллега,  - сказал гость. - Неужели вы всерьез думаете, что в
Германии после одиннадцати лет  поголовного растления осталось так уж  много
честных людей? Увы, их единицы, и большинство живет под постоянным надзором.
Вы вот говорили о докторе Фетшере;  да, я его знаю, это человек мужественный
и честный.  Но представьте себе на минуту, что доктор Фетшер подает прошение
о выдаче ему паспорта для выезда в Швейцарию.  Да его немедленно посадили бы
за  решетку!  Или  еще  хуже  -  выдали  бы  паспорт и  послали следом свиту
гестаповских филеров.  Вы  меня  понимаете?  У  вас,  коллега,  положение  в
некотором  роде   уникальное  -   положение  антифашиста,   ничем  себя   не
скомпрометировавшего в  глазах  властей.  Нет,  я  знаю  о  ваших  давнишних
неприятностях,  это все известно,  но для гестапо это не повод,  чтобы взять
человека под контроль.  Это был повод для рейхсминистра Руста,  чтобы облить
помоями еще одного честного немецкого ученого,  а  гестапо до таких вещей не
снисходит. Поэтому вы в их картотеках не фигурируете.
   - Да,  да,  понимаю,  -  пробормотал профессор.  -  Хотя не уверен, что
человек,  "ничем себя  не  скомпрометировавший",  достоин права  именоваться
антифашистом.
   - Мы и хотим дать вам это право, коллега Штольниц...


ГЛАВА 5

   Сколько Эрих  Дорнбергер себя  помнил,  у  него  вечно  была  идиотская
склонность влюбляться в  кого не  следует.  Это при том,  что в  принципе он
считал  любовь состоянием патологическим,  мешающим жить  и  работать,  и  -
соответственно  этому  -  старался  не  влюбляться.  Обычно  это  удавалось,
однокурсницы ехидно звали  его  "брат  Иосиф" -  правда,  чтобы прославиться
целомудрием,  тогда  достаточно было  не  менять возлюбленных каждую неделю:
молодежь  в  Веймарской  республике усердно  брала  реванш  за  филистерскую
добродетель отцов.  Все  словно предчувствовали,  что  скоро  этому  веселью
придет конец.
   Зато уж,  если он влюблялся,  то так бурно и бестолково, что окружающие
только диву давались.  В  выпускном классе гимназии его угораздило воспылать
страстью к жене директора, жившего в том же здании. Директор был на тридцать
лет  старше ее  и  ревнив,  как  мавр,  а  к  ученикам относился с  какой-то
необъяснимой ненавистью -  истинный "учитель Гнус";  ученик же Дорнбергер не
только не  пытался скрывать свои  чувства,  но  и  проявлял их  самым  диким
образом.  Однажды он  увидел  ее  в  окне  парикмахерского салона и  полчаса
проторчал  у  дверей  -  только  для  того,  чтобы  проводить  до  гимназии.
Нагруженный ее  покупками,  он прошел с  нею через весь городок,  не замечая
взглядов из дверей лавок,  - пытался объяснить устройство и принцип действия
интерферометра Майкельсона.  Все были уверены, что аттестата ему после этого
не видать;  но, как ни странно, свирепый директор спасовал перед наглостью и
ничего  не  предпринял.  Скорее  всего,  ему  просто  не  терпелось поскорее
сплавить юного негодяя в Гейдельберг.
   А  в  Гейдельберге было еще два не  менее нелепых "романа" -  на втором
курсе он потерял голову из-за невесты приятеля, но на этот раз ничем себя не
выдал,  а  на  четвертом -  почти женился на кельнерше.  Выход из alma mater
ознаменовался знакомством с дочкой советника Герстенмайера,  и уж там-то все
рекорды глупости были побиты.  Расставшись наконец с  Ренатой,  он  дал себе
слово - в жизни не посмотреть больше ни на одну женщину.
   И действительно, долго не смотрел. Конец его семейного счастья совпал с
эпохой крупных открытий в области физики ядра, для исследователей начиналось
время "бури и натиска" -  какие тут, к черту, женщины. А потом пришла война.
Кто бы мог думать,  что именно в  разгар войны,  в самый страшный ее момент,
ему доведется опять испытать то самое чувство.
   Впрочем,  это было вовсе не "то самое". Ничего похожего! Того, что Эрих
чувствовал теперь,  ему  не  приходилось испытать еще  ни  разу за  всю  его
нескладную жизнь.
   Началось это обычно: он обратил внимание на внешность. Внешность всегда
играла для него первостепенную роль,  в  его отношении к женщине вообще было
нечто  турецкое:  женщина,  считал он,  призвана украшать жизнь мужчины,  не
более того.  И  еще для него много значило чужое одобрение.  Гейдельбергская
кельнерша была весьма популярна в  студенческой среде,  и раньше чем Эрих ее
увидел, он слышал яркие фрагменты эро-эпической поэмы, коллективно сложенной
в ее честь благодарными филологами.  В Берлине,  еще до знакомства, приятели
прожужжали ему  уши  о  Ренхен  Герстенмайер.  А  старик  Штольниц  с  таким
энтузиазмом говорил о своей "восточной помощнице"!
   Правда,  он превозносил ее душевные качества,  но упомянул вскользь и о
внешности,  сказав,  что она похожа на один старый итальянский портрет. Эрих
зарегистрировал это в  уме как-то подсознательно,  ему в тот день было не до
девушек с  Востока:  там,  на Востоке,  оперативное поражение все явственнее
перерастало в  катастрофу.  Позднее,  уже  в  Берлине,  он  опять вспомнил о
"восточной помощнице",  ученая мама  которой,  возможно,  работала с  Фрицем
Хоутермансом,  и подумал бегло, что неплохо бы съездить, взглянуть - что это
за диво. А заодно выяснить насчет ученой мамы.
   Приехав  потом  и  взглянув,  он  с  первого  взгляда не  нашел  ничего
особенного -  хорошенькая,  да,  хотя Рената в  ее  возрасте была,  пожалуй,
интереснее. Пикантнее, во всяком случае.
   Но  это было лишь в  первый буквально момент,  пока она не заговорила с
ним  строгим,  почти  надменным  тоном,  со  своим  очаровательным акцентом,
который -  как  ему  потом  стало казаться -  придает какую-то  неповторимую
интонационную окраску каждому произнесенному ею слову.  Да, старик был прав:
внешность у  нее оказалась редкая,  внешность не в узко понятом смысле,  как
фигура или черты лица,  -  голос, манера говорить и держаться - это ведь все
тоже относится к внешнему облику.
   О   внутреннем  он  тогда  еще  не  думал.   Но  подумал  очень  скоро,
повнимательнее присмотревшись к ее глазам.  Глаза тоже были удивительные,  и
чем  больше он  на  нее  смотрел,  тем более удивительными они ему казались.
Наверное, просто потому, что ничего похожего он до сих пор еще не видел.
   Ничего  похожего не  видел,  ничего  похожего не  чувствовал.  Новизна,
неиспытанность переживаний -  вот, пожалуй, что стало для него главным и что
очень скоро заставило его все чаще думать о  возможности лишний раз побывать
в Дрездене. Он еще ничего о ней не знал - если не считать того, что узнал от
Штольница,  -  но уже видел,  что она вся какая-то совершенно другая,  ни на
кого не похожая - существо из иного мира.
   В  том-то  и  дело,   что  из  иного.  Иногда,  пытаясь  избавиться  от
наваждения,  он напоминал себе именно об этом.  Не может быть ничего глупее,
чем ему -  немцу -  заинтересоваться девушкой из  страны,  где слово "немец"
стало худшим из ругательств.  Как она может к  нему относиться?  Да если она
только заметит,  догадается -  страшно себе представить...  В том-то и дело:
ему уже было страшно представить себе, что он потеряет возможность видеть ее
хотя бы изредка,  слышать ее голос,  превращающий обыденную речь - в музыку.
Бред, истинный бред...
   А  таких глаз он  действительно не  видел ни  у  кого.  Дело не в  том,
красивы они были или не  красивы,  ответить на  этот вопрос он не сумел бы -
это  не  имело  никакого значения.  Просто он  впервые понял  смысл избитого
выражения  "глаза  -   зеркало  души";   как  человек,  привычный  к  точным
формулировкам,  он,  правда,  находил эту не очень верной - зеркало отражает
нечто  внешнее,  глаза  же  показывают  внутреннюю сущность.  Но  эти  глаза
действительно говорили о  многом.  Когда видишь такие глаза,  вопрос о форме
губ или носа как-то не приходит на ум.
   Раньше он,  вероятно,  посмеялся бы,  если бы ему сказали,  что молодая
женщина может быть  привлекательна своей внутренней сущностью.  За  пять лет
брака он  так и  не  понял,  в  чем заключалась внутренняя сущность Ренаты -
разве что в  страсти к  развлечениям?  Маловато,  если вдуматься.  Вероятно,
поэтому у него никогда не возникало желания заглянуть ей в глаза.
   А глаза этой русской сразу поразили его своим выражением, как только он
увидел ее не в темноватой прихожей, а уже в кухне, залитой вечерним солнцем.
Что  это  было за  выражение -  он  не  понял,  не  расшифровал,  оно  тем и
привлекало,  что  его  хотелось понять.  Будь  он  посмелее,  он  сказал бы:
"Повернитесь к  окну и не двигайтесь,  я хочу рассмотреть получше".  Но быть
смелым с  женщинами он вообще не умел -  ни теперь,  ни раньше;  его хватало
лишь на то,  чтобы иногда напускать на себя дурацкую развязность -  это была
своего рода самозащита.
   После той первой их  встречи в  августе он решил было,  что встречаться
больше не будет.  Насчет матери выяснил,  та действительно не имела никакого
отношения к  работам харьковской группы  -  вообще не  занималась ядром,  ее
специальностью были  токи  высокой  частоты.  Это,  кстати,  объясняло столь
экстренный  характер  эвакуации:  высокочастотники  наверняка  работали  над
проблемами закалки броневых сталей. Ну, а раз мама интереса не представляет,
сказал он себе, то и дочка - тем менее. Дурак, это он просто пытался втереть
самому себе очки.
   Именно дочка-то  и  представляла собой главный интерес;  строго говоря,
какое ему было дело до  всего остального.  О  Харькове он  спросил просто из
любопытства;  даже если бы выяснилось,  что ее мать там работала - не мог же
он всерьез рассчитывать узнать что-то о ее работе!  И из намерения больше не
встречаться тоже ничего не получилось, потому что не прошло и месяца, как он
однажды,  сидя над  графиком переподготовки резервистов 2-го  класса,  вдруг
явственно услышал голос с мягким славянским акцентом и надменной интонацией:
"Не припоминаю,  господин Бергер";  оглушенный,  он  посидел немного,  потом
решительно  встал  и  похромал  к  майору  Бернардису,  придумывая  на  ходу
какой-нибудь предлог для поездки в штаб BO-IV.
   Он  еще  и  после  этого  пробовал  заниматься  самоочковтирательством:
убеждал себя,  что  интерес к  Люси у  него чисто абстрактный.  Обыкновенная
любознательность пытливого от природы человека,  встретившегося с новым и не
совсем понятным явлением. И ничего больше!
   Бернардису он  тогда,  так и  не придумав ничего более правдоподобного,
сказал,  что  ему  надо  непременно съездить  в  Дрезден  -  навестить друга
покойного отца.  Майор поинтересовался,  что за друг,  и  он охарактеризовал
Штольница как  представителя демократической научной общественности Саксонии
и,  естественно,  убежденного противника нацистов.  "С  такими  людьми  надо
поддерживать  связь",  -  одобрил  Бернардис  и  действительно через  неделю
устроил ему командировку.
   После  второй  встречи с  "не  совсем  понятным явлением",  после  того
удивительного  дня,  что  они  провели  вместе,  обманывать  себя  было  уже
бессмысленно.  Просто поговорив с нею утром по телефону, он понял, что в его
жизни произошло что-то необычайно важное. Он звонил из штаба, расположенного
на Ташенберге,  рядом с  тем местом,  где они договорились встретиться через
час,  и это оставшееся время надо было куда-то деть;  пройдя пешком по мосту
Августа,  он полюбовался пустым цоколем, где до войны, ему помнилось, стояла
золоченая конная статуя какого-то курфюрста - теперь то ли спрятанная, то ли
переплавленная по приказу Шпеера.  Потом побывал у  Японского дворца,  через
сад вышел к Мариенбрюкке,  одолел так же пешком и его, но все равно вернулся
к Цвингеру слишком рано. Потоптавшись на мостике, хотел было войти в ворота,
но подумал,  что вдруг она придет раньше -  не увидит его и уйдет;  заглянув
вниз  через  перила,  он  увидел в  стоячей воде  отражение своей  фуражки и
обозвал себя кретином:  надо было приехать в  штатском,  а не щеголять перед
нею в этой проклятой униформе. Неужели ей не омерзительно его видеть?
   А  потом  он  увидел ее  переходящей улицу от  театра -  и  еще  больше
испугался и  в то же время обрадовался,  это было тоже странное,  никогда не
испытанное им чувство, - вообще все связанное с нею было новым, ни на что не
похожим.  Впрочем,  еще бы не испугаться:  она направлялась к  нему с  таким
видом,  будто собиралась за  что-то  отчитать,  и  весьма строго,  но  уже в
следующий момент он  понял,  что отчитывать не  будут,  потому что она вдруг
стала совсем другой,  сразу,  каким-то непонятным образом -  она не то чтобы
улыбнулась, нет, улыбки не было, просто лицо ее вдруг осветилось изнутри...
   Этот удивительный внутренний свет озарял ее весь тот день; был, правда,
момент,  когда она вдруг погасла и  замолчала -  после того как он  спросил,
были ли  у  нее дома собаки,  -  конечно,  этот бестактный вопрос не  мог не
вызвать воспоминаний. Вечером он уезжал из Дрездена почти уверенный, что она
тоже будет ждать следующей встречи. И не только из-за письма подруге.
   С письмом этим,  кстати, дело едва не обернулось крупной неприятностью.
Он не сказал Люси всего,  чтобы она не слишком беспокоилась,  но подруга ее,
похоже,  была там  замешана очень серьезно;  упомянув о  том,  что ее  арест
совпал с  убийством местного комиссара,  он  не сказал главного:  террорист,
совершивший убийство,  жил именно по тому самому адресу,  который Люси своей
рукой  надписала  на  конверте.   Просто  счастье,  что  у  Венцеля  хватило
осторожности умолчать о  письме.  Когда  его  спросили,  зачем  ему  прежние
жильцы,  он сказал просто,  что когда-то останавливался в  этом доме,  еще в
самом начале войны,  и  теперь вот,  снова оказавшись здесь проездом,  решил
зайти навестить хозяев - они, мол, показались ему людьми радушными...
   А может быть,  стойло рассказать ей все без утайки,  чтобы увидеть, как
она отреагирует?  Дело в том,  что ее реакция на новость оказалась несколько
странной -  она,  естественно,  испугалась за подругу,  но сам факт,  что та
занималась подпольной деятельностью,  похоже,  ее не поразил. Как знать - не
была  ли  сама  Люси гораздо больше в  курсе тамошних дел,  чем  делает вид?
Естественно,  до своего отъезда,  но ведь забрали ее,  кажется, уже глубокой
осенью -  значит,  месяца три  она прожила в  оккупированном городе.  Вполне
достаточно, чтобы войти в контакт с какой-нибудь подпольной группой.
   В тот день,  уже сидя в вагоне,  пока поезд набирал ход и,  громыхая на
стрелках, все быстрее перебегал с пути на путь - мимо депо, угольных складов
и  пакгаузов фридрихштадтского узла,  -  он  подумал с  удивлением,  что это
короткое свидание было всего третьим по счету;  да,  в самом деле: в августе
они познакомились,  потом -  в сентябрьский его приезд - ходили по городу, в
октябре он побывать в  Дрездене не смог.  А между