знаком в Дрездене доктор Дорнбергер?
   Глядя мимо  нее,  Людмила ответила ровным голосом,  что  врача с  такой
фамилией не припоминает,  в  Дрездене никогда не жила,  а зовут ее Гертрудой
Юргенс -  фрау инспектор не  может этого не  знать,  так как сама только что
держала в руках ее документы.  За окном хмурое октябрьское небо низко висело
над мокрыми толевыми крышами бараков, над заводскими трубами и газгольдерами
по  ту  сторону  шоссе.  Вот  и  все,  подумала  она  с  леденящим сознанием
безысходности,  действительно от судьбы не убежишь, стоило ехать из Саксонии
в Баварию,  чтобы все кончилось так глупо.  Наверное, вот-вот пойдет снег...
хотя  для  снега еще  рано.  Только конец октября?  Да,  рановато;  впрочем,
возможно,  здесь  он  выпадает раньше.  Господи,  ну  почему  их  машина  не
разбилась в ту жаркую, невообразимо далекую июльскую ночь, когда Эрих бешено
гнал  по  бесконечной  Кенигсбрюккерштрассе,  чтобы  поспеть  к  берлинскому
поезду, - гнал почти вслепую, так как уличные фонари не горели, а снабженные
маскировочными щитками фары  "кюбельвагена" едва  освещали дорогу призрачным
синим светом...
   - Знаю,  что  по  документам  ты  Юргенс,  -  ворчливо  возразила  фрау
инспектор,  -  я говорю о настоящем имени.  Подойди ближе!  Знакома тебе эта
штука?
   Она  достала ее  из  нагрудного кармана жакета -  обыкновенную почтовую
карточку  с  фиолетовой маркой  шестипфеннигового достоинства,  изображающей
Гитлера  в  профиль.  Открытка  была  старая,  порядком  уже  поистертая,  с
оторванным уголком. Левым верхним, где пишется адрес отправителя.
   - Неужели не вспомнила?  -  продолжала фрау Крумхоф уже нетерпеливо.  -
Этот недостающий клочок должен находиться у тебя.  Или ты его выбросила - на
всякий случай? Подумала, что слишком опасно таскать с собой такую улику?
   Вот так,  наверное, всегда и ловят, подумала Людмила в отчаянье. Вопрос
за вопросом,  и  нет времени сообразить,  собраться с мыслями...  Эрих тогда
сказал -  "отзыв к паролю",  "нечто вроде отзыва" - и больше ничего, или она
забыла?   Нет,  кажется,  только  это,  никаких  других  условных  фраз  или
вопросов...  Да,  он  еще  сказал,  что  она может верить тому,  кто покажет
открытку с  оторванным уголком;  если  уголок совпадет,  окажется оторванным
именно отсюда,  тому можно верить,  это друг;  но почем знать -  может,  они
схватили того, настоящего, и уже все у него выпытали, а теперь... А теперь -
что?  Если они все узнали,  то  какой ей  смысл запираться?  Эриху она ничем
повредить не может, а про Штольницев им наверняка известно, раз уж они знают
ее настоящее имя...
   - Да,  уголок  у  меня,  -  шепнула  она,  пытаясь  расстегнуть сумочку
неповинующимися пальцами. - Могу показать, пожалуйста...
   - Только ты успокойся и не суетись,  -  посоветовала фрау инспектор,  -
спешить некуда.  Если "молния" сломается, новой тебе не достать. Где и когда
ты получила от Дорнбергера уголок от этой открытки?
   - Я...  он  дал ее мне в  Дрездене,  шестнадцатого июля...  -  Она сама
удивилась, что смогла относительно спокойно выговорить, произнести вслух эти
слова -  "шестнадцатое июля",  "Дрезден"...  Сумочка наконец раскрылась, она
сунула туда оба "бецугшайна",  которые до  сих пор держала в  руке,  серый и
желтый,  - странно, зачем было выписывать ордера, если ее сейчас арестуют? -
и  достала из внутреннего кармашка обрывок тонкого желтоватого полукартона с
ганноверским адресом некоего господина Плотцке.
   Фрау Крумхоф приложила его к открытке, велела удостовериться и Людмиле,
потом мелко изорвала и бросила в корзину.
   - Я,   наверное,  немного  тебя  ошарашила  таким  внезапным  вопросом,
возможно, даже испугала... Тебе что, нехорошо?
   - Нет-нет,  ничего,  что вы -  я...  я просто счастлива,  я никогда так
хорошо себя не...  не...  - она закусила губы, чувствуя, что сейчас будет то
ли смеяться,  то ли рыдать,  то ли то и другое вместе,  и едва выговорила: -
В-в-воды у вас нет?
   - Там, в шкафчике, кофейник с кипяченой.
   Вода  была  тепловатая,  с  неприятным металлическим привкусом.  Сделав
через силу  несколько глотков,  Людмила почувствовала подступающую тошноту и
обессиленно опустилась на стул, прикрыв глаза.
   - Но тебе нехорошо! - повторила фрау Крумхоф.
   - Не беспокойтесь...  я только посижу минутку,  -  она откинула голову,
коснулась стены  затылком,  это  давало  лишнюю  точку  опоры,  не  так  все
кружилось, и спросила, не открывая глаз: - Вы знаете, как погиб Эрих?
   - Какой еще Эрих?
   - Доктор Эрих Дорнбергер...
   - А-а,  Дорнбергер! Мне сказали, что его убили в перестрелке. Там же, в
здании ихнего штаба.
   - Это  правда?   Вы  меня  не  обманываете?  Он  действительно  не  был
арестован?
   - Чего  это,  скажи на  милость,  я  бы  тебя  обманывала.  Я,  как  ты
понимаешь, при его смерти не присутствовала, но в списке тех, кого в ту ночь
привезли оттуда на  Принц-Альбрехт,  его  имя не  значилось.  Это совершенно
точно.
   - Господи, больше всего я боялась, чтобы его не взяли живым...
   Фрау Крумхоф помолчала, потом спросила:
   - Ты была его любовницей?
   - Я его любила.
   - Даже так... Что он, собственно, был за человек?
   - Простите,  мне...  трудно об этом говорить.  Вы, наверное, лучше меня
знали, какой он был.
   - Да  откуда мне  его  знать,  твоего доктора.  Я  в  жизни  с  ним  не
встречалась!
   - Но как же тогда...
   - А, ты об этом. Ну, это дошло до меня через других... по цепочке.
   - Однако в заговоре вы участвовали?
   - В  заговоре Герделера?  Ты с ума сошла,  никто из нас не имел к этому
никакого  отношения.  Были  кое-какие  предварительные контакты,  с  группой
Штауффенберга, но это скорее так... взаимное прощупывание. Сам Штауффенберг,
насколько я  понимаю,  стремился к сотрудничеству с нами...  или,  во всяком
случае,  приветствовал бы его.  Но остальные там были решительно против,  да
это и понятно - они делали ставку на англо-американцев.
   - Простите,   фрау  Крумхоф,   я  не  очень  понимаю.   Вы  говорите  -
"сотрудничество с нами", - с кем?
   - С гражданским подпольем, подчиняющимся оперативному руководству КПГ.
   - КПГ,  - растерянно повторила Людмила. - Так что же, выходит, Эрих был
коммунистом?
   - Если ты  про Дорнбергера,  то  нет,  коммунистом он  не  был.  Но он,
очевидно,  принадлежал к тем,  кого это слово не пугало. Во всяком случае, с
просьбой относительно тебя он  обратился именно к  нам.  Я  думаю,  это факт
достаточно показательный...  особенно если  учесть ваши отношения.  Ну  что,
тебе получше?
   - Да, спасибо, уже ничего - у меня просто голова закружилась. Но как вы
меня напугали своими расспросами...
   - Извини,  получилось и  в  самом деле не очень ловко,  -  по лицу фрау
Крумхоф промелькнула несмелая улыбка;  Людмила подумала,  что улыбаться этой
женщине случается не часто.  - Собственно, я давно должна была тебя вызвать,
но задержались с  проверкой.  Так вот в чем дело...  Доктор,  как я сказала,
просил наших берлинских товарищей тебе помочь.  Он  рассказал твою историю и
просил позаботиться о  тебе  до  конца войны,  чтобы ты  смогла благополучно
вернуться на  родину.  Ему обещали,  что все возможное будет сделано,  и  мы
можем  это  сделать.  В  Мариендорфе ты  в  безопасности,  а  война долго не
продлится.  Мы можем помочь тебе выжить,  если ты хочешь только этого.  Но я
подумала, что у тебя - советской девушки, комсомолки... ты ведь комсомолка?
   - Естественно.
   - Ну да,  -  кивнула фрау Крумхоф.  Встав из-за стола,  она прошлась по
тесному  кабинетику,  прикрепила кнопкой  отогнувшийся угол  плаката "Зимней
помощи" с изображением солдата в заснеженном окопе и,  придвинув стул,  села
рядом с Людмилой.
   - Так вот,  комсомолка Люси Земцоф.  Возможно,  у  тебя есть желание не
только пережить эту войну,  но  и  самой сделать что-то для того,  чтобы она
кончилась скорее.  Возможно,  ты  хочешь внести и  свой вклад в  то,  за что
боремся все мы...  и за что погиб человек,  которого ты любила.  В Дрездене,
согласись,  ты  не  испытывала особых тягот,  не  говорю уж об опасности,  и
жилось  тебе,  если  сравнить  с  положением других  твоих  соотечественниц,
довольно благополучно...
   - Но, фрау Крумхоф, - горячо заговорила Людмила, перебив инспектрису, -
я  сама все время -  не надо меня уговаривать и стыдить,  я уже давно мечтаю
только об этом -  и  не только после гибели Эриха,  нет,  еще и  раньше -  в
Дрездене,  вы правы,  я ведь все время сама ощущала, просто вот чувствовала,
насколько это было - аморально, если хотите! - совсем ничего не делать, жить
как в мирное время...
   - Ну,  кое-что сделала и ты,  не увлекайся самобичеванием.  Переправить
лекарства в шталаг - на это, милая моя, тоже не всякая решится.
   - Откуда вы знаете про лекарства? - изумилась Людмила.
   - Не задавай глупых вопросов.  Ты думаешь,  я  начала бы этот разговор,
если бы  не  знала про тебя все решительно?  Словом,  вот что.  Мне поручено
выяснить,  можем ли  мы  рассчитывать на тебя в  том случае,  если возникнет
необходимость. Ты поняла?
   - Да, разумеется, я...
   Фрау Крумхоф предостерегающим жестом подняла ладонь.
   - С  ответом  спешить не  надо.  Ты  вернешься к  себе  в  Мариендорф и
хорошенько все обдумаешь. Возможно, такой необходимости вообще не возникнет.
Но  может случиться и  так,  что  мы  о  тебе  вспомним,  тогда ты  получишь
телеграмму  с  каким-нибудь  не  вызывающим  подозрений текстом,  где  будут
указаны адрес и дата. Если к тому времени - через месяц, или два, или три, -
если ты твердо решишь, что хочешь нам помогать, явишься по указанному адресу
в указанный день,  и тебе скажут, что делать. Если тебя не будет, мы поймем,
что ты решила иначе.
   - Я уже сейчас могу сказать, что приеду по первому вызову!
   - То,   что  ты  можешь  сказать  сейчас,   меня  не  интересует.  Меня
интересует,  что ты скажешь через месяц, когда поостынешь. Нам нужно решение
спокойное,  трезвое, тщательно обдуманное и взвешенное с учетом возможностей
и  обстоятельств.  Кстати,  по  поводу  этого  твоего головокружения...  Ты,
насколько я  понимаю,  была с  Дорнбергером близка,  -  уж  не  ждешь ли  ты
ребенка?
   Людмила, прикусив губу, отрицательно мотнула головой.
   - Хорошо хоть на это хватило ума...  Да,  вот еще что: телеграмма будет
подписана "Агнессой" -  это мое имя.  Других знакомых Агнесс у тебя нет? - а
то может получиться путаница. Итак, в принципе мы договорились?
   - Да, фрау Агнесса.
   - Очень хорошо. Вопросы ко мне есть?
   - Да,  я хотела бы спросить...  Те люди, у которых я жила в Дрездене, -
ну, вы знаете, вероятно, профессор Штольниц и его супруга. Может быть, вам о
них что-нибудь известно?  Они мне, естественно, писать не могут, а профессор
- он ведь тоже участвовал,  я думаю,  во всяком случае он был в курсе, помог
мне бежать сразу же после двадцатого, когда начались аресты...
   - Да, я знаю, - прервала ее фрау Агнесса. Она вернулась к своему столу,
села,  начала перебирать бумаги.  -  Боюсь, ничего утешительного сообщить не
могу, - продолжала она, не глядя на Людмилу. - Профессор Штольниц казнен две
недели назад по приговору "народного трибунала" там же,  в  Дрездене.  Я  не
хотела тебе говорить,  Люси Земцоф... Но, пожалуй, надо, чтобы ты знала и об
этом.


ГЛАВА 5

   Надзиратель откинул  стальную  заслонку  глазка,  заглянул -  обитатель
камеры No 25 сидел как положено, лицом к двери, держа руки на коленях. Когда
в  тишине  послышалось громкое  металлическое клацанье вставляемого в  замок
ключа,  он поднялся с  табуретки и  близоруко прищурился,  поддерживая брюки
скованными руками.
   - Шлабрендорф,  на  выход!  -  рявкнул  надзиратель,  распахнув  дверь.
Заключенный вышел  из  камеры  и  привычно  остановился,  пока  замок  снова
запирали двумя ключами.  Зачем надо запирать пустую камеру,  он не понимал и
часто задавал себе этот вопрос,  раз даже не утерпел и  спросил надзирателя,
но ответа не удостоился.
   Процедура запирания окончилась,  последовала команда  идти,  он  пошел.
Соседнюю  камеру  -   No   24   -   занимает  Дитрих  Бонхефер,   крупнейший
протестантский богослов  Германии.  Камеру  23-ю  -  его  превосходительство
адмирал Канарис.  22-ю  -  ближайший помощник адмирала,  генерал-майор  Ганс
Остер.  21-ю - доктор Карл Герделер. 20-ю - Ульрих фон Хассель, бывший посол
в  Риме.  Какой,  однако,  у  нас  тут подобрался beau-monde,*  меланхолично
подумал Шлабрендорф и поддернул сползающие брюки.
   ______________
   * Высший свет (фр.).

   Странно,  что их всех не изолировали,  опять мелькнуло у него в голове.
Этому  он  тоже  не  переставал удивляться.  Формально  заключение считается
одиночным -  каждый сидит в  отдельной камере,  но дважды в  сутки,  утром и
вечером,  всех водят в общую умывальную комнату.  Во время умывания с них не
спускают  глаз,  общение  между  собой  строго  запрещено  и  наказуемо,  но
полностью   ему   воспрепятствовать   конвоиры,   естественно,   не   могут.
Десять-двенадцать человек моются  одновременно в  тесном  помещении,  где  с
шумом льется вода  и  урчат трубы,  -  в  общем-то,  всегда есть возможность
оказаться рядом с кем нужно и украдкой шепнуть или услышать словечко-другое.
Не менее удобное место встреч - бомбоубежище, куда во время налетов загоняют
всех заключенных.  Какой-то  остряк (из него,  видно,  еще не  успели выбить
чувство юмора) назвал тюремный бункер "Клубом господ".
   Посильную помощь оказывают также тюремные уборщики из  уголовных.  Есть
среди них и осведомители,  но те,  как правило, известны поименно; обычно же
кальфакторы  за  небольшую  мзду,   а   то  и  просто  из  чувства  тюремной
солидарности охотно сообщают внешние новости,  информируют о появлении новых
"жильцов", передают устные сообщения из камеры в камеру...
   В  сопровождении конвоира Шлабрендорф долго шел по коридору,  потом был
поворот,  лестница наверх,  опять коридор -  уже не такой тихий и  потеплее:
ближе к  поверхности.  Холод и  могильная тишина на нижних ярусах внутренней
тюрьмы  Главного  управления  имперской  безопасности  особенно  убийственно
действовали на свежего человека:  попадая туда, арестованный чувствовал себя
уже навсегда отрезанным от мира живых,  заживо погребенным. "Оставь надежду,
всяк сюда входящий..."
   Еще одна лестница -  здесь совсем тепло,  это уже их царство.  Конечно,
когда  побываешь на  допросах  с  применением второй  или  третьей  степени,
возникает как бы обратный рефлекс:  тишина и  холод там внизу воспринимаются
как  желанный покой,  как  отдых,  лишь бы  дали поспать,  набраться сил для
следующего раза.  И наоборот - комфортная обстановка верхних этажей вызывает
страх.  Впрочем,  последние две недели его оставили в  покое -  не били,  не
растягивали на  "прокрустовом ложе",  даже  на  пальцы  не  надевали тисков.
Наверное,  испугались после того сердечного приступа -  не ожидали,  да и он
сам не  ожидал:  в  тридцать семь лет о  сердце еще не думают.  Но в  данном
случае это оказалось весьма кстати.
   Перед  знакомой дверью конвоир велел стать лицом к  стене.  Шлабрендорф
стал,  привычно  нашел  правильное  положение  тела.  Главное  -  равномерно
распределить тяжесть на обе ступни.  Ни в коем случае не переминаться с ноги
на  ногу,  это  обманчивое облегчение,  устаешь  гораздо скорее.  А  сколько
придется стоять,  никогда не знаешь,  - то ли пять минут, то ли двадцать, то
ли  четыре часа.  Однажды он  выстоял около четырех с  половиной -  это  был
рекорд;  но  прождать у  двери следователя час-полтора -  вещь обычная.  Это
входит  в  программу,  как  предварительная обработка  -  разрушение воли  к
сопротивлению.  Когда впервые вызывают на допрос, заключенный весь внутренне
напрягается,  он готов к худшему и настроен на борьбу. Начни его допрашивать
в  таком состоянии -  ничего не скажет,  скорее даст себя забить.  А  нужно,
чтобы этот заряд внутренней энергии потихоньку испарился, растаял. Вызванный
думает, что его тут же схватят, начнут выкручивать руки, - чепуха, никому он
не нужен,  пусть-ка постоит,  подождет -  полчасика,  часик, еще столько же.
Когда  тебя  бьют  по  лицу,  возникает яростная ответная реакция,  организм
внутренне мобилизуется,  а когда просто болят ноги - тут никакой мобилизации
не  происходит,  организм медленно изматывается,  силы уходят еще до  начала
схватки.
   Той  же  цели  отвечает  и  излюбленная следовательская практика ночных
допросов,   так   называемых   конвейерных   -   предварительно   подготовив
подследственного ожиданием у  двери,  его допрашивают в течение часа,  потом
отводят обратно в  камеру,  дают уснуть и  тут же опять будят на допрос -  и
весь  цикл повторяется три-четыре раза за  ночь.  Следователи,  естественно,
сменяют друг друга.  А  днем в камере спать нельзя,  запрещено даже прилечь,
можно только сидеть или ходить - семь шагов по диагонали...
   - Входи!  -  послышалось  у  него  за  спиной,  одновременно со  звуком
отворенной двери.  Шлабрендорф вошел  в  кабинет  с  чувством  застигнутости
врасплох -  ждать почти не  пришлось,  само по  себе это  хорошо,  но  может
означать и  нечто  худшее.  Окинув  комнату быстрым взглядом,  он  несколько
успокоился:  лишних людей не было, за столом сидел его следователь, комиссар
Хабеккер.  И, конечно, Герти в своем углу, у столика с пишущей машинкой. При
пытках,    как   правило,    присутствует   больше   народу   -    вахмистр,
криминаль-ассистент,  иногда врач.  Не исключено,  конечно, что они появятся
позже.
   - Садитесь,  Шлабрендорф,  -  сказал Хабеккер почти  добродушным тоном,
указывая на  прикрепленный к  полу  стул,  в  полутора метрах перед  столом.
Шлабрендорф сел,  положил руки на колени и украдкой покосился в угол.  Может
быть,  это не Герти?  Без очков он видел плохо,  в принципе это могла быть и
другая секретарша,  в таком же серо-черном мундирчике СД.  Нет, все-таки это
она,   змееныш,  ее  поза  -  сидит  нога  на  ногу,  покачивает  начищенным
сапожком...
   Хабеккер долго рылся в бумагах,  листал какую-то папку,  потом закурил.
От запаха табака Шлабрендорф почувствовал головокружение.
   - Ну,  так как, - спросил наконец следователь, - расположены мы сегодня
говорить правду?
   - Я  всегда  расположен говорить  правду,  -  с  готовностью подтвердил
Шлабрендорф и почтительно добавил: - господин криминаль-комиссар.
   - Да,  да,  еще бы.  Всегда расположены говорить правду,  но  почему-то
врете на каждом слове, как...
   - Как грязная скотина, - ангельским голоском подсказала Герти из своего
угла.
   - В сущности,  да.  Увы,  Шлабрендорф, это действительно так: вы врете,
как грязная скотина.  Фрейлейн права.  Грубовато сказано, конечно... Вы ведь
знаете нынешнюю молодежь,  нас с  вами воспитывали иначе.  Но по сути верно.
Сколько это времени я  уже с вами бьюсь?  Сентябрь,  октябрь,  ноябрь -  да,
почти три месяца.  И за эти три месяца вы ничем не помогли следствию, вы его
только запутываете,  только и  знаете что  отрицать:  там не  были,  того не
видели,  с тем не встречались... Вы сами юрист, Шлабрендорф, и должны знать,
что столь упорное противодействие органам правосудия ни  к  чему хорошему не
приводит.  Если  вы  рассчитываете облегчить этим  свое положение,  то  могу
заверить -  ошибаетесь.  Вы лишь отягощаете его,  Шлабрендорф. Вы уже не раз
вынуждали  нас  прибегнуть к  методам  допроса,  которые  я  в  принципе  не
одобряю...
   - И совершенно напрасно, - послышалось из угла.
   - Помолчите,  Герти. Я действительно этого не хотел, Шлабрендорф, но вы
сами своим упорством... Кстати, как ваши руки?
   - Уже ничего, господин криминаль-комиссар.
   - Покажите.
   Шлабрендорф встал и,  приблизившись к столу,  показал руки. Следователь
покачал головой,  подошла и  Герти,  овеяв  Шлабрендорфа запахом французских
духов. Он попытался вспомнить - "Ланвэн"?
   - Шрамов,  я  думаю,  не  будет,  -  сказал Хабеккер.  -  Вы  еще легко
отделались... пока