Ильзе была женщина добрая,  хотя и  недалекая.  Людмила
относилась к ней покровительственно.
   О сыне,  служившем в Африканском корпусе, фрау Ильзе говорила часто и с
умилением, профессор же - никогда; можно было предположить, что отец с сыном
не очень-то ладят. На фотографиях Эгон выглядел красивым, но несимпатичным -
этакая надменная "белокурая бестия".  Людмила побаивалась его  приезда.  Ему
должны были дать отпуск еще прошлой осенью,  но англичане остановили Роммеля
под Эль-Аламейном и сами перешли в наступление; отпуска тогда были отменены,
и Эгон приехал только весной.  Оба предположения подтвердились: и то, что не
ладит с отцом,  и то,  что бестия. В последний день они с профессором совсем
перессорились -  Людмила  случайно услышала часть  разговора -  речь  шла  о
безнадежном положении  на  фронтах,  и  профессор сказал,  что  "нордическая
верность"  тех,   кто   продолжает  слепо  исполнять  приказы,   теперь  уже
оборачивается соучастием в преступлении...
   Эгон вернулся в свою часть в начале апреля,  а десятого мая на мысе Бон
была подписана капитуляция войск Оси в  Северной Африке;  с тех пор о нем не
было ни слуху ни духу.
   Что касается политических симпатий профессора, то он с самого начала не
скрывал их  от  Людмилы,  хотя первое время и  не  высказывал открыто -  они
проявлялись скорее в поступках. В тот первый день, например, когда они вышли
вместе из трудового управления, он отобрал у нее чемоданчик и понес сам. Она
пыталась протестовать -  ей действительно было неудобно:  все-таки он (немец
или   не   немец)   был   намного   старше,    но   профессор   ответил   ей
полушутливо-полувсерьез, что мужчина, идя с дамой, тоже не любит афишировать
свой возраст. До Остра-аллее, где жили Штольницы, оказалось довольно далеко,
они шли около получаса, хотя можно было воспользоваться трамваем. Лишь позже
Людмила  поняла,  почему  профессор предпочел пешую  прогулку:  иностранцам,
оказывается, разрешалось ездить только на задней площадке, и Штольниц должен
был  бы  или  поступить подобно тому  чиновнику -  спокойно усесться внутри,
оставив ее  за  дверью,  -  или  же  самому остаться там вместе с  нею,  что
поставило бы в неловкое положение саму Людмилу.
   Уже  одним этим он  сразу дал ей  понять,  что не  разделяет официально
насаждаемого в Германии презрения ко всем иностранцам и не намерен соблюдать
никаких предписаний в этом смысле. То, что Людмила с первого же дня питалась
вместе  с  "хозяевами",  тоже,  конечно,  было  особого рода  демонстрацией;
интересно,  сажали ли они раньше за свой стол прислугу-немку.  Скорее всего,
нет;  ведь обычная прислуга была в  их глазах существом иного,  так сказать,
социального уровня, с нею просто не о чем было бы говорить. В Людмиле же они
видели жертву временных обстоятельств.
   А месяца через три профессор однажды заговорил с нею более откровенно.
   - Люди порой склонны отчаиваться,  -  сказал он,  - вспомните тот сонет
Шекспира -  "Зову я  смерть..."  -  Шестьдесят шестой,  если мне не изменяет
память.  Вполне оправданное чувство,  но отчаяние и мудрость несовместимы, с
возрастом  это  начинаешь  понимать...   Дело  в  том,  что  зло  всегда  на
поверхности,  оно больше бросается в  глаза,  а к урокам прошлого мы глухи и
слепы.  Ведь еще  не  было случая,  чтобы политической системе,  сознательно
избравшей путь зла,  было дано бесчинствовать безнаказанно.  Ей  дозволяется
лишь проявить себя на  протяжении какого-то ограниченного срока,  бесконечно
малого в  масштабах истории,  а  затем неминуемо приходит возмездие.  И  оно
оказывается тем более страшным, чем страшнее были преступления, тут уж берет
слово сама Справедливость...
   Это было сказано настолько недвусмысленно,  что Людмила даже испугалась
- а вдруг провокация?  Хотя,  если здраво рассудить, чего бы ради профессору
ее провоцировать, да и не похож он на провокатора...
   Скоро ее опасения окончательно рассеялись.  Штольниц,  вероятно, не был
активным антифашистом,  и  его оппозиционность проявлялась лишь в разговорах
да еще в том,  что он постоянно слушал Лондон - каждый вечер из его кабинета
доносился приглушенный тяжелыми портьерами бой  позывных -  бум-бум-бум-бум;
слыша это,  фрау Ильзе бросала на  Людмилу многозначительный взгляд,  словно
призывая ее  разделить негодование,  и  скорбно поджимала губы (за  слушание
вражеских передач можно было угодить в  концлагерь).  Но  так  или иначе,  к
нацистскому режиму профессор испытывал несомненное отвращение.
   Однажды,   не   утерпев,   Людмила  решила  вызвать  его   на   большую
откровенность.   Он  часто  расспрашивал  ее  о  жизни  в  Советском  Союзе,
интересовался любой мелочью, школами, системой образования. Воспользовавшись
одним из таких разговоров,  она как бы вскользь заметила, что в начале войны
все   ждали  восстания  немецкого  пролетариата.   Услышав  это,   профессор
рассмеялся.
   - Что  ты,   дочь  моя!  Восстание  -  у  нас?  Мы  для  этого  слишком
законопослушны.  С немцем можно делать что угодно,  если ты облечен властью.
Перед властью -  любой властью,  заметь,  даже перед ее атрибутами!  - немец
испытывает некий священный трепет.  В  этом  наша  всегдашняя трагедия -  мы
всегда  послушны,  всегда повинуемся слепо  и  беспрекословно -  приказ есть
приказ!  -  без тени сомнения, без малейшего протеста хотя бы где-то в душе,
про себя, втайне...
   - Я  понимаю,  -  сказала Людмила.  -  Но так можно повиноваться,  если
власть -  старая;  ну,  привычная, понимаете? Кайзер, например, в ту войну -
естественно, его все слушались. Но Гитлер... он ведь не сразу стал привычной
властью,  я хочу сказать -  был какой-то момент, когда и атрибутов у него не
было...
   - Да-да,  - профессор закивал. - Я понял твою мысль! Ты хочешь спросить
- как могло случиться,  что его допустили к власти?  О! - он поднял палец. -
Вопрос весьма существенный.  Как говорится -  in media res.  Кто только себе
его не  задавал,  дочь моя,  но  ответить на него не так просто.  Видишь ли,
юридически Гитлер -  не узурпатор; как это ни печально признавать, канцлером
он  стал вполне законно,  опираясь на результаты выборов.  Таким образом,  в
глазах любого немца он  сразу стал носителем законной власти,  полученной им
от  Гинденбурга.  Это первое.  Второе:  ему удалось очень быстро покончить с
безработицей.   Тот  очевидный  с   самого  начала  факт,   что  безработица
ликвидировалась путем  тотальной милитаризации нашей  экономики,  никого  не
интересовал. О будущей - и уже становившейся неизбежной! - войне никто тогда
не  думал,  все были рады тому,  что не надо больше ходить штемпелеваться на
бирже труда. Понимаешь? Это что касается рабочих, то есть большинства нации.
Ну,  а люди образованные...  -  профессор пожал плечами,  усмехнулся.  - Мы,
должен  тебе  признаться,  долгое  время  просто не  принимали его  всерьез.
Спохватились,  когда  было  поздно.  А  многие и  тогда продолжали сохранять
олимпийское спокойствие...  делали вид,  что происходящее их не касается.  Я
помню один разговор... Есть у меня знакомый физик - молодой еще человек, сын
моего фронтового товарища.  Мы вместе были на Западном фронте -  в ту войну,
естественно!  -  он там погиб, и я потом принимал участие в судьбе его сына.
Умный парень и,  говорят,  даже талантливый в своей области.  Так вот, когда
наци нас оседлали - а он незадолго перед тем окончил университет и женился -
я,  помню, навестил его в Берлине. Сидим, ужинаем, были еще какие-то гости -
театральная публика,  насколько помнится,  жена его вечно крутилась в  среде
всяких режиссеров,  актеров.  Я спросил - как проявляет себя в столице новая
власть?  -  и  сразу почувствовал себя этаким провинциалом,  не умеющим себя
вести за столом и не знающим,  о чем можно и о чем нельзя говорить в хорошем
обществе.  В  самом  деле  -  тут  споры о  Пабсте,  о  Рейнгардте,  а  этот
неотесанный саксонец  вдруг  во  всеуслышание интересуется черт  знает  чем.
Словом,  наступило этакое неловкое молчание,  кто-то  что-то  промямлил,  но
саксонцы,  знаешь ли,  публика упрямая -  и  я обратился уже прямо к хозяину
дома.  А  Эрих вообще интересов своей супруги не разделял и  в этой компании
держался особняком,  я не уверен,  что он хоть раз в жизни был в театре. Так
вот,  когда я его спросил, как обстоят дела в научных кругах, он мне ответил
буквально следующее:  "Да я,  признаться, не в курсе, какое мне дело до этой
коричневой швали".  Как это тебе нравится?  А ведь она, эта самая шваль, уже
тогда  травила  Эйнштейна,  начала  изгонять профессоров-евреев  из  учебных
заведений,  словом, проявила себя во всей, можно сказать, своей первозданной
красе. Но вот что любопытно! Меня тогда, должен откровенно признаться, ответ
Эриха  нисколько  не  возмутил.   Правда,   сам  я   -   как  и  многие  мои
коллеги-гуманитарии -  принимал происходившее ближе к сердцу, многое нас уже
начинало тревожить всерьез...  но  это так,  скорее в  абстрактном плане.  А
позиция Эриха мне  тогда чем-то  даже  понравилась -  этаким,  понимаешь ли,
гордым "Noli tangere"...
   - Господин профессор,  -  сказала Людмила,  - мы в наших средних школах
древние языки не изучаем, поэтому со мной все ваши цитаты пропадают зря.
   - Да,  да,  извини!  Идиотская старая привычка - в далекие времена моей
молодости  самый  тупой  студиозус  обожал  щеголять  латинскими словечками.
Снобизм чистой воды, но въелось на всю жизнь. Это я вспомнил фразу Архимеда,
которую он  якобы сказал римскому солдату,  пришедшему его убить:  "Не тронь
мои чертежи"...
   Разговор этот  состоялся в  самое  трудное время -  ранней осенью сорок
второго года,  когда только началась битва за  Сталинград и  уже трудно было
надеяться на что-то хорошее.  То,  что профессор именно в  такой момент счел
возможным говорить с  нею так откровенно и недвусмысленно,  убедило ее,  что
Штольницу можно довериться во всем.  И когда, полугодом позже, одна знакомая
девушка -  Зойка Мирошниченко из  Бюлау -  пожаловалась,  что злыдни хозяева
совсем ее довели и  ей теперь остается одно:  поджечь дом и наложить на себя
руки, - она не колеблясь рассказала об этом профессору, спросив, не может ли
он  через свои связи в  трудовом управлении устроить Зойке перевод на другое
место работы.  Профессор ответил,  что  таких связей у  него больше нет,  но
почему бы не устроить девушке побег в Чехословакию? Людмила даже обиделась в
первый момент,  восприняв его слова как неуместную шутку,  но оказалось, что
говорил он  вполне  серьезно.  И  действительно,  не  прошло и  месяца,  как
беглянку  переправили  в  Бад-Шандау  и  там  спрятали  на  барже,   которая
отправлялась вверх по Эльбе. Позже от Зойки пришла условная открытка с видом
какого-то городка в Богемии...
   То,  что  немец,  в  чьем  доме  Людмила  работала прислугой,  оказался
человеком настолько порядочным, было для нее неправдоподобной удачей. Но это
же и делало ее положение каким-то странным, двусмысленным. Будь он нацистом,
в этом была бы определенная логика,  а так - вроде бы рабыня, привезена сюда
насильно,  как полонянка,  но ведь рабам положено ненавидеть своих господ, а
за что ей ненавидеть Штольницев?  Если только за то, что они - немцы, то чем
тогда она отличается от  любого хайота*,  который ненавидит ее только за то,
что она - русская...
   ______________
   *  Сокр.  от  "Hitler Junge" (нем.)  -  член  организации "Гитлеровская
молодежь".

   Она  даже не  решалась рассказывать о  своей жизни знакомым девушкам из
эшелона,  с которыми продолжала изредка видеться.  Те и без того удивлялись,
что  она выглядит не  умученной и  так хорошо одета (фрау Ильзе пожертвовала
талонами  на  текстиль  и  купила  ей  пальто  в  фешенебельном магазине  на
Прагерштрассе -  из  ужасной синтетической дерюги,  но  зато  самого модного
покроя).  Когда ее расспрашивали о хозяевах, Людмила сдержанно говорила, что
относятся неплохо,  грех жаловаться.  Да ей просто не поверили бы, скажи она
кому-нибудь,  что  у  нее своя отдельная комната,  что обедает она вместе со
Штольницами и свободно пользуется профессорской роскошной библиотекой...
   Почти все,  попавшие подобно ей в прислуги, жаловались на тяжелый труд,
скверные  условия,  грубость  хозяев.  Положение тех,  кого  распределили по
заводам,  было  еще  тяжелее;  Людмила время  от  времени посещала некоторые
рабочие лагеря,  по  воскресеньям (если  лагерь не  находился на  территории
завода) туда иногда пускали посетителей.  Где-то было чуть получше, где-то -
похуже.  Всюду действовали одни и  те же правила,  но кое-что зависело и  от
местных властей - в частности, от переводчиков. Эти в большинстве своем были
из  "фольксдойчей"  с  Украины  и  всячески  старались  выслужиться,   делом
оправдать свою новообретенную принадлежность к расе господ,  но попадались и
среди  них  порядочные люди,  пытавшиеся в  меру  возможностей облегчить для
полонянок условия лагерного быта.  Что  же  касается условий труда,  то  они
были,  судя по рассказам, одинаково тяжелы на всех дрезденских предприятиях.
В   этом  смысле  "Заксенверк"  или   "Эрнеманн"  мало  чем   отличались  от
"Униферзелле",  от  "Хилле АГ",  от  фабрик парашютного шелка  в  Пирне  или
шинного корда в  Хейденау:  рабочий день  продолжался десять часов,  мастера
постоянно подгоняли,  едва  замешкаешься,  чуть ли  не  палкой.  Плохой была
техника безопасности,  многие девушки уже  покалечились,  одна даже потеряла
пальцы (правда, ее - нет худа без добра! - отправили, кажется, домой).
   Слушая обо всем этом,  Людмила не могла не испытывать чувства невольной
вины -  как будто она сама,  каким-то неблаговидным путем, оттягала у судьбы
выигрышный билет...


ГЛАВА 3

   "Эссен, 16 мая 1943

   Dear Эрик,

перед  отъездом  из  Б.  я  опять  встретила  на  Кудам вообрази кого  этого
милого толстого г-на  Розе и  он  сказал что ты прекрасно выглядишь и  почти
совсем не  хромаешь.  Но  не беда даже если бы и  хромал т.к.  я  считаю что
легкая хромота идет мужчине как и  шрамы.  В  общем у  меня с души свалилась
такая тяжесть я ведь хотела побывать у тебя но ты не представляешь что у нас
тут делается кто же меня пустит.  А в Э.  я приехала по просьбе Клары Н.  из
сценарного отд.  тут у  нее тетка или что-то в этом роде и надо было отвезти
пса он там в Б. нервничал из-за сирен совсем облысел. Эрик my dear! Г-н Розе
сказал что  тебя скоро выпишут и  тогда ты  получишь отпуск поэтому приезжай
обязательно сюда у меня крайне важный вопрос. Здесь много места огромный дом
никаких беженцев напротив бегут все кто может.  Конечно понятно з-ды  Кр.  и
т.п.  вообще масса  всего такого.  Дура  нашла куда  отправить своего Шнукки
впрочем тетка намерена уехать с ним в деревню если и тут пойдут дожди.  Пока
спокойно.  Не выброси конверт на нем адрес:  р-н  Штадтгартен это от вокзала
(Эссен-Гл.)  под  мост  сразу  налево.  Тебе  всякий покажет здесь  недалеко
итальянское консульство.  Darling хотя ты меня никогда не понимал мне иногда
так тебя не хватает. Жду!
   Вся-вся твоя - Рената Дорн".

   Он  получил это послание накануне выписки,  когда уже был заказан билет
до  Берлина;  пришлось опять звонить в  Эрфурт в  железнодорожные кассы,  но
сделать ничего не удалось, кассирша свирепо облаяла его и заявила, что знать
ничего не  знает,  заказ принят и  зарегистрирован и  порядок есть  порядок.
Поэтому  на  следующий  день  он  уехал  берлинским поездом,  рассчитывая на
пересадку в Магдебурге.
   Пересадка оказалась тоже  не  таким простым делом,  как  было когда-то.
Вообще Германия вся стала за это время какой-то не такой.  Доктор Дорнбергер
не  был в  стране уже три с  половиной года -  если не считать двух коротких
отпусков,  один из которых он провел у дальних родственников в Нижнерейнской
области,  у самой границы с Голландией. Перемены на железной дороге особенно
бросались в  глаза  -  расписания превратились в  фикцию,  вместо  изысканно
вежливых  довоенных  проводников  по  вагонам  метались  бестолковые злобные
мегеры,  явно  видящие в  каждом пассажире личного врага.  Когда Дорнбергер,
предъявляя билет,  спросил  проводницу,  не  сможет  ли  она  подсказать ему
какой-нибудь наиболее согласованный по  времени поезд из  Магдебурга на Рур,
та  прямо задохнулась от ярости.  "Глаза у  вас есть?  -  взвизгнула она.  -
Читать умеете?  Вот сами и увидите!" Уже перейдя к двери соседнего купе, она
выразила вслух свое мнение о разных бездельниках, которые едут до Берлина, а
интересуются поездами в  Рур.  "Это вообще надо бы  еще  проверить,  что  за
птица",  -  добавила она многозначительно. Капитан собрался было прикрикнуть
на нее строевым голосом, но вовремя сообразил, что такую не перекричишь.
   Огромное здание магдебургского вокзала было наполовину разрушено, двери
в зал ожидания зашиты свежим тесом, а кассы размещались в собранном прямо на
перроне новеньком щитовом бараке.  Барак осаждала толпа военных,  в  которой
преобладали пиратские бороды  и  белые  шелковые шарфы  подводников;  здесь,
видимо,  пересаживались многие едущие из  Киля  и  Бремерхафена.  Дорнбергер
потоптался рядом, даже не пробуя померяться силой с отъевшимися на спецпайке
"волками Атлантики",  и  поковылял к  щиту  с  расписанием.  Он  долго искал
подходящий поезд, наконец нашел - через Хальберштадт, Гослар и Падерборн - и
только  тогда   увидел  наклеенное  внизу   щита   объявление:   "Расписание
недействительно,  о  времени  прибытия и  отправления поездов  справляться у
дежурного  по  вокзалу".  Дежурный,  как  выяснилось,  помещался  в  том  же
неприступном бараке.
   Купив  бутылку безалкогольного пива,  Дорнбергер присел  на  стоявшую у
киоска пустую багажную тележку и  достал из  портфеля пакет  с  полученным в
дорогу сухим пайком. Вечно с этой дурой какие-то истории, подумал он устало,
без аппетита жуя черствый бутерброд, сидела бы в своем Берлине - так нет же,
за  каким-то  чертом помчалась в  Рур.  Теперь изволь тащиться следом.  Да и
"крайне важный вопрос" - наверняка какая-то очередная собачья чушь. Однажды,
когда  он  еще  работал  в  Гамбурге,   ему  прямо  в  лабораторию  принесли
телеграмму: "Бросай все приезжай немедленно". Он кинулся к машине как был, в
халате;  первой мыслью было,  что  тестя  все-таки  посадили.  Старик упорно
продолжал вести дела  еврейских фирм,  подлежащих ариизации,  -  может быть,
даже  не  столько  из  симпатии к  владельцам,  сколько потому,  что  те  не
скупились на  гонорары.  Но  защищать их  интересы становилось все  опаснее:
покупатель сплошь и  рядом оказывался подставным лицом,  а если за ним стоял
какой-нибудь  партийный бонза,  то  добиваться справедливой оценки  означало
играть с огнем...  Да, старик вполне мог доиграться. Доиграться могла и сама
Рената,  с ее неразборчивостью в знакомствах и идиотской манерой болтать что
попало и  с  кем попало.  Словом,  за  три часа бешеной гонки до  Берлина он
проиграл в уме десяток вариантов один другого страшнее.  А что оказалось? Ей
нужен был совет - покупать или не покупать какие-то перья цапли или страуса,
которые другая дура привезла со съемок за границей и  теперь срочно продает.
Можно  держать  пари,  что  и  теперь  что-нибудь  в  том  же  духе.  Зачем,
собственно,  ему туда ехать,  какое ему теперь,  собственно,  вообще дело до
этой идиотки?
   А впрочем,  может,  это и к лучшему,  что он не сразу едет в Берлин.  В
Берлине не избежать встречи с  Розе,  а  тот опять примется за свое.  Тут им
действительно не понять друг друга: шпионаж есть шпионаж, какими бы высокими
мотивами  он  ни  прикрывался.  Тем  более  -  в  этой  области...  Надо  бы
поподробнее расспросить Розе о  той поездке Гейзенберга к Бору.  Гейзенберг,
похоже, хотел предложить "папе Нильсу" заключить нечто вроде джентльменского
соглашения между  физиками воюющих  стран:  добровольно отказаться на  время
войны от всех работ,  связанных с ядерным делением.  И, похоже, "папа Нильс"
уклонился  от   разговора.