ли и  другие,  потому что к вечеру по всему Фрейталю стали
вывешивать белые флаги.  В каждом доме -  из слухового окошка на чердаке, из
окна  мансарды,  а  то  и  просто  через  форточку  -  выставлялась палка  с
полотенцем,  наволочкой, обрывком простыни. Людмиле это показалось странным:
она  помнила,  как в  августе сорок первого года немцы входили в  ее  родной
город.  Он тоже не оборонялся,  наши войска оставили его накануне,  но разве
кому-нибудь могло прийти в голову вывесить белый флаг?..
   Ей все еще не верилось,  хотя доказательств было вокруг сколько угодно.
По-настоящему капитуляция стала для  нее  фактом лишь  после того,  как  она
увидела брошенное оружие  -  в  придорожном кювете валялся раскрытый ящик  с
минами,  похожими  на  игрушечные авиабомбы,  несколько  касок,  винтовка  с
отломанным прикладом. Дальше она увидела еще две винтовки, совсем исправные,
и черный блестящий пистолет,  очень новенький и нарядный на вид. Да, вот это
уж  было  неопровержимым доказательством!  Брошенные винтовки  ей  случалось
видеть и  дома,  -  это  оружие громоздкое и  неудобное,  в  таких  случаях,
наверное,  от  них  избавляются прежде  всего.  Но  чтобы  военный  выбросил
пистолет -  и  чтобы его не  подобрал ни  один мальчишка!  -  для этого люди
должны по-настоящему устать от войны...
   На следующее утро она решила идти в Дрезден.  Может быть, сама она и не
отважилась бы,  но  подобралась целая группа женщин,  двое  из  них  жили до
бомбежки в Зеефорштадте и сейчас решили пойти посмотреть -  нет ли надписей.
Когда Людмиле предложили идти вместе,  она согласилась не раздумывая.  Ночью
было тихо,  но  со стороны Вильсдруффа изредка доносились выстрелы;  теперь,
когда  война практически кончилась,  американцы могли явиться сюда  в  любой
момент. Лучше было не рисковать.
   Вдоль железной дороги они  довольно скоро и  беспрепятственно добрались
до  пригородной станции Дрезден-Плауэн.  Тут  уже  пошли  первые разрушенные
кварталы,  но пока это выглядело обычными развалинами -  не страшнее,  чем в
других местах. И ветер дул с юга, поэтому запаха здесь тоже еще не было.
   А  вот на  Мюнхнерплац Людмиле стало нехорошо.  Тут все вместе:  и  эти
руины,  квартал за кварталом истолченного и оплавленного кирпича,  и смрад -
за полтора месяца он нисколько не ослабел, даже, пожалуй, стал еще страшнее,
- и  мрачные развалины бывшего Земельного суда,  бывшего (уже!)  гестапо,  и
сознание,  что  где-то  там,  в  одном из  этих  засыпанных щебнем подвалов,
профессору Штольницу отрубили голову... Ей действительно было плохо, она уже
жалела,  что решилась сюда идти,  но  потом подумалось,  что уж  это-то  она
должна,  обязана,  неужели ее  не  хватит хотя бы  на это -  чтобы увидеть и
запомнить,  потому что когда-нибудь не поверят, когда-нибудь станут пожимать
плечами, говорить: "Ну, это уж вряд ли..."
   И  она  вместе с  другими упорно шла вперед,  перебираясь через завалы,
обходя опасно накренившиеся обломки стен,  стараясь не дышать или хотя бы не
чувствовать;  как и  все,  она обвязала нижнюю часть лица платком,  но потом
поняла,  что это ничего не дает,  только еще хуже - какое-то удушье, а запах
все равно проникает, вот если бы противогаз...
   Без  своих спутниц она заблудилась бы:  эта часть города вообще была ей
мало знакома,  а теперь и подавно.  Лишь когда из-за наполовину обвалившейся
стены  впереди показался вдруг  пустой  каркас  перекрытий Главного вокзала,
Людмила смогла убедиться,  что они идут правильно; вокзал - по крайней мере,
издали -  выглядел не  очень поврежденным,  здание более или  менее уцелело.
Вообще,    разрушения   располагались   прихотливо,    посреди    совершенно
уничтоженного квартала можно  было  увидеть относительно нетронутый участок,
пощаженный огнем и осколками.
   Теперь  уже  недалеко,   сказала  она  себе.  Если  удастся  пройти  по
Прагерштрассе,  а  потом мимо крытого рынка и  почтамта -  только взглянуть,
вдруг все-таки дом  уцелел...  Нет,  надежды никакой не  было,  в  той части
города погибли даже те,  кто прятался в подвалах, об этом ей говорили уже не
раз:  они просто задохнулись, в зоне пожара выживших не было. Но все равно -
она только посмотрит и потом уйдет на ту сторону - в Нойштадт...
   Через полчаса,  где-то за Винерплац, Людмила встретила доктора Фетшера.
С  ней  были  теперь  только  те  две  женщины  из  Зеефорштадта,  остальные
разбрелись кто  куда;  выйдя  на  относительно расчищенный уже  от  обломков
участок,  они увидели группу мужчин в штатском,  один стал махать им руками,
делая знак не идти дальше.  Оказалось, что из соседнего дома стреляли - там,
похоже,  засели эсэсовцы,  и  русские могут просто забросать квартал минами.
Женщины вместе с  Людмилой укрылись в  провале между двумя грудами обломков,
мужчины подошли ближе, и она узнала Фетшера.
   - Бог ты мой, Людхен, - сказал он изумленно, когда она его окликнула. -
Ты что здесь делаешь? Как ты вообще очутилась в Дрездене?
   - Я  приехала как  раз перед налетом,  в  тот же  день -  успела только
побывать у фрау Ильзе. Вы ничего о ней не знаете?
   - Ну что ты,  если она в тот вечер была дома... - Фетшер развел руками.
- Я,  в  общем,  так  и  предполагал -  справлялся в  Шандау,  туда  она  не
вернулась. А на Остра-аллее все разрушено. Но ты сама...
   - Жива, как видите. Только вот... - она повернула голову, показывая ему
левую сторону лица.  Фетшер помолчал, потом снял перчатку и осторожно провел
пальцами от уха к подбородку.
   - Наклони к правому плечу...  больше,  если можешь.  Так... Ну, ерунда,
Людхен, это поправимо - поверхностный ожог, сейчас уже настолько разработана
техника пересадки, что следов практически не останется...
   - Райнер! - окликнул один из мужчин. - Надо наконец решать, идем мы или
не идем? Курт видел русских у Фердинандплац...
   - Да-да,  идем!  -  Он опять обернулся к Людмиле:  -  Я все же не очень
хорошо понимаю,  что заставило тебя приехать,  но  об этом после.  Мы сейчас
пройдем с друзьями немного вперед;  там,  похоже, где-то уже совсем недалеко
твои соотечественники, надо им объяснить ситуацию...
   - Я с вами, господин доктор, вы же не сумеете договориться!
   - Сумеем,  не волнуйся,  мой друг говорит по-чешски. Скажи дамам, чтобы
не  вздумали высовываться,  пока мы не вернемся.  Вон там слева прячутся эти
болваны эсэсовцы -  и  наверняка пьяные,  с  них станется,  что опять начнут
палить по ком попало... Итак, до скорого!
   Он  и  еще двое перебрались через завал и  пошли по  середине неширокой
расчищенной  полосы  асфальта  вдоль  бывшей  Прагерштрассе.  Доктор  нес  в
поднятой руке трость с привязанной салфеткой.  Его убили сразу - не успел он
сделать и  десяти шагов.  Откуда-то  из развалин тупо и  деловито простучала
пулеметная очередь,  и он упал,  как падают убитые.  Шедший рядом с ним тоже
упал,  но совсем по-другому, он был жив и сразу принялся трогать и ощупывать
Фетшера.  Ему помогли оттащить доктора в развалины, но тот действительно был
уже мертв, он умер сразу - вся очередь попала прямо в него.
   Людмила   чувствовала,    что   теряет   всякое   ощущение   реальности
происходящего -  так  быстро  все  это  случилось,  такой  чудовищно нелепой
оказалась смерть человека, годами рисковавшего жизнью на каждом шагу. Только
что -  не прошло ведь и пяти минут!  -  он с нею разговаривал,  не вздумайте
высовываться, сказал он, это опасно, а мы сейчас вернемся...
   Она сидела здесь на развалинах, в этой каменной пустыне, где сам воздух
был отравлен смертью,  гниением,  распадом всего сущего, - сидела совершенно
одна,  не  ощущая уже  ничего,  кроме безмерной усталости.  Каким праздником
представлялся нам когда-то конец войны,  подумала она опять,  какими мы были
наивными, как плохо мы ее знали - страшную цену мира...
   Ее привел в себя дробный перестук еще одной очереди, она подняла голову
- равнодушно,  без страха,  без любопытства.  Стреляли,  вероятно,  опять те
самые  эсэсовцы,  что  убили  доктора Фетшера.  И  в  ту  же  секунду воздух
оглушительно рвануло сдвоенным громовым ударом,  что-то обрушилось,  обвалом
посыпались обломки.  Слева -  в  той стороне,  откуда только что стреляли из
пулемета,  -  рассеивался дым,  медленно оседала бурая кирпичная пыль. Из-за
поворота улицы медленно выдвинулся танк, замер, рывком крутнувшись на месте,
и, словно принюхиваясь, повел вбок длинным стволом пушки.
   Один из  тех,  кто  были с  доктором,  вскарабкался на  гребень завала,
размахивая тростью с привязанной салфеткой.  На башне танка поднялась крышка
люка,  человек  высунулся  по  пояс,  стал  осматриваться.  Немец  с  флагом
спустился на мостовую, другой подошел к Людмиле.
   - Прошу прощения, - он церемонно приподнял старую бесформенную шляпу. -
Райнер говорил,  что вы русская и  предлагали помощь в переговорах...  Может
быть,  вас действительно не затруднило бы?  Дело в том, что наш чешский друг
ранен, ему трудно...
   - Да-да, конечно... конечно, я ведь сразу хотела...
   - Тогда было опасно.  Вот и Райнер,  увы, тоже поторопился - подожди мы
хоть несколько минут...  Но сейчас,  я понимаю,  там в развалинах уже никого
нет. Осторожно - сюда не наступайте, это может обвалиться...
   Они спустились с  завала,  прошли там,  где на асфальте еще не просохла
кровь доктора Фетшера,  -  немец с  белым флагом,  Людмила и ее спутник.  Он
рассказывал что-то о  Райнере,  о том,  как кто-то сумел предотвратить взрыв
какого-то  моста -  но  Людмила плохо понимала его,  она ничего не слышала и
почти ничего не  видела,  все дрожало и  расплывалось в  ее  глазах:  тяжкая
бронированная глыба поперек смрадного каменного ущелья бывшей Прагерштрассе,
люди  в  комбинезонах и  рубчатых  черных  шлемах  и  эти  развалины вокруг,
развалины без  конца  и  края,  докуда  доставал взор,  -  мертвая выжженная
пустыня,  бредовый лес  изгрызенных огнем и  железом кирпичных сталагмитов в
бледном свете несмелого, неяркого еще майского солнца, под безмолвным небом,
под этими бегущими облаками...
   Всеволожск, 1967-1968, 1980-1983