раки бесчисленны...  Хотя  в  принципе я  согласен:
покушаться  на  верховного  главнокомандующего в  момент  подготовки крупной
наступательной операции - это неосторожно.
   - Это политически самоубийственно.  Трудно даже понять,  как это никому
тогда не  пришло в  голову.  Вот  теперь,  если  он  в  конце концов решится
запустить "Цитадель" - и опять проиграет...
   - Вообще странно,  что мы так с этим тянем,  -  заметил Шлабрендорф.  -
Оперативный приказ поступил еще в  апреле,  сейчас середина июня...  Правда,
там  было  сказано "как  только  позволят условия погоды",  но  дороги давно
высохли.
   - Мы попросту боимся.  Вы же знаете,  насколько неустойчиво положение в
Италии;  пока там как-то не определится,  начинать здесь опасно.  А с другой
стороны,  каждый день  промедления позволяет русским еще  больше укрепиться,
накопить еще  больше  сил.  Они  сейчас  буквально накачивают Курский выступ
своими войсками,  а  глубина обороны -  это фантастика,  по данным воздушной
разведки  там  не  меньше  пятнадцати  километров  сплошной  фортификации...
Земляной,  правда,  но  мы-то  уже  знаем,  как  они умеют ею  пользоваться!
Хейнрици при мне спорил по этому поводу с командующим, доказывал, что успеха
между Орлом и Белгородом нам не добиться.  Кончилось тем, что Клюге довольно
грубо его оборвал.
   - А сам Клюге, значит, уверен в успехе?
   - Черт его знает, в чем он уверен...
   Тресков постоял у  машины,  пощелкал пальцами по  зачехленному штабному
флажку  на  правом крыле  и  раскрыл дверцу.  "Мерседес" накренился под  его
тяжестью,  потом осел и  на  левую сторону -  когда Шлабрендорф устроился за
рулем.
   - Черт его знает,  -  задумчиво повторил полковник.  -  Я  же  говорю -
человек с  двойным дном...  Вчера вызывает меня и дает набросок телеграммы в
генштаб...  на имя Цейтцлера, с пометкой "доложить фюреру". Вот, говорит, не
откажите в  любезности составить текст по этим тезисам,  потом дадите мне на
подпись,  но  отправлять пока не будем.  Телеграмма как раз по этому поводу,
насчет "Цитадели".  Ну,  он там разбирает возможности, которые предоставляет
сейчас   противнику   наше   бездействие,   затем   сравнивает  преимущества
наступления и обороны - и приходит к заключению, что, поскольку столкновение
с главными силами противника неизбежно, лучшим решением будет действовать по
плану "Цитадель".  При  этом,  конечно,  куча  оговорок -  операция возможна
только при наличии таких-то и  таких-то предпосылок и  так далее.  Я все это
прочитал тут же  при нем,  кое-что мы уточнили,  а  потом -  я  уже собрался
уходить -  он меня задержал и говорит полушутливым тоном:  "Вижу, полковник,
наши мнения в  данном случае расходятся".  Я  ответил,  что  уже  имел честь
доложить  свои  соображения касательно плана  "Цитадель" и  что  оперативный
отдел не  располагает какими-либо новыми данными,  которые заставили бы меня
думать иначе.  И вот тут он мне сказал любопытную вещь. Улыбнулся этой своей
полуулыбочкой,  поиграл моноклем и  говорит этак вскользь:  "Но согласитесь,
мой милый полковник, надо же когда-то кончать со всем этим..."
   - С чем именно? - спросил Шлабрендорф, забыв руку на ключе зажигания.
   Тресков пожал плечами.
   - Как вы понимаете, этого вопроса я ему задать не мог.
   Шлабрендорф усмехнулся,  запустил двигатель и  медленно тронул машину с
места.
   - Да, Клюге есть Клюге, - пробормотал он через минуту. - А что, если он
действительно верит в возможность покончить с русскими этим летом?
   - Фабиан, можете думать про фельдмаршала что угодно, но не считайте его
болваном,  способным поверить в возможность "покончить с русскими".  Клюге -
образованный офицер,  и  он  прекрасно знает военную историю Европы...  не в
пример вам,  кстати,  весьма смутно представляющему себе  даже  путь Великой
армии.
   - Я шпак,  -  скромно возразил Шлабрендорф. - И в юности зубрил римское
право, а не вашу военную историю.
   - Давно  могли бы  пополнить образование у  себя  в  абвере.  Так  вот,
слушайте:  у русских есть свой -  национальный, я бы сказал, - метод ведения
войны,  и придерживаются они его с неукоснительным постоянством. Всякий раз,
когда Россия оказывается втянутой в большую европейскую войну, война застает
их врасплох, неподготовленными, растерянными, плохо вооруженными. Это всегда
период кризиса,  когда, казалось бы, еще один толчок, и страна рухнет. Но из
этого кризиса,  Фабиан,  русские всегда каким-то чудом выкарабкиваются.  Они
начинают медленно накапливать силы, равновесие постепенно восстанавливается,
и в конце концов они вдруг оказываются несокрушимо сильными. Это всегда так.
Я повторяю:  всегда! Так было в семнадцатом веке с поляками, в восемнадцатом
- со шведами,  в девятнадцатом - с французами... ну, а в двадцатом - с нами,
оба раза.  Да,  да,  я  имею в  виду и ту войну,  не удивляйтесь!  Там позже
вступили в  игру совершенно иные факторы,  но к концу шестнадцатого года наш
Восточный фронт  трещал уже  по  всем  швам.  Короче говоря,  русские всегда
начинают с поражений,  но кончают победой. Заметьте, я не случайно сказал: в
больших   войнах!   Малые   локальные  конфликты,   вроде   Севастополя  или
Порт-Артура,  не в счет. Тут тоже есть определенная закономерность: русским,
чтобы  воевать  хорошо,  надо  воевать всерьез.  В  большой войне  на  карту
ставится жизнь нации, и нация всегда это понимает...
   Проезжая мимо старого танка, Тресков повернул голову, проводил взглядом
угрюмую громаду мертвого ржавого железа.
   - Н-да,  скоро они все свое получат обратно,  -  проговорил он,  словно
думая вслух. - Если мы не удержимся под Орлом...
   - Так телеграмму Клюге еще не отправил?
   - Пока -  нет.  Специально интересовался утром на узле связи.  Выжидает
чего-то...
   Танк скрылся из вида, шоссе опять пошло под уклон. Навстречу показалась
идущая   со   стороны   Смоленска  колонна   грузовых   машин.   Шлабрендорф
вопросительно глянул на Трескова:
   - Может быть, стоит предупредить?
   - Не надо.  Там,  скорее всего,  какая-то незначительная банда, вряд ли
они  рискнут напасть на  большую колонну.  Если  предупредить этих,  я  буду
обязан сообщить о  случившемся и  в  штабе.  А какой смысл?  Сожгут еще одну
деревню, а партизаны все равно останутся...
   - Послушайте,  Хеннинг,  -  сказал Шлабрендорф,  когда колонна осталась
позади.  -  Мы с вами знакомы уже четыре года,  и два года я служу под вашим
началом...
   - Неизвестно еще,  кто под чьим,  -  буркнул Тресков.  - Вы знаете, что
такое "корнак"?  В  Индии так  называют человека,  который управляет слоном.
Сидит у него на шее и бамбуковой тросточкой похлопывает по хоботу то справа,
то слева... показывает, куда поворачивать.
   - Вы льстите мне,  господин полковник, - Шлабрендорф улыбнулся. - Может
быть,  вначале я и пытался раз-другой... похлопать вас по хоботу, как вы это
называете...
   - Интересно,  черт побери, как это можно назвать иначе! Самая пикантная
деталь, что пришли вы ко мне в звании унтер-офицера. И сразу сели на шею.
   - Но  очень скоро убедился,  что это совершенно излишне,  -  вы и  сами
безошибочно находили верное направление. Позвольте, однако, закончить фразу,
на которой вы меня перебили.
   - Прошу прощения, господин лейтенант!
   - Я  вот о  чем хотел спросить.  Когда мы с вами познакомились накануне
войны, вы сразу показали себя убежденным антинацистом. И меня заинтересовало
- а почему,  собственно, вы думаете так, а не иначе? Чем нацистский режим не
устраивает лично вас?  Политикой,  насколько я  понимаю,  вы  в  то время не
особенно интересовались,  но если не политика, то что же еще? Как полководец
Гитлер тогда еще себя не проявил,  обвинять его в  плохом руководстве войной
было рано.  Заметьте,  кстати,  что большинство сегодняшних оппозиционеров в
среде  высшего командования стали ими  только потому,  что  разочаровались в
Гитлере как в  полководце.  Окажись Восточный поход таким же  успешным,  как
французская кампания, они и не помышляли бы ни о каком сопротивлении...
   - К чему обобщать? Людвиг Бек стал противником режима задолго до войны,
и не он один.
   - Согласитесь, таких было не много.
   - Вы знаете,  - заговорил Тресков после паузы, - я и сам иногда задавал
себе этот вопрос -  почему...  Хочу только внести уточнение:  летом тридцать
девятого года,  когда мы познакомились...  или, если уж быть совсем точными,
когда вы получили от своего Остера задание со мной познакомиться...
   - Хеннинг, - укоризненно сказал Шлабрендорф.
   - Ну ладно,  ладно,  слон не такое уж глупое животное. Так вот, тогда я
еще  не  был "убежденным антинацистом".  Вы  однажды сказали,  что население
Германии можно разделить на три категории: нацисты, ненацисты и антинацисты,
причем самая отвратительная - вторая. В то время я принадлежал именно к ней.
Нацисты мне не нравились, это был худший сорт городской черни, в сравнении с
которой рабочие у  меня в  имении были аристократами.  Но в то же время мне,
как  военному,  не  мог  не  импонировать взятый Гитлером курс  на  создание
сильной,   боеспособной  армии.   Версальский   договор   оставил   Германию
практически  безоружной,   мы  все  считали  это  положение  ненормальным  и
несправедливым. Я вам скажу честно - первые три-четыре года у меня не было к
режиму особо  серьезных претензий...  Тем  более,  что  со  штурмовиками они
расправились сами,  "ночь  длинных  ножей"  мы  по  наивности восприняли как
признак оздоровления общей обстановки.  А вот после разбоя в Австрии,  после
отставки Бека - вот тут я задумался. А потом началась подготовка к нападению
на Польшу - это уже было безумие, потому что означало мировую войну, а любой
грамотный военный знал,  что  войны  против  Англии,  Франции и  Соединенных
Штатов -  даже имея в тылу нейтральную Россию - нам никогда не выиграть. Тут
уже стало ясно, что фюрер ведет страну к гибели.
   - Как ни странно, он действительно был уверен в невмешательстве Англии.
Адмирал пытался уверить его  в  обратном,  но  мнение  Риббентропа оказалось
более весомым.
   - Мы всегда предпочитаем верить тому,  что нас больше устраивает... Ну,
а что касается личных мотивов -  пожалуй,  активным антинацистом меня сделал
тот пресловутый приказ о комиссарах.  В сорок первом, вы помните. Как бы вам
это объяснить... Вы понимаете, я тогда почувствовал себя лично обесчещенным.
Армия,  в которой могут издаваться подобные приказы, это уже не армия в моем
понимании. Гельмут Штифф побывал в Польше в конце тридцать Девятого года, и,
когда мы встретились,  он сказал:  "Мне стыдно быть немцем, этого позора нам
не  смыть во  веки  веков..."  Черт побери,  Тресковы двести лет  поставляли
Пруссии солдат,  но палачей и преступников среди моих предков не было! А вот
теперь  мне  приказом верховного главнокомандующего предписывалось совершать
тягчайшее из военных преступлений:  казнить без суда взятых в  плен офицеров
противника...
   Тресков помолчал, потом заговорил снова:
   - В восемнадцатом году я пришел с фронта безмозглым фенрихом, повоевать
мне довелось всего несколько месяцев,  и я был весь в обиде на судьбу, а еще
больше  -  на  политиканов,  которые сговорились за  спиной у  фронтовиков и
изменили любимому кайзеру.  Когда начались бои со  "спартаковцами",  меня не
надо было уговаривать -  я  тут же схватился за винтовку...  Если я  чего-то
по-настоящему стыжусь в своей биографии,  то это именно тех дней,  когда я -
мальчишка,  сопляк  -  стрелял в  своих  соотечественников.  И  из-за  чего,
спрашивается,  стрелял?  Потому что мне сказали,  что красные хотят ограбить
дворянство,  забрать землю у помещиков...  Уже много позже я спросил себя: а
чем, собственно, мне это грозило? Дворянину и раньше случалось терять землю,
он мог разориться и продать поместье,  мог проиграть его, мог в какой-нибудь
междоусобице сделать  ошибочный выбор  и  подпасть  под  конфискацию...  Это
превратности судьбы  -  сегодня так,  завтра этак,  но  честь  от  этого  не
страдала,  мало  ли  было благородных людей без  гроша в  кармане.  Красные,
победи они тогда,  возможно,  сделали бы меня нищим,  а  приказ о комиссарах
лишал чести каждого немецкого офицера,  который принял бы его к  исполнению.
Вот  почему я  еще  в  сорок  первом году  дал  себе  клятву убить мерзавца,
обесчестившего германскую армию...
   Увидев вдали шлагбаум и бараки контрольного поста,  полковник замолчал,
словно фельджандармы могли услышать его на таком расстоянии.
   - Да, - сказал он немного погодя, - давно нам не удавалось побыть вдали
от  любопытных ушей.  Жаль,  что  нельзя злоупотреблять такой возможностью -
будет выглядеть подозрительно. Кстати, я давно хотел спросить, каким образом
вы   ухитряетесь  записывать  потом  наши  беседы  для  своего  абверовского
начальства. Должна быть чертовски натренированная память, э, Фабиан?
   - Не  жалуюсь,  -  скромно отозвался Шлабрендорф.  -  Впрочем,  их ведь
интересует самое  существенное,  так  сказать  квинтэссенция,  это  упрощает
задачу...


ГЛАВА 5

   Летом,  на  самые  жаркие месяцы -  июль,  август,  -  Штольницы обычно
снимали флигель у  знакомого крестьянина в  окрестностях Шандау,  маленького
курортного городка тридцатью километрами выше по  течению Эльбы.  Очутившись
на  лоне  природы,  фрау  Ильзе с  огромной энергией приступала к  заготовке
фруктов и  овощей на  зиму;  они  с  Людмилой целыми днями что-то  кипятили,
пастеризовали, раскладывали по банкам. Профессор же воспринимал дачный сезон
как  неизбежное зло -  работать ему здесь не  работалось,  книг не  хватало;
сколько бы  он  их  ни  привез с  собой,  всякий раз выяснялось,  что именно
самой-то нужной под рукою и нет. А главное, здесь не было радио.
   Хозяин за  дополнительную плату охотно предоставлял в  пользование свой
аппарат,  но  это  был VE-301,  так называемый "народный приемник",  бравший
только Берлин,  Прагу,  Вену и еще несколько местных радиостанций. Профессор
тосковал  -  дома  у  него  стоял  в  кабинете огромный четырнадцатиламповый
"Блаупункт-Олимпия",  который свободно принимал и  Лондон,  и  Стокгольм,  и
Касабланку. Конечно, использовать все возможности роскошного супергетеродина
было рискованно -  на  лицевой панели давно уже  красовалась яркая оранжевая
карточка,  напоминавшая о  том,  что "слушание иностранных передатчиков есть
преступление против  национальной безопасности нашего  народа и  по  приказу
фюрера карается тюрьмой".  Монтер, прикрепивший карточку в сентябре тридцать
девятого года,  под  расписку ознакомил супругов Штольниц с  соответствующим
правительственным постановлением;  постановление профессор  помнил,  к  виду
оранжевой карточки  привык,  но  против  национальной безопасности преступал
ежевечерне. И впадал в уныние, лишаясь этой возможности хотя бы на время.
   Сочувствуя ему,  Людмила спросила однажды,  почему  было  не  отправить
приемник на  лето в  Шандау -  крестьянин ведь все  равно перевозит их  вещи
лошадьми,  -  но  профессор испугался самой  мысли.  А  если  при  перевозке
повредится какая-нибудь лампа?  Это  была бы  катастрофа,  дочь моя,  просто
катастрофа - попробуй сейчас достать новую радиолампу!
   Каждый  вечер,  когда  наступало время  передач из  Лондона,  профессор
слонялся из  угла  в  угол,  не  находя себе  места.  Иногда он  думал,  что
информационный голод может быть не менее мучительным, чем иные разновидности
этого ощущения. А уж что он более унизителен, это точно. Тебе хочется знать,
что происходит в  мире,  но  ты  этого знать не можешь,  потому что какой-то
бонза там в  Берлине решил своими тупыми свинячьими мозгами,  что тебе этого
знать не следует...
   Профессор,  подобно человеку,  то и дело трогающему языком больной зуб,
подходил к  "народному приемнику",  включал его и  с  полминуты,  морщась от
омерзения,  вслушивался  в  оптимистичный  голос  диктора.  Больше,  чем  на
полминуты,   терпения  не  хватало.   Ах,  негодяи!  -  понаштамповали  этих
пластмассовых коробок,  навязывали их всем чуть ли не принудительно и теперь
при  всяком  удобном  случае  не  упускают  напомнить,  что  Германия -  это
единственная  в   Европе  страна,   где   радиоприемник  имеется  в   каждой
крестьянской семье, не говоря уж о населении городов. А голоса дикторов! Бог
мой,  откуда,  из  какой  клоаки  понабрали  они  этих  подонков,  ежедневно
проституирующих перед  миллионами слушателей...  Даже  авторы  передач и  те
менее омерзительны,  те  хоть творят не  на  виду,  каждый прячется в  своей
зловонной норе - диктор же выступает с подмостков, он играет, да еще с каким
вдохновением!  Прислушаться только, как умиленно размягчается его голос, как
он   медоточит,   рассказывая  о   посещении   детской   больницы   супругой
рейхсминистра, и сколько в нем появляется гнева и ироничного презрения, едва
речь  заходит  о  ничтожной  кучке  пораженцев и  внутренних врагов  Великой
Германии...
   Промаявшись так  несколько дней,  профессор начинал изобретать предлог,
чтобы улизнуть в Дрезден хотя бы на одну ночь.  Предлог должен был выглядеть
достаточно солидным, так как фрау Ильзе этих путешествий не одобряла по трем
причинам:  во-первых, большие города бомбят и никто не может поручиться, что
этого в любой день не произойдет с Дрезденом; во-вторых, крайне нежелательно
нарушать режим питания, особенно в таком возрасте; в-третьих, лишние расходы
сейчас совершенно ни к чему.  Два последних аргумента профессор игнорировал,
а по поводу первого возражал обычно,  что судьба есть судьба, вероятность же
воздушной  атаки  на  Дрезден  совершенно  смехотворна:  культурная ценность
"немецкой Флоренции" известна  всему  миру,  уже  одно  это  является лучшей
гарантией от всяких бомбежек.  "Рейхсмаршала Геринга,  разумеется,  подобное
соображение не остановило бы,  -  добавлял профессор,  - но наши противники,
Ильзхен, люди несколько иного склада".
   Фрау Ильзе в конце концов уступала,  но с условием,  что Людмила поедет
вместе с профессором и позаботится о нормальном ужине и завтраке.  Обоих это
устраивало как  нельзя  больше:  для  Людмилы  поездка  означала возможность
повидаться в лагере с землячками, а профессор любил поговорить и очень ценил
присутствие хорошего слушателя Людмилу он относил к хорошим.
   Ездили они обычно пароходом -  от  Дрездена до  Шандау он тащился почти
четыре часа,  а обратный путь вниз по течению пробегал резвее,  часа за два.
Даже так это оказывалось вдвое дольше,  чем пригородным поездом,  но спешить
было некуда,  дни стояли на редкость погожие,  а  долина Эльбы в  этой части
"саксонской Швейцарии" отличалась особой живописностью.  Сразу за  Проссеном
река  изгибалась  к   югу,   пароходик  проплывал  мимо  старинной  крепости
Кенигштейн,  а  затем  русло  круто  поворачивало обратно,  образуя глубокую
подкову Бастейской излучины;  за каждым поворотом открывался новый вид, один
красивее другого.  Людмила,  впрочем,  уже как-то  не воспринимала все это -
здешние места, как и сам Дрезден, были перенасыщены красотой.
   Дом на Остра-аллее находился почти в  центре Старого города,  буквально
нашпигованного достопримечательностями и  сокровищами искусства.  Цвингер  с
картинной галереей,  дворец-замок саксонских курфюрстов и  королей,  Брюлева
терраса,   собрание  скульптур  в  Альбертинуме,   старейшие  церкви  города
Фрауэнкирхе и  Кройцкирхе,  множество памятников и статуй,  бронза,  мрамор,
ренессанс и  барокко -  все  это было скучено на  пятачке размером не  более
одного квадратного километра.  Людмила за  каких-нибудь двадцать минут могла
не  спеша пройти от  Театральной площади до  ратуши на  Фридрихсринге или от
моста Каролы до Герцогингартена, рядом с которым жили Штольницы. Она никогда
не призналась бы в этом профессору, но ей начинало казаться, что переизбыток
красоты дает иногда обратный эффект.
   Сегодня  они  тоже  решили  отправиться  водным  путем.  Пассажиров  на
пароходике "Мейсен" было почему-то больше обычного, и уединиться не удало