тать...
   - Трудно сказать.  Люди,  знающие профессора,  отзывались о  нем  как о
человеке в высшей степени принципиальном.
   - Насколько близок к нему этот Дорнбергер?
   - Штольниц был на фронте с его отцом, тот погиб на Марне, и он принимал
участие в судьбе мальчика.
   - Усыновил, что ли?
   - Не совсем, просто помогал им с матерью, оплачивал учебу...
   - Понятно.  Ну что ж, спасибо, Вилли... Спасибо. Не исключено, что вы и
в   самом  деле   нашли.   Меня   интересует,   однако,   насколько  реальна
возможность...  политически активировать этого вашего искусствоведа?  Может,
он в этом плане вообще никуда не годится.  Хорошо бы попытаться выяснить это
через  самого  Дорнбергера...  но  только очень  осторожно!  У  него  должно
сложиться впечатление,  что речь идет о  возможности использовать профессора
по линии гражданского сектора внутри самого заговора.  Понимаете?  Ни о  чем
другом!
   - Экселенц, если вы считаете нужным давать мне указания такого рода...
   - Ну, ну, не обижайтесь, мой дорогой Виллем, я просто становлюсь нудным
и  въедливым  стариком.   Да,  и  вот  еще  что:  уточните,  на  чем  именно
специализировался профессор,  и  выясните  конкретно,  в  каких  музеях  или
частных   собраниях   Швейцарии  находятся  полотна,   которые   могут   его
интересовать...
   Этот  разговор в  кабинете начальника абвера на  Тирпицуфер состоялся в
пятницу, а на другой день, в нескольких кварталах оттуда, на Бендлерштрассе,
майор Бернардис вызвал к себе капитана Дорнбергера.  Когда тот вошел,  майор
радушным жестом указал на стул.
   - Это не по службе,  капитан,  -  сказал он. - Присаживайтесь, я просто
захотел отвлечься -  голова уже  как  котел,  на  неделю меня определенно не
хватает. Хоть начинай глотать первитин. Не пробовали?
   - На фронте случалось, еще бы.
   - И как?
   Дорнбергер пожал плечами.
   - Допинг  есть  допинг.  Какое-то  время  ничего,  а  потом  появляется
привычка. Лучше себя пересиливать.
   - А  еще лучше -  не переутомляться.  Полезны также небольшие встряски.
Сегодня, капитан, мы с вами едем ужинать.
   - Ужинать? - удивленно переспросил Дорнбергер. - К кому?
   - Ни к кому,  просто в какой-нибудь хороший ресторан.  Мне,  знаете ли,
захотелось кутнуть по-настоящему - этак, черт побери, по-венски!
   - Боюсь, господина майора ждет разочарование. Вы уверены, что в Берлине
остались места, где можно еще кутнуть по-венски?
   - Ха! Не будьте наивной барышней, Дорнбергер. Итак?
   - Да я, честно говоря, не очень настроен...
   - Послушайте,  капитан! Вы что, не знаете, что неприлично отказываться,
когда вас  приглашает старший по  званию?  Что за  канальская распущенность;
сакрамент!   Извольте  в   двадцать  ноль-ноль   быть   на   углу  Линден  и
Фридрихштрассе,  где Малый театр.  Форма одежды парадная, настроение бодрое,
готовность номер один! А теперь вы свободны, я тут еще немного поработаю...
   Вечером  Эриху  действительно пришлось  лишний  раз  убедиться в  своей
наивности.  К  месту  встречи  майор  подкатил на  такси,  приоткрыл дверцу,
высунулся,  поманил  рукой.  Эрих  сел,  машина  рванула  к  Бранденбургским
воротам,  понеслась  дальше  через  темный  Тиргартен.  Где-то  за  площадью
Зофи-Шарлотты они вышли на  незнакомой улице,  все было затемнено,  лишь над
закругленной вверху небольшой дверью едва  тлела синяя лампочка в  узорчатом
кованом фонаре. Бернардис позвонил, дверь открылась не сразу.
   - Так вот,  молодой человек,  -  сказал майор, когда они вошли в зал, -
начинайте  познавать  жизнь  во  всем  ее  многообразии...  Приветствую вас,
Людвиг!  Как видите,  способствую процветанию фирмы - вот, привел еще одного
клиента,  не смотрите на скромные погоны,  это лицо весьма значительное, да,
да, вы не пожалеете, если господин доктор станет вашим завсегдатаем...
   Похожий на  дипломата обер-кельнер,  немолодой,  но  вполне  призывного
возраста по нормам сорок третьего года, провел их к столику, на скользкой от
крахмала  скатерти стали  как  по  волшебству возникать тарелки,  тарелочки,
бокалы и фужеры всех форм и размеров, массивное столовое серебро - кельнерши
ухитрялись расставлять и раскладывать все это,  оставаясь где-то сзади,  вне
поля зрения.  Не  спеша подошел величественный соммелье* с  серебряной цепью
поверх смокинга.
   ______________
   * Sommelier (фр.) - здесь - лицо, ведающее винным погребом.

   - У  господ  будут  какие-нибудь  специальные  пожелания?  -  негромко,
доверительно осведомился он с большим достоинством.  -  Или предоставите это
мне, в зависимости от выбора кушаний?
   - Именно!  -  Бернардис поднял палец.  -  Полностью на ваше усмотрение,
уважаемый.  Преступно было  бы  пытаться заказывать вина самим,  пренебрегая
опытом и знаниями такого специалиста.
   - Господа останутся довольны,  -  заверил соммелье и слегка поклонился,
прикрывая глаза.
   Эрих чувствовал себя по-дурацки. Не то чтобы подобный антураж был ему в
такую  уж  новинку:  Рената  любила проводить время  в  компании,  иногда ей
удавалось вытащить и  его,  и  если ужинали не  дома,  то,  как  правило,  у
Хиллера,  или в "Адлоне",  или в "Тепфере" на Доротеенштрассе - других мест,
попроще,  эта любительница красивой жизни не признавала. Но то было давно, в
мирное время;  в конце концов,  нравилось людям бросать деньги на ветер - их
дело.  А  сейчас это выглядело кощунством.  Эрих был не настолько уж наивен,
чтобы не  догадываться,  в  какой роскоши живут партийные бонзы или  магнаты
промышленности,  ему  кое-что  рассказывали те,  кому  случалось попадать на
разного рода  закрытые приемы;  но  чтобы  вот  так,  открыто,  на  глазах у
посторонних...  Он  обвел взглядом зал -  небольшой,  интимно полуосвещенный
шелковыми абажурами настольных ламп,  пропитанный запахами кофе, французских
духов  и  дорогих сигар,  -  трудно было  поверить,  что  одна  только стена
отделяет все  это  от  другого,  настоящего Берлина  -  с  его  развалинами,
терпеливыми очередями у  дверей  лавок,  с  изможденными людьми,  живущими и
работающими на  последнем пределе сил.  "Хорошо бы  сюда  парочку английских
фугасок", - подумалось ему вдруг.
   Эрих  жалел уже,  что  принял приглашение Бернардиса,  но  отказаться и
впрямь было неудобно -  все-таки старший сослуживец.  Он без удовольствия ел
то,  что появлялось у него на тарелке,  почти не разбирая вкуса, хотя вообще
не был равнодушен к  хорошей еде.  Здесь еда была великолепна,  но он больше
налегал  на  вина  -  тоже  соответствующего  качества,  к  мясу  им  подали
"Кло-де-Вужо" особенно удачного,  как заметил соммелье,  года,  а  к  рыбе -
великолепное "Шабли",  какого  ему  не  приходилось  пробовать  и  в  мирные
времена.  От  выпитого его раздражение по поводу окружающего бесстыдства еще
больше усилилось.
   - Интересно  все-таки,  какая  сволочь  составляет постоянную клиентуру
этого бардака,  - сказал он Бернардису. - Вот кого можно к стенке без суда и
следствия...
   - Ну,  зачем же,  -  благодушно отозвался майор.  -  Я тоже бываю здесь
довольно регулярно. Не часто, конечно... но раз в месяц могу себе позволить.
Есть тут,  конечно,  и шиберы. Но где их нет? Прозит, коллега... Знаете, что
самое  забавное?  Я  всякий раз,  когда  здесь  расплачиваюсь,  не  могу  не
испытывать изумления - как в наше время можно еще получать вполне реальные и
ощутимые ценности -  икру,  скажем, великолепное вино, выдержанные сыры - за
этот  вот  пипифакс...  -  Он  выгреб  из  кармана  кителя  пригоршню марок,
посмотрел на них,  пожал плечами и  сунул обратно.  -  Это мне действительно
непонятно.  Это ведь не  деньги,  это фикция!  Рейхсмарка давно уже не имеет
золотого обеспечения,  реально  она  стоит  не  больше  бумаги,  на  которой
напечатана.  И  между тем,  как видите,  на  нее можно еще что-то  купить...
Истинная загадка.
   - Надо спросить у какого-нибудь финансиста.
   - Все равно не пойму. Это уже из области мистики. Прозит!
   - Прозит!
   В  этом ресторане не танцевали,  оркестра не было,  лишь в дальнем углу
пианист в черных очках негромко, словно импровизируя, перебирал клавиши.
   - Не надоели вам командировки? - спросил Бернардис.
   Эрих молча пожал плечами.
   - Да,  я  понимаю,  служба есть служба.  Надоела она или не надоела,  а
тянуть лямку приходится. Когда вы последний раз были в Дрездене?
   - В Дрездене?  - Эрих удивленно глянул на Бернардиса, заподозрив майора
в способности читать мысли. - Шестнадцатого сентября, а что?
   - Просто вспомнил. Приятный город, я всегда старался задержаться там по
пути из Вены хотя бы на день.  Отличное в Дрездене есть местечко - "Медвежий
шинок" на Вебергассе,  возле Старого рынка... Кстати, Дорнбергер. Мне сейчас
пришло в голову - этот ваш дрезденский родственник...
   - Родственник?
   - Ну,  словом,  тот  профессор,  о  котором  вы  мне  рассказывали.  Не
родственник,  да,  я спутал. Я вот что сейчас подумал... Может быть, он смог
бы -  ну,  отчасти разгрузить вас. Вы меня понимаете. Не в сфере контактов с
военными,  естественно.  Но ведь вам приходится иметь дело и  с гражданскими
лицами?  Вы  говорили,  насколько помнится,  что  образ  мыслей вашего друга
вполне соответствует...
   - Вполне - я бы не сказал.
   - Однако у  него есть все  основания...  ну,  скажем,  не  восторгаться
ситуацией.
   - Верно!  -  Эрих  кивнул,  поднять голову удалось не  сразу,  она  уже
заметно отяжелела.  -  Но он считает,  что нечего лезть в это дело.  Без нас
наведут порядок.
   - Кто же, интересно?
   - Господин майор, вы сегодня не сообразительны, прошу прощения. Прозит!
Так вам,  говорите,  тоже нравится Дрезден.  Я  в него влюблен.  Потрясающий
город. Вы вот упомянули медведей; а как насчет осла?
   - Осла? Какого, простите, осла?
   - Есть  там  такая статуя -  пьяный осел,  -  сказал Эрих мечтательно и
торжественно, - у ратуши, где вход в погребок.
   - Ах,  это.  Вы имеете в виду Диониса на осле?  -  Бернардис подлил ему
коньяку. - Все-таки это не статуя, мне думается, скорее уж скульптура. Да, я
ее помню, еще бы.
   - А  вот как вы считаете,  удобно было пригласить туда даму?  Я  имею в
виду погребок.
   - Но  почему же  нет?  Я  бывал там -  многие приходили с  дамами.  Так
значит, профессор возлагает надежды на... внешние факторы?
   - Так точно.  И знаете, почему? Он просто не представляет себе, как это
будет  выглядеть...  когда  "внешние факторы" возьмут верх.  Ну,  его  можно
понять.  Кабинетный ученый, что вы хотите, да еще живет в городе, где за всю
войну не упало ни одной бомбы.  Съездил хотя бы в Гамбург,  а?  Вы не были в
Гамбурге после  июля?  Сорок тысяч погибло за  одну  неделю;  знаете,  такие
потери даже на  фронте,  -  чтобы за  неделю боев почти три  дивизии полного
состава!  -  а ведь там был не фронт,  майор, там был мирный тыловой город -
женщины,  дети, старики... Шесть налетов, понимаете? И сорок тысяч сгоревших
заживо: доблестная британская авиация работает в основном фосфором. Так вот,
не испытав этого на себе -  или хотя бы не увидев своими глазами -  конечно,
можно говорить и о внешних факторах. Так пьяный осел вам тоже понравился?
   - Я,   Дорнбергер,   не  очень  его  разглядывал,  признаюсь.  Но  вещь
выразительная.
   - Именно! Именно выразительная. Она так и сказала.
   - Кто, простите?
   - Ну  вот...  дама,  которую  я  хотел  пригласить.  Точнее,  которую я
пригласил -  увы,  безуспешно.  Вам,  майор,  никогда не приходило в голову,
сколько лет нас будут ненавидеть после этой войны?
   - Кого - "нас"?
   - Немцев! Точнее, всех вместе - немцев, австрийцев... Вы ведь австриец?
Какое это теперь имеет значение.  Вы родились австрийцем,  я  -  немцем,  но
теперь мы с  вами подданные великогерманского рейха.  И его солдаты,  а этим
все сказано.  Вот чего не понимает Иоахим, он думает - помогут, освободят...
Вздор,  нас просто сотрут в порошок.  А ему не понять, он ничего не пережил,
все слишком благополучно.  Сын,  правда,  на  фронте,  но это у  всех.  Пока
жив-здоров.  Вот случись что-нибудь с  этим поганцем Эгоном -  боже сохрани,
конечно, - вот тогда он, возможно, увидел бы ситуацию в ином свете...
   - Эгон -  это  сын  профессора?  -  спросил очень внимательно слушающий
Бернардис.
   - Так точно, лейтенант Эгон фон Штольниц, кретин каких мало, отец с ним
разругался в  пух и  прах,  но  сын есть сын...  Знаете,  эдакий правоверный
молодой болван, зиг-хайль...
   - Да,  да,  это теперь во  многих семьях,  что делать,  -  сочувственно
сказал майор. - Где он, на Восточном?
   - Нет,  в Италии.  Так что, боюсь, на помощь профессора рассчитывать не
приходится.  Человек стопроцентно порядочный, тут никаких сомнений! Но - как
бы вам объяснить...
   - Я понимаю, не надо ничего объяснять.
   - Нет,  вы послушайте!  Я хотел сказать:  у каждого из нас было что-то,
заставившее пересмотреть жизнь.  Верно?  У меня,  например,  Сталинград. И у
каждого было что-то свое. А у него что было?
   - Да, я все понял, коллега, - повторил Бернардис.


ГЛАВА 3

   Видимо,  это  оказалось не  так  просто -  придумать себе командировку.
Прошел  октябрь,  в  ноябре  затянули долгие моросящие дожди;  Людмила вдруг
начала чувствовать,  что погода действует на нее как никогда раньше.  До сих
пор настроение обычно не зависело от того,  что делается за окном: дождь ли,
снег,  солнце  -  какая  разница.  А  теперь,  стоило  утром  поднять черную
маскировочную штору и увидеть оловянного цвета небо, мокрые черепичные крыши
и  голые деревья внизу,  как сердце сжималось тоской уже на  весь день.  Она
старалась этого не  проявлять,  но  притворство никого не обманывало -  фрау
Ильзе  уже  несколько раз  спрашивала озабоченно,  не  больна ли.  Ссылаться
приходилось на  головную боль.  Не  скажешь ведь,  что  она  просто ждет  не
дождется приезда капитана Дорнбергера!
   Людмила старалась убедить себя в  том,  что нетерпение объясняется лишь
желанием поскорее узнать что-то  о  Тане:  она была уверена,  что он  сумеет
передать письмо.  И в то же время ей самой было ясно, что ждет она не только
весточки с Украины.
   Чем-то  ее  все  больше и  больше заинтересовывал этот нелепый человек.
Хотя,  казалось бы,  что  вообще может в  нем  заинтересовать?  Если  трезво
разобраться - личность вовсе неинтересная, отрицательная по всем статьям. Об
ограниченности  его  интересов  говорил  еще  профессор,  да  оно  и  видно:
"танталов труд",  надо же! Конечно, само по себе это не преступление - плохо
знать  греческую  мифологию,   однако,   что  ни   говори,   такое  вопиющее
невежество...
   Да нет,  дело не в этом.  И не в том даже,  что он немец -  хотя это не
такая безделица,  все-таки  офицер вражеской армии,  на  этот  факт  тоже не
закроешь глаза.  Тут,  кстати,  нет  никакого расизма,  никто не  собирается
сравнивать -  этот народ лучше,  а  тот хуже;  пожив в чужой стране,  прежде
всего начинаешь понимать,  что нет ни лучших,  ни худших,  есть просто очень
разные.  А когда идет война, то это ощущение разности обостряется до предела
- должно обостряться, во всяком случае. Теоретически. На практике же особого
ощущения "разности" с Эрихом у нее почему-то нет.
   Есть,   скорее,   ощущение   какой-то   общности.   Причем   совершенно
необъяснимого происхождения, поскольку ничего об этом человеке она толком не
знает.  Точнее,  не знает ничего хорошего, зато плохого - сколько угодно. Он
безобразно невежествен;  он аполитичен, а следовательно, беспринципен; вроде
бы  осуждает  фашистский режим,  но  служит  ему  верой  и  правдой.  А  эта
возмутительная история с женой?  Был женат на честной,  идейной антифашистке
(сам ведь признался,  что она уговаривала его эмигрировать!),  но бросил ее,
отправил за границу одну,  не захотел расстаться с обожаемым фатерландом.  И
теперь  еще  цинично говорит "моя  экс",  жалуется на  ее  глупость.  Зачем,
спрашивается, женился, если амеба?
   Все это Людмила понимала,  но думала о  Дорнбергере все чаще и чаще,  и
мысли  о  нем  становились  все  более  неподвластны доводам  рассудка.  Она
тщательно избегала мысленно называть его Эрихом,  хотя имя нравилось ей куда
больше,  чем громыхающая,  будто сложенная из  булыжников фамилия;  да какая
разница - как ни называй...
   Шестнадцатое сентября,  тот незабываемый день,  осталось у нее в памяти
как яркий, радостный, солнечный праздник, и только потому, что вместе ходили
по  улицам,   о  чем-то  разговаривали  -  странно,  но  ей  даже  не  очень
запомнилось, о чем. Вспоминалось, конечно, но отрывками. То, что он сказал о
своей жене (и что ее так возмутило) или потом -  о собаках. Ну, естественно,
о  письме домой.  Но  многое выпало из  памяти,  просто не  задержалось там,
потому что,  наверное,  важнее было другое -  сам факт присутствия, несмелый
процесс взаимного узнавания...
   Когда он спросил о  собаках,  она подумала,  что заплачет,  и в трамвае
они,  кажется, вообще не разговаривали - да, конечно, было много народу, она
не  любит  говорить по-немецки  в  присутствии посторонних:  могут  заметить
акцент, обратить внимание - иностранка, а почему без опознавательного знака?
А потом,  дома...  она начала готовить обед,  а он вышел,  сказал, что скоро
вернется,  и принес вина - где-то "организовал", по его выражению. Вино было
приятное, легкое, бутылка как-то незаметно опустела; за столом сидели долго,
Эрих ушел только вечером,  у нее едва оставалось время написать письмо Тане.
Еще  дописывала,  когда он  за  ним  вернулся -  уже  готовый к  отъезду,  с
пистолетной кобурой  на  поясе  и  большим  набитым портфелем.  Может  быть,
следовало проводить его на вокзал?
   Вообще-то,  конечно,  мог бы за это время и позвонить.  Она однажды под
каким-то  предлогом  поинтересовалась  у  профессора,  действует  ли  сейчас
междугородная телефонная связь,  -  сказал,  что в принципе действует,  хотя
дозвониться не так просто.  Ну,  если бы захотел,  то дозвонился. Странно, в
самом деле.  Она,  кажется,  ясно дала ему понять, что охотно встретилась бы
снова (а  вот этого говорить не  стоило,  еще истолкует как-нибудь не так) -
значит,  простая вежливость требует...  Хотя при чем тут правила вежливости.
Но  зачем  было  проводить  с  нею  целый  день,   если  она  настолько  ему
безразлична,  что  даже  не  возникает мысли воспользоваться телефоном!  Или
действительно обиделся, что не проводила?
   А тут еще эта погода. Единственным утешением было то, что дела у немцев
шли  все хуже и  хуже,  был освобожден Киев -  профессор услышал об  этом по
английскому радио,  а  через два дня сообщение появилось и  в сводке ОКВ.  О
потере столицы Украины было упомянуто вскользь, между сообщениями об успехах
подводного флота  на  атлантических коммуникациях и  о  неудачах союзников в
Италии.  Англо-американцы там и  в  самом деле не торопились -  еще в начале
сентября  высадили  большой  десант  под  Салерно  и  за  это  время  сумели
продвинуться к  северу на какую-нибудь сотню километров,  не добравшись и до
Гаэты;  недавно радиокомментатор Фриче с торжеством объявил,  что они вообще
прекратили наступательные операции,  убедившись в  несокрушимости германской
обороны. Нет на ту оборону наших хлопцев, подумала Людмила, слушая обзор.
   В  Киеве она  была  лишь  однажды,  в  седьмом классе:  мама  ездила на
совещание,  это было во время весенних каникул,  и  она взяла ее с собой.  В
памяти осталось не  так много:  запомнилась часть Крещатика,  потом какой-то
дом на горке -  очень необычный, весь в лепных изображениях морских чудищ, и
еще один,  наподобие средневекового замка,  с  арками и зубчатыми башенками.
Все было такое сказочное,  причудливое и  потому веселое,  к тому же в конце
марта стояла солнечная,  теплая погода,  Крещатик поразил ее  провинциальное
воображение великолепием многоэтажных домов и огромных зеркальных витрин...
   А теперь она увидела его в кино,  правда мельком.  Показывали очередной
выпуск "вохеншау" -  Людмила регулярно смотрела военную хронику