развалины и то, о чем говорит этот
старик.  Пожалуй, действительно - в том сне два года назад... если только не
приснилось,  что был такой сон,  что она рассказывала о  нем Эриху.  Если не
приснился и Эрих.  Тогда (во сне или наяву?) они были вечером на Альтмаркте,
пахло снегом,  и он подарил ей томик Лермонтова -  знать бы,  верить бы, что
это  было в  действительности,  ведь жить можно и  памятью!  Но  как узнаешь
теперь,  когда не осталось ни следа, когда ничем себя не убедишь, не скажешь
себе: да, было, было, вот оно - доказательство...
   Солдат докурил свою самокрутку и растер окурок подошвой.
   - Табаком  мы   теперь  богатые,   -   объяснил  он  такое  неслыханное
расточительство.  - Вчера выдали сразу за две недели, теперь уж мне до конца
войны хватит.
   - Вы думаете, так скоро?
   - А как же иначе, если русские уже в Берлине. А американцы, слышно, уже
на той стороне Эльбы.  Нас тут вовсе отрезали. А эти засранцы теперь Дрезден
объявили  крепостью  -  будем,  дескать,  защищать  до  последнего  и  всеми
средствами... На вот, почитай!
   Он  протянул ей  небольшую листовку,  напечатанную на  тонкой розоватой
бумаге,  - воззвание Мартина Мутшмана, "гауляйтера и имперского наместника".
Наместник призывал не поддаваться слухам, грозил карами вражеским пособникам
и выражал уверенность, что все дрезденцы, мужчины и женщины, напрягут силы в
борьбе  с  жестоким врагом -  "за  честь,  свободу и  жизнь  нашего народа".
Сообщалось также,  что  командующим оборонительным районом Дрездена назначен
генерал фон  унд  цу  Гильза (надо же,  подумала Людмила,  какая опереточная
фамилия) и что сам Мутшман остается в городе, дабы и впредь столь же успешно
обеспечивать партийное руководство.
   - Подписано четырнадцатого апреля,  -  заметила Людмила.  -  Почти  две
недели назад. Может быть, они уже все удрали.
   - Вроде бы еще нет.  А вообще удерут,  это ты верно говоришь.  Они ведь
как?  -  понаприказывают с три короба, стоять, мол, до последнего, священная
земля отечества и  всякое такое,  а  у самих уже машины нагружены -  в самый
последний момент и сматываются.  Бывает,  конечно, что и не успевают. Вон, в
Хойерсверде,  рассказывают,  ихний  крейслейтер  тоже  не  успел  -  так  он
застрелил жену,  детишек тоже  пострелял,  сколько их  там  было,  облил дом
бензином и поджег.  Ну, и сам, понятно, застрелился. А может, и не то что не
успел,  а просто понял,  что никуда им теперь не деться -  далеко не убегут,
их, гадов, всех по одному повыловят...
   Солдат поднялся и,  взвалив на плечо свой мушкетон,  поплелся к воротам
усадьбы.  Возможно,  и повыловят,  подумала Людмила, но всех ли? Да и другие
останутся.  Останется тот,  кто  приказал бомбить Дрезден,  останутся пилоты
"мустангов", которые развлекались, пуская ко дну лодки со спасшимися из огня
детьми и женщинами...
   Тремя днями позже,  добравшись до  Фрейталя (она все-таки не  оставляла
мысли побывать в  Дрездене или  хотя  бы  перебраться на  ту  сторону Эльбы,
подальше от  американцев),  Людмила узнала  о  смерти Гитлера и  капитуляции
берлинского гарнизона.

   Секретарь  шведского  посольства  Лундберг  не  сразу  узнал  человека,
явившегося  к   нему  утром  пятого  мая.   Берлинцы  в  эти  дни  выглядели
непрезентабельно,  но этот вообще был чучело чучелом:  заросший многодневной
щетиной, в резиновых сапогах, облезлой меховой шубе с отрезанными рукавами и
вязаном шерстяном подшлемнике.  За  спиной у  страшилища висел рюкзак,  шуба
была  перепоясана обрывком  ярко-красного телефонного провода.  Обозрев  все
это, Лундберг поднял брови и вынул изо рта трубку.
   - Ну что вы смотрите,  -  ворчливо сказало чучело,  стаскивая с  головы
подшлемник, - не узнаете, что ли...
   - Господин Пауль Розе, будь я трижды... - едва выговорил швед. - На что
вы похожи!
   - Посмотрел бы  я,  на что стали бы похожи вы...  доведись вам пережить
то, что пережил я.
   - Я все понимаю, но... эта шуба, она ведь без рукавов!
   - А,  черт с ними, так удобнее. Один сгорел, другой я оторвал сам - для
симметрии.  В  сущности,  она уже не  по  сезону,  но  спать на ней удобно -
все-таки ночи еще холодные, а я, знаете ли, подвержен ангинам.
   - Мы сейчас подберем для вас какое-нибудь пальто.
   - Благодарствую, но любое ваше пальто будет на меня узко и длинно. Нет,
с шубой мне расстаться трудно.
   - Привычка,  я понимаю.  Однако,  господин Розе, я чертовски рад видеть
вас живым и невредимым!
   - Представьте,  я  тоже не устаю этому радоваться.  Я просыпаюсь каждое
утро и говорю себе:  Пауль, старый болван, ты до сих пор ничего не понимал в
радостях жизни,  тебе всегда была нужна куча вещей,  которые, в сущности, не
представляют никакой ценности,  а  ведь единственное счастье -  это вот оно:
проснуться -  и  услышать тишину,  и  знать,  что  рядом  никого  больше  не
убивают...
   - К сожалению, в других местах еще продолжают убивать.
   - Но хоть Берлин отмучился! Десять дней сплошного кошмара...
   - Да, это было ужасно. А ваша семья?
   - Слава  богу,   их  я   успел  заблаговременно  отправить  в  деревню.
Собственно,  у  меня и у самого было похвальное намерение отсидеться в тиши,
но  черт  попутал вернуться,  чтобы забрать архив.  У  меня ведь там  письма
Планка, корректурные оттиски с его собственноручными пометками, черновик той
статьи Гана и Штрассмана, словом сами понимаете. Суета сует, но... Я думал -
заберу с  собой самое главное или хотя бы спрячу в  более надежное место,  а
тут русские начали обстреливать окраины -  правда, с другой стороны, сначала
они появились оттуда,  с северо-востока.  Кто же знал, что через три дня они
уже будут у  нас в  Тельтове!  Словом,  едва я  успел кое-как рассовать свои
бумаги,  как приносят повестку. Представляете? Я попытался было отвертеться,
но куда там!  Победа или Сибирь,  говорят,  а  с трусами и пораженцами у нас
разговор короткий.  Выдали  мне  нарукавную повязку,  стальной шлем  и  один
фаустпатрон и  в  таком  грозном  виде  отправили навстречу русским  танкам.
Начальство наше  придумало тактику  каких-то  "оборонительных звеньев" -  из
трех человек каждое,  со мной было еще двое мальчишек. Один сбежал сразу, но
зато  другой оказался таким  фанатиком!  Не  стану описывать свои  горестные
злоключения во всех подробностях, но в конце концов подлый мальчишка затащил
меня в  чью-то пустую квартиру и мы с ним заняли огневую позицию в окнах.  Я
вообще боялся выглянуть,  а он что-то там увидел и хотел выстрелить,  но его
"фауст" не сработал,  и  он тогда кричит мне:  "Стреляй,  старая жопа,  чего
смотришь". Представляете?
   - Ужасный ребенок, - сочувственно сказал Лундберг.
   - Дитя эпохи, что вы хотите. Ну, я поднял эту штуковину повыше, чтобы и
в  самом деле не зацепить кого-нибудь там на улице,  и произвел выстрел,  но
огонь почему-то  вылетел назад.  То  есть теперь-то  я  понимаю -  это  ведь
реактивное устройство,  но в  тот момент совершенно про это забыл,  а позади
меня лежали какие-то  подушки или перины,  которые мгновенно воспламенились.
Квартиру  наполнил  густейший  дым,   и  это  обстоятельство  позволило  мне
бесславно покинуть поле сражения.  На  лестнице я  содрал с  рукава повязку,
выбросил шлем и  проходными дворами постарался уйти как можно дальше,  чтобы
не встретиться со своим юным и свирепым командиром.
   - Господин Розе, - торжественно сказал швед, - вам на редкость повезло.
Вы завтракали?
   - Да, поесть я поел, а вот от чашечки кофе не откажусь.
   - Это мы сейчас устроим. С русскими вам уже общаться случалось?
   - О да, и неоднократно. Собственно, при них я и подкармливаюсь.
   - Ну и каковы ваши впечатления?
   - Пока можно говорить лишь о  самых поверхностных,  -  подумав,  сказал
Розе.  -  Главное,  пожалуй,  что бросается в  глаза при первом знакомстве с
русскими солдатами, это то, что в них есть нечто в высшей степени человечное
- не  знаю,  поймете ли  вы правильно:  они человечны даже в  своей дикости.
Третьего дня  я  наблюдал такую сцену:  молодой русский солдат вел небольшую
группу  пленных мимо  женщин,  стоящих в  очереди за  водой,  -  одна  вдруг
закричала и  бросилась к  этим пленным,  и стала обнимать одного из шедших с
краю. Как я понял, она увидела своего сына, которого считала убитым. Конвоир
сначала хотел ее отогнать,  но она была как безумная,  и тогда он вдруг взял
этого пленного за шиворот и  вытолкнул из строя,  сделав при этом знак,  что
она  может его  увести.  Женщина так  и  сделала,  а  солдат повел остальных
дальше.  Но знаете,  что произошло потом?  Великодушный казак сообразил, что
вверенная его попечению группа уменьшилась на  одну единицу;  недолго думая,
он  подходит к  тротуару,  хватает  так  же  за  шиворот первого попавшегося
прохожего и  вталкивает его  в  колонну.  После чего ведет группу дальше,  в
прежнем численном составе...
   Лундберг  вынул  трубку  изо   рта  и   захохотал,   откидывая  голову.
Нахохотавшись,  он  встал  и,  открыв  дверь,  кликнул горничную -  попросил
приготовить кофе.
   - Да,  господин Розе,  это великолепная маленькая новелла, - сказал он,
вернувшись на место. - Просто великолепная!
   - Во всяком случае,  она отчасти отвечает на ваш вопрос о русских.  Они
отнюдь не ангелы,  о нет!  Я даже затрудняюсь сказать -  хорош или плох этот
поступок,  но  он  человечен.  Понимаете?  Вот  немец,  пожалуй,  так бы  не
поступил.  Он не совершил бы беззакония,  схватив первого встречного,  но не
проявил бы и милосердия,  отпустив того,  первого...  Кстати, у вас случайно
нет сведений о Фабиане?
   - Есть,  и отнюдь не случайно - судьба вашего приятеля занимает многих.
Он пребывает в благополучии...  относительном, конечно. Во всяком случае, из
Флоссенбюрга его удалось вытащить сразу после казни Канариса,  и сейчас он в
Дахау.
   - Занятные у вас представления о благополучии.
   - Да, потому что при пересылке его сопроводительные документы бесследно
пропали.  Из  Дахау он должен был быть отправлен в  Инсбрук,  там специально
подбирается  группа  заключенных...  как  бы  это  сказать  -  ну,  то,  что
американцы называют ви-ай-пи...
   - Важные птицы, стало быть.
   - Совершенно верно.  Там  с  ними ваш  бывший канцлер Шушниг,  какой-то
дальний родственник Черчилля, племянник Молотова, пастор Нимеллер, Леон Блюм
и еще несколько персон того же ранга. О передаче этой группы американцам уже
имеется договоренность с Вольфом,  а что касается Шлабрендорфа,  то им очень
интересовался Геверниц.
   - Геверниц, Геверниц...
   - Да,  это  человек Донована в  Берне.  Геро фон  Геверниц,  из  отдела
стратегических служб. Американец немецкого происхождения.
   - Ну,  будем надеяться.  Если Фабиану удастся выкарабкаться,  он  будет
едва ли не единственным уцелевшим...
   - Будьте спокойны,  господин Розе,  выкарабкаться ему помогут. ОСС, как
правило,  работает четко.  И снимите вы наконец свою чудовищную шкуру, здесь
ведь так тепло! Кофе сейчас подадут, а вот помыться не могу вам предложить -
сидим без воды.
   Розе,  отмахнувшись от упоминания о воде (он уже не помнил, когда мылся
в последний раз), стащил шубу и, заботливо свернув, положил на подоконник.
   - Привычка к чистоплотности,  -  сказал он, - это самый поверхностный и
легко  отделимый  слой  цивилизации.  Причем  сбрасывается он,  я  убедился,
совершенно безболезненно.
   - Вы  правы,  -  подтвердил швед.  -  Я  вот  думаю,  как  там  бедняга
Шлабрендорф.  Он,  знаете ли,  совершенно не  мог  обходиться без  лаванды -
причем только аткинсоновской,  никакой иной.  Все  время  доставляли ему  из
Стокгольма, всю войну.
   - Ничего,  наверняка уже научился...  Теперь, Свен, у меня к вам такого
рода дельце: в этом вот рюкзаке часть моего архива, которую я так и не успел
спрятать.  Вас не  затруднит,  если я  пока оставлю это здесь?  Конечно,  на
бумаги никто не  польстится,  но черт его знает -  с  другой стороны,  те же
русские могут подумать,  что у  меня тут государственные тайны,  -  заберут,
чтобы разобраться, а потом поди разыщи... Да и тяжеловато таскать все это на
себе!
   - Разумеется,  господин Розе,  вам  надо было сразу доставить сюда весь
ваш архив.
   - Да вот, сдуру не сообразил...
   Розе раскрыл рюкзак и стал выкладывать на пол разноцветные папки,  одни
поновее,  другие совсем выцветшие и истрепанные.  Одна, неплотно завязанная,
выпала у него из рук,  бумаги рассыпались по ковру; укладывая их обратно, он
задержался взглядом  на  тоненькой пачке  скрепленных скоросшивателем листов
журнального оттиска:  "Д-р  Пауль Хартек,  д-р  Эрих Дорнбергер.  К  вопросу
оптимизации методов разделения изотопов ксенона". Статья эта была напечатана
в его "Естествознании" летом тридцать восьмого года.
   Боже мой,  думал Розе,  держа в руке старый оттиск и глядя в окно,  где
под  ярким  утренним солнцем сияла  белизной расцветшая в  посольском садике
яблоня,  если бы два года назад я не вспомнил про эту работу и не назвал имя
Эриха в разговоре с Фабианом...
   А  впрочем,  что можно знать о  вариантах судьбы?  Не  вытащи его тогда
абверовцы из-под Сталинграда, он погиб бы там или в лучшем случае оказался в
плену:  доктор и  капитан Эрих Дорнбергер не  принадлежал к  людям,  которых
жизнь склонна баловать.  Сейчас, правда, она вообще мало кого балует - разве
что  совсем  уж  отъявленных мерзавцев из  той  несгораемой и  непотопляемой
породы,  что процветает при любых бедствиях.  И все-таки, даже на таком фоне
всеобщего неблагополучия выделяются характеры,  в  силу какой-то  врожденной
склонности всегда и во всем избирающие путь наибольшего сопротивления...
   Ведь вот и с этим заговором -  он,  Розе,  узнал обо всем раньше Эриха,
тоже возлагал поначалу какие-то надежды, но вовремя остыл, одумался. Даже не
из осторожности,  а просто понял, что ничего не выйдет. И честно поделился с
Эрихом своими соображениями (хотя раньше сам его и  вербовал).  Но  на  того
трезвые доводы уже не действовали, тот уже избрал путь. Хотя тоже понимал, -
не  мог ведь не  понимать!  -  что выхода тут нет.  Просто для него не  было
никакого  другого  пути,   самозаклание  -   вот   единственное,   что   ему
оставалось...

   Дрезденцы,  бродившие в  эти  дни  по  окрестностям,  стали подбираться
поближе к  городу,  как только исчезли заставы на  дорогах.  Никто толком не
знал, действительно ли они сняты или их просто куда-то переместили, но все в
один голос уверяли, что со стороны Фрейталя в Дрезден проникнуть можно и там
уже никого не хватают. Говорили, что есть даже люди, побывавшие чуть ли не в
самом  центре.  Слухи  были  единственным источником  информации,  поскольку
газеты давно уже не  выходили,  немецкие радиостанции стали умолкать одна за
другой еще раньше,  а ловить передачи союзников было нечем. Оставались слухи
да еще листовки,  которыми время от времени американцы засыпали окрестность,
чередуя их с  ракетами и пулеметными очередями.  Листовки эти были какими-то
странными.  Людмила не могла понять, зачем надо сводки о продвижении союзных
войск перемежать рассказами о  том,  как в Соединенных Штатах празднуют День
благодарения  или  чем  американский  футбол  отличается  от   европейского;
непонятно было,  зачем рядом с  сообщением о  том,  что  в  концлагере Дахау
найдены абажуры из человеческой кожи, помещать фотографию какой-то грудастой
красотки,  завоевавшей  титул  "мисс  Флорида-45".  Отлично  напечатанные на
тонкой шелковистой бумаге,  листовки эти  производили угнетающее впечатление
какой-то издевательской, граничащей с кощунством бестактности...
   Слухи,  во всяком случае,  давали информацию более злободневную,  хотя,
вероятно,  и не всегда правдивую. Дрезденских беженцев особенно интересовали
всякого  рода  легенды,   относящиеся  к  февральскому  налету.  Кто-то  "из
надежного источника" узнал,  что на Бюргервизе,  оказывается, жили под чужим
именем родственники Черчилля, поэтому город ни разу и не бомбили, а в начале
февраля кто-то выдал их гестапо -  и  немедленно последовала кара.  Уверяли,
что  гауляйтер Мутшман обо  всем  знал  заранее -  он,  дескать,  еще  утром
тринадцатого перевез  семью  в  вырубленное в  сплошной скале  засекреченное
убежище.  А  самой бомбежкой,  доверительно сообщал еще кто-то,  управляли с
земли:  в  Вайссер-Хирш  живет  один  иностранец,  миллионер  и  родственник
шведских Нобелей,  -  так  вот  он  из  своей виллы все  это корректировал и
показывал сигналами,  куда что бросать.  За  ним пришли -  весь чердак забит
сложнейшей радиоаппаратурой, а сам хозяин скрылся подземным ходом...
   Много говорили и  о числе жертв.  Этого,  естественно,  никто толком не
знал,  но  по  рукам ходила переписанная копия знаменитого "приказа No 47" -
Людмила  впервые  услышала  о  нем  еще  в  госпитале.  За  подписью некоего
полковника охранной полиции Гроссе  приказ  "в  опровержение нелепых слухов"
приводил  выдержку из  доклада  дрезденскому полицей-президенту:  "К  вечеру
20.3.1945  извлечено  202040  трупов,   преимущественно  женщин  и   детей".
Указанное в  приказе как вероятное,  общее число жертв в 250 тысяч почти все
признавали явно  завышенным,  хотя почем знать -  шестисоттысячное население
Дрездена к  январю этого года считалось увеличившимся до  полутора миллионов
за счет беженцев.  Кто-то уверял, что под развалинами одной лишь Фрауэнкирхе
погибло несколько тысяч человек.
   И вот теперь слухи утверждали, что Дрезден чуть ли не объявлен открытым
городом.   До   сих   пор   входить  туда  было  смертельно  опасно:   улицы
патрулировались озверелыми пьяными парашютистами (без  шнапса там  никто  не
выдержал бы  и  дня),  и  всякого  заподозренного в  мародерстве стреляли на
месте.  Женщины,  конечно,  имели больше шансов уцелеть,  хотя  рассказывали
случаи,  когда застрелили мать,  пытавшуюся узнать что-то о  своих детях,  а
какая-то старушка за неимением пальто надела польскую или французскую шинель
- ее тоже увидели и,  не разобравшись,  резанули из автомата. Но вот недавно
двое  побывали у  Бойтлер-парка,  возле  семинарии,  дошли  чуть  ли  не  до
кронпринцевой виллы - и никто их не остановил, вернулись благополучно...
   Людмила и  сама не очень хорошо понимала,  что ее тянет в Дрезден;  она
ведь  не  могла  рассчитывать,  как  другие,  найти  вдруг  надпись мелом на
уцелевшем куске стены: мы живы, находимся там-то. Шанс на то, что фрау Ильзе
осталась в живых, был меньше одного из тысячи, и все же ей казалось, что она
должна,  обязана пойти и убедиться.  И было еще что-то другое,  не связанное
уже  с  домом на  Остра-аллее:  она  чувствовала,  что  ей  просто нельзя не
побывать еще  раз  в  этом  городе,  нельзя не  увидеть всего  этого  своими
глазами,  чтобы самой,  не с чужих слов,  не по рассказам...  Зачем - она не
понимала еще, но знала, что это нужно.
   К  тому  же,  последние дни  все  стали  поговаривать о  скором приходе
американцев -  Эльба,  мол,  будет демаркационной линией, правый берег берут
себе русские,  а  левый -  американцы.  Пока,  правда,  они  остановились на
Мульде, километрах в пятидесяти западнее, но что такое пятьдесят километров?
Час  езды  на  машине,  если  не  встретят сопротивления.  А  сопротивляться
американцам никто,  похоже,  и не думал;  судя по всему,  не очень-то мощное
сопротивление оказывалось и советским войскам, но с севера, из-за Эльбы, все
же погромыхивало,  и  с каждым днем все ближе.  Один инвалид сказал Людмиле,
что это уже не бомбежка -  бьют из орудий. А с запада было тихо, оттуда лишь
прилетали самолеты. Правда, после третьего мая они почти уже не стреляли.
   Седьмого был день сплошных новостей.  Утром сказали, что кто-то видел в
Мейсене русские танки,  -  они пришли из Гроссенхайна и повернули влево,  на
Козвиг.  Потом один парнишка, разжившийся хорошим коротковолновым приемником
из  брошенного "функвагена",  дал  ей  послушать Лондон,  и  она  услышала о
подписании предварительного протокола немецкой капитуляции в Реймсе. Видимо,
об этом скоро узна