нное шоссе,  где  встречный  велосипедист  объяснил,  как  ехать
дальше.  У  маленького гастхофа  -  низкого,  словно  вросшего  в  землю  от
старости,  с высокой черепичной крышей - Эрих остановил машину и сказал, что
пойдет выяснять ситуацию.
   Оставшись одна,  Людмила почувствовала,  что выдержки хватит ненадолго.
Она сидела в накаленной солнцем железной коробке,  смотрела на белые стены в
черном переплете фахверка,  на вывеску с  коваными завитушками,  смотрела на
безлюдное шоссе,  на лес и высокие облака над соснами и с леденящей ясностью
понимала,  что  очень скоро все это станет для нее одним из  самых дорогих и
самых мучительных воспоминаний...
   - Ну как?  -  спросила она весело,  когда Эрих вернулся. - Фрау хозяйка
еще жива?
   - О,  вполне,  и  сразу меня вспомнила!  Я договорился,  что обед будет
через час.  Она предложила подождать у нее,  но,  может быть, лучше погуляем
это время?
   - Ну конечно, кто же в такой день сидит под крышей Поехали снова в лес,
там так хорошо...
   Они загнали машину в  какую-то  просеку и  снова ходили взад и  вперед,
разговаривая о разных пустяках.  Говорить о главном было уже нельзя, поэтому
говорили первое,  что  приходило на  ум,  перескакивая с  одного на  другое,
иногда даже смеялись. А тени на траве удлинялись неумолимо и безостановочно,
и время текло, как тонкий сухой песок сквозь пальцы.
   Потом вернулись в гостиницу.  Хозяйка накрыла стол в саду, в беседке из
дикого  винограда,  они  были  единственными посетителями,  и  вокруг стояла
бездонная  тишина,  только  пчелы  жужжали  за  изгородью  из  подстриженной
бирючины.  Людмила ела через силу,  заставляла себя изображать удовольствие,
даже похвалила что-то и  оживленно сказала,  что надо будет спросить у  фрау
Марты рецепт и непременно записать -  если,  конечно, дает, а то ведь многие
хозяйки  весьма  ревниво  оберегают свои  кулинарные секреты...  Тут  же  ей
подумалось,  что  она  явно  переиграла,  можно себе  представить,  как  это
выглядит,  -  просто идиотка какая-то,  нашла время интересоваться кухонными
рецептами.  А  слез не  было,  слезы уже  иссякли,  их  даже не  приходилось
сдерживать,  глаза оставались неомраченно сухими.  Ей  только очень хотелось
пить,  все  больше  и  больше,  вино  было  отличное -  легкое,  с  каким-то
горьковатым (полынным?)  букетом,  и  она пила не стесняясь,  не отставая от
Эриха.  Он  попросил принести еще,  и  хозяйка поставила на  стол  еще  одну
запотевшую длинногорлую бутылку.
   - Ох и печет нынче,  -  сказала она, утирая лицо передником. - По такой
жаре одно удовольствие в погреб сходить, так и сидела бы там. Нет, горожанам
летом не позавидуешь.  А  уж у вас там в Берлине,  господин доктор,  и вовсе
небось не продохнуть...
   - Вы,  фрау Марта,  на  редкость точно подметили одну из характернейших
особенностей имперской столицы. Дышать там не так просто.
   - Да бывала я у вас, знаю. Нынче и едете?
   - Так точно, ночным.
   - Ночным!  Так у  вас времени вон еще сколько.  А  чего ж тогда по жаре
возвращаться в Дрезден? Дождались бы холодка, тут и отдохнуть есть где.
   - Нет уж, увольте, в погреб мы не согласны, хоть там и прохладно.
   - Шутник вы,  господин доктор,  как можно!  Вон,  угловая комната стоит
свободная,  там тоже холодок.  Ставни я  с утра не раскрывала,  а окошки все
настежь,  ее ветерком и протянуло.  Отдохнули бы, право, а то вон я смотрю -
вид у молодой дамы такой, что вот-вот сомлеет.
   - Это мы,  фрау Марта,  слишком увлеклись вашим превосходным вином.  Но
вообще, конечно, день сегодня тяжелый. А что касается вашего приглашения, то
дама  тогда  пусть  и  решает -  млеть,  понятно,  ей  совсем ни  к  чему  и
нежелательно.
   - Да  уж чего хорошего Так вы подумайте,  а  будильник я  вам поставлю,
ежели опасаетесь насчет того, чтобы поспеть к поезду...
   Хозяйка  ушла.  Эрих  молча  наполнил  оба  стакана  и  выпил  свой  не
отрываясь,  как пьют воду,  когда мучит жажда.  Людмила не поднимала глаз от
клетчатого рисунка скатерти;  было очень тихо,  только шмель угрожающе гудел
над глиняной мисочкой с остатками меда.
   - Итак,  к какому решению склоняется молодая дама?  -  осведомился Эрих
тем же  дурашливым тоном,  за который она готова была сейчас его убить.  Она
подняла стакан и, отпив глоток, приложила к щеке холодное влажное стекло.
   - Ты действительно считаешь, что я сама должна... решить этот вопрос? -
спросила она очень тихо,  сдерживая дрожь в голосе, и посмотрела ему в глаза
прямо,  почти с ненавистью.  Она не понимала, что с ней сейчас творится, где
ее всегдашняя сдержанность,  вечная боязнь быть не так понятой,  порожденная
этой  боязнью  привычка  таить  свои  переживания;   она  не  понимала,  что
заставляет ее  сейчас так  обнажаться,  вместо того  чтобы подхватить мячик,
свести все к легкой, ни к чему не обязывающей игре в забавное недоразумение.
- Как все просто,  не правда ли? Особенно для тебя, поскольку решаешь не ты.
Как удобно, мой милый! Но если я все-таки скажу "да"?
   - Если скажешь "да"?  -  переспросил Эрих, глядя на нее также в упор. -
При иных обстоятельствах ты бы уже давно это сказала - и не по твоей воле, а
по моей,  слышишь?  Я - я сам! - заставил бы тебя это сказать - заставил бы,
принудил,  убедил,  называй как  угодно.  Ты  просто поняла бы,  что тебе не
остается ничего другого,  потому что ни одной женщине, - когда ее любят так,
как я  тебя полюбил!  -  ни  одной женщине ничего другого не  остается,  как
сказать "да".  Но я  говорю про иные обстоятельства,  не про те,  в  которых
находимся мы с тобой! Ты что же, - он еще больше понизил голос, до яростного
шепота,  -  ты так ничего и не поняла?  Ты до сих пор не понимаешь, что мы -
возможно -  видимся сегодня последний раз в  жизни?  Да,  я  сейчас не  могу
ничего решать,  -  не имею права! - потому что дело не во мне теперь, дело в
тебе,  дело в том,  что для тебя кроме этого "сейчас" есть еще и "потом",  и
уже надолго, на всю жизнь...
   - Не надо об этом,  любимый мой, - она положила ладонь на его стиснутый
кулак и закрыла глаза. - Не надо, прошу тебя. Ты тоже ведь не все понимаешь.
Для меня...  погоди,  я только...  нет-нет,  ничего...  Для меня, пойми - ну
постарайся же понять,  любимый,  - для меня нет "потом". Есть только вот это
"сейчас",  где мы  с  тобой и  ничего больше.  Ни войны,  ни...  ничего.  Ты
говоришь -  надолго,  на всю жизнь, но я всю свою жизнь, какой бы долгой она
ни была,  я  бы всю эту жизнь презирала и ненавидела себя,  если бы сейчас -
сегодня, вот здесь с тобой - стала бы взвешивать, как будет потом...


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


ГЛАВА 1

   Необычно жарким выдалось это воскресенье и  в  Берлине,  даже в  районе
Ванзее,  рядом с  озерами,  вечер не принес прохлады.  В комнате было душно,
несмотря на распахнутые настежь окна и раскрытую на балкон дверь.
   - Будем,  господа,  заканчивать,  - сказал Тротт, обмахиваясь сложенной
газетой.   -  Семейный  совет  слишком  уж  затянулся,  а  всем  нам  завтра
работать...
   Присутствующие посмеялись -  из  восьми человек,  собравшихся сегодня в
квартире  Бертольда  Штауффенберга,   четверых  и  в  самом  деле  связывали
родственные узы:  Клаус  был  родным братом хозяина,  Цезарь фон  Хофаккер -
двоюродным,  Петер Йорк фон Вартенбург -  племянником. Кроме них и Адама фон
Тротт-цу-Зольца,  в комнате находились еще Мерц фон Квирнгейм, новый (вместо
переведенного к Фромму Штауффенберга) начальник штаба у Ольбрихта, полковник
Ганзен из абвера и Фритц Дитлоф фон Шуленбург, так и не сумевший перебраться
через линию фронта на Востоке.
   - Надеюсь, - сказал полковник Штауффенберг, - что наш совет заслуживает
того,  чтобы его называли "семейным" в смысле не только кровного родства, но
и нашего братства по духу.
   - Которое отнюдь не  мешает нам спорить до хрипоты по самому пустячному
поводу, - заметил Квирнгейм.
   Штауффенберг рассмеялся.
   - Мой  дорогой  Мерц!  Если  вы  думаете,  что  у  родных  братьев дело
обходится без драк,  спросите Бертольда,  он  вам на этот счет может кое-что
рассказать. Однако Адам прав; с вашего позволения, я попытаюсь подвести итог
тому,  что  здесь  говорилось.  Вопрос  первый:  сроки.  Все  согласны,  что
откладывать действие нельзя.  До сих нор мы позволяли себе медлить,  выжидая
стечения благоприятных обстоятельств;  одиннадцатого в  Берхтесгадене я  мог
взорвать бомбу,  но не сделал этого из-за отсутствия Гиммлера. Очевидно, это
было ошибкой.  Вчера,  правда,  выбора у  меня не было -  я просто не успел,
Гитлер неожиданно вышел и уже не возвращался, совещание окончилось без него.
На следующем совещании я взорву бомбу в любом случае - независимо от числа и
состава присутствующих,  лишь бы  Гитлер находился в  пределах досягаемости.
Действовать   немедленно   нас   вынуждает   военная   обстановка,   которая
характеризуется сегодня бесспорной уже и совершенно очевидной неспособностью
вермахта сдерживать противника не  только на  Востоке,  но  и  на  Западе...
Кстати, забыл сказать: известие о гибели Роммеля не подтвердилось. Убиты его
адъютант  и  водитель,  фельдмаршала доставили в  лазарет  в  очень  тяжелом
состоянии, однако он жив...
   - Но из игры выбыл, - заметил Йорк.
   - Да,  к  сожалению;  поддержка Роммеля  очень  нам  помогла бы.  Итак,
простой взгляд на карту фронтов убеждает нас,  что государственный переворот
- единственное,  что  еще может спасти Германию от  тотальной катастрофы,  -
должен быть  осуществлен в  ближайшие дни.  Иначе он  вообще потеряет смысл.
Теперь  вопрос  второй:   шансы  на   успех.   Считаю  их  вполне  реальными
относительно первой фазы переворота,  то есть самого момента захвата власти;
здесь  все  настолько продумано,  что  осечки быть  просто не  должно.  Меня
беспокоит другое:  сумеем ли мы эту власть удержать. Господа, мы должны быть
предельно трезвы в оценках и прогнозах.  Главное,  из чего следует исходить,
это тот печальный факт,  что мы  изолированы от немецкого народа и  не можем
рассчитывать на его поддержку -  а  может быть,  даже и одобрение.  Не будем
бояться назвать вещи своими именами:  то,  что мы намерены совершить, это не
революция,  а типичный дворцовый переворот, и именно так он будет воспринят.
Даже в случае успеха! Как только наши имена станут известны - а известны они
станут в  любом случае,  -  нас  прежде всего воспримут как  сборище заядлых
реакционеров,  поскольку движение наше объединяет в  основном представителей
самых  непопулярных  в  народе  групп  немецкого  общества,   а  именно,   -
Штауффенберг поднял три  пальца изуродованной руки  и  стал  загибать их  по
одному,  -  крупного чиновничества,  высшей финансовой буржуазии и, наконец,
офицерской касты.  Вот  в  этом и  заключается самая неблагополучная сторона
дела, и именно здесь, - я убежден! - именно здесь перед новым правительством
встанут основные трудности.  Предвидя их,  мы попытались -  правда,  слишком
поздно  -  создать  нечто  вроде  единого общенационального фронта,  включая
коммунистов.  Как бы мы с  вами ни относились к марксизму,  нельзя закрывать
глаза на тот очевидный факт,  что в  течение последних десяти лет коммунисты
были  самыми последовательными и  непримиримыми противниками режима.  Они  к
тому же тесно связаны с народом...
   - Еще теснее - с Москвой...
   - Не надо играть словами!  Их связь с  Москвой естественна и  в  данном
случае совершенно оправдана:  и  у  нас с  вами,  и у Москвы,  и у Лондона с
Вашингтоном цель одна общая, и эта цель есть уничтожение национал-социализма
как государственной системы.
   - Цель Москвы,  Клаус,  может быть несколько шире: уничтожение Германии
как государства.
   - Вот в это я не верю,  - возразил Штауффенберг. - Именно не верю - это
вопрос интуитивного доверия,  поскольку ничем более точным здесь оперировать
не приходится.
   - Доверия Сталину?
   - Да,  если угодно!  Нам  с  вами,  разумеется,  ближе и  понятнее -  и
симпатичнее -  люди типа Рузвельта и  Черчилля.  Однако ни  от  того,  ни от
другого мы ни разу не услышали ничего подобного сказанному Сталиным:  я имею
в виду его слова о том, что Гитлеры приходят и уходят, а Германия остается.
   - Пропаганда...
   - Разумеется, пропаганда! Но именно поэтому слова Сталина и заслуживают
внимания.  Если он решился на такое высказывание,  значит, оно соответствует
его целям. Оно мне представляется тем более знаменательным, что было сделано
в  то же самое время,  когда советская печать продолжала кампанию разжигания
ненависти к немцам как к противнику -  все эти статьи Эренбурга, стихи "Убей
немца" и прочее. Если в подобных материалах не всегда четко разграничиваются
понятия "немец" и  "фашист",  то Сталин своими словами как бы заверяет,  что
война  ведется против германского нацизма,  но  не  против германской нации.
Заметьте,  кстати,  что в  советской печати ни разу не появлялось призывов к
послевоенному расчленению Германии,  как того требуют некоторые английские и
американские газеты.  Однако  не  будем  отвлекаться!  Я  говорил о  попытке
наладить сотрудничество с коммунистическим подпольем -  она,  как вы знаете,
сорвалась,  гестапо нас опередило,  и при этом мы потеряли двух соратников -
Лебера и  Рейхвейна.  Предпринимать дальнейшие шаги  в  этом направлении уже
поздно,   следовательно  внутри  страны  мы  остаемся  в   том  же  качестве
изолированно действующей силы.  Что касается внешних связей,  то  они хорошо
налажены на Западе и совершенно отсутствуют на Востоке -  этого нам уже тоже
не  изменить.   Остается  одно:  немедленно  после  переворота  мы  начинаем
переговоры с  советским и англо-американским командованием,  это пока должны
быть переговоры военных с  военными,  не на правительственном уровне.  Итак:
устранение фюрера  в  ближайшие дни,  немедленное прекращение огня  на  всех
фронтах и затем Адам отправляется в Лондон, а вы, Фриц, - в Москву. Надеюсь,
там еще помнят вашего дядюшку...

   После  своего перевода в  штаб  армии  резерва Штауффенберг значительно
реже виделся с Дорнбергером, разве что иногда случайно в кантине. Именно там
они  встретились  вечером  во   вторник  восемнадцатого:   зайдя  поужинать,
полковник огляделся в  поисках более свободного столика и увидел Дорнбергера
сидящим в углу под пальмой.
   - Вы чертовски меланхолично выглядите рядом с этим растением,  Эрих,  -
сказал  он,  подойдя.  Во  внеслужебной обстановке  Штауффенберг не  поощрял
формальное  титулование  между  коллегами  по   заговору  и   демонстративно
обращался к  ним по  фамилии или даже просто по  имени -  к  тем,  кого знал
ближе. - Еще не обслужены? Я тогда присоединюсь, с вашего позволения.
   - Садитесь, Клаус.
   - У вас неприятности какие-нибудь?
   - Те же,  что и у всех.  Вы,  кстати,  тоже выглядите не блестяще, я бы
сказал. Впрочем, вас спасает энергия.
   - Этим и держимся...
   Молоденькая   кельнерша   -   кантину   ОКХ   обслуживали  девушки   из
вспомогательных армейских частей - немедленно подошла принять заказ, увидев,
что к хромому капитану подсел сам начальник штаба, да еще к тому же и граф.
   - Есть что-нибудь новое? - спросил Эрих, когда Она удалилась.
   - Фромм просил подготовить на  послезавтра доклад о  ходе  формирования
новых народно-гренадерских дивизий.
   - Доклад для совещания в ставке?
   - Так  точно.  Ее,  кстати,  переводят в  Цоссен -  русские уже  в  ста
километрах от Растенбурга. Но фюрер пока там.
   - Значит,  в  четверг,  -  задумчиво произнес  Эрих,  чертя  вилкой  на
скатерти геометрические фигуры.
   - Да, двадцатого. Вылетаем прямо с утра.
   - А скажите,  Клаус...  Спрашивать об этом не ко времени, я понимаю, но
все же... Насколько вы верите в успех?
   - У меня нет ни тени сомнения, - не задумываясь ответил Штауффенберг. -
Хотя, возможно, мы имеем в виду несколько разные вещи. Что вы подразумеваете
под успехом?
   - Насколько я  знаю,  под этим словом всегда подразумевалось достижение
поставленной цели.  Наша  цель  будет  достигнута,  если  послезавтра  некий
господин перестанет исполнять все свои функции.
   - Вот этого я вам гарантировать не могу,  хотя и постараюсь сделать все
от меня зависящее. Тут, видите ли, может вмешаться слишком много случайных и
непредсказуемых факторов... Вы же знаете, как это бывает. Но вы назвали одну
цель:  на  самом деле их  две.  Так  вот,  вторая -  главная!  -  будет нами
достигнута в любом случае.
   - Клаус,  вы  начинаете говорить загадками.  Что  это  еще  за  вторая,
главная?
   - Моральный пример, Эрих.
   - Вот как...  Любопытная постановка вопроса,  - Эрих усмехнулся. - Я-то
всегда считал,  что главная наша цель - покончить с войной. Каждый ее лишний
месяц,  как вам известно,  обходится сейчас Германии в  двести тысяч жизней.
Если война продлится еще год,  мы  потеряем еще -  ни  много ни  мало -  два
миллиона. А вы, значит, мыслите отвлеченными категориями морали...
   - Нет,  почему же.  И  чисто  военными тоже,  в  конце  концов это  моя
профессия!  Но ведь не в них суть, согласитесь... Я Дитриху говорю: помилуй,
кто же ходит с  такой карты в  твоем положении,  ты посмотри,  что у тебя на
руках!   Но  вы  его  знаете:  иногда  бывает  упрям  как  мул  -  продулся,
естественно, капитальнейшим образом...
   Кельнерша поставила перед ними две порции гуляша по-венгерски,  тарелку
с  четырьмя тонкими  ломтиками хлеба,  две  бутылки светлого безалкогольного
пива и отошла, пожелав господам приятного аппетита.
   - Нет,  Клаус,  вы неисправимы,  -  заметил Эрих,  принимаясь за еду. -
Продолжайте, впрочем, я все же хочу понять вашу мысль.
   - Она предельно проста,  Эрих.  Вы  не можете не согласиться,  что наша
цивилизация зашла в тупик. Мы все попросту одичаем, если после этой войны не
сумеем вернуться к  пониманию каких-то...  хотя  бы  основных,  элементарных
нравственных принципов, которые давно осмеяны и отброшены за непригодностью.
Я думаю,  вы согласитесь и с тем,  что пора начать о них напоминать, и лучше
не на словах,  а  делом.  Почему эти принципы в  свое время утратили для нас
привлекательность и стали объектом осмеяния -  вопрос другой.  Тут вина наша
общая.  Когда в  четырнадцатом году преподаватели во всех немецких гимназиях
твердили ученикам,  что "Dulce et decorum est pro Patria mori",* -  это была
гнусность,  потому  что  высокими словами гнали  юношей  на  бессмысленную и
потому преступную,  не имеющую никакого оправдания бойню. Неудивительно, что
наше  с  вами  поколение  в  веймарские времена  почти  поголовно переболело
нигилизмом,  решив сгоряча,  что само понятие Отечества - равно как и многие
другие -  не заключает в себе ничего,  кроме высокопарной лжи и лицемерия...
Нынешние господа,  не прибегая уже к латинским цитатам, снова сумели сыграть
на чувстве патриотизма,  снова -  и  еще гнуснее -  использовали его в своих
низких целях;  попытайтесь себе  представить,  как  это  скажется на  морали
следующего поколения немцев.  Эрих,  я  не люблю громких слов,  но попробуем
мыслить перспективно -  речь идет о духовном здоровье нации,  это серьезнее,
чем цифры потерь...
   ______________
   *  "Сладостно и  почетно умереть за Отечество" (лат.)  -  Гораций,  Оды
(III, 2).

   - За каждой единицей этих цифр стоит чья-то личная трагедия,  -  сказал
Эрих. - Что может быть серьезнее этого, я не знаю.
   - А я знаю:  трагедия целого народа, которому грозит обесчеловечиванье.
Вот что серьезнее всех личных трагедий,  сколько бы  их  ни было.  Поэтому и
надо начать возвращать определенным словам и  понятиям их подлинный,  чистый
смысл...  мы-то ведь понимаем, что Отечество и в самом деле не пустой звук и
что  когда  человек сознательно и  свободно отдает за  него  жизнь,  то  это
действительно сладостно и почетно...
   К  ним подсел какой-то майор,  заговорил с  полковником о  делах.  Эрих
молча попрощался и пошел к выходу. Не знаю, насколько это сладостно, подумал
он.  И уж, наверное, далеко не всегда почетно; нам, скорее всего,