вор  еще  не  имел
руководителя.

   Подполковник службы генерального штаба Клаус граф Шенк фон Штауффенберг
закончил курс лечения только в середине сентября. Собственно, не совсем даже
закончил; для протезирования левой руки требовалась еще одна операция, но он
от нее отказался.  "О протезах будем думать после победы, - сказал он своему
хирургу,  -  сейчас есть  заботы поважнее".  Навестив семью в  Бамберге,  он
приехал в  Берлин и  первого октября приступил к  исполнению обязанностей на
новом  месте  службы  -  в  общевойсковом управлении  Главного  командования
сухопутных войск.
   Среди представленных ему на  Бендлерштрассе сослуживцев оказался и  тот
физик,  о котором недавно говорил Фабиан.  Физика подполковник помнил еще по
Франции.  По правде сказать,  тот не показался ему тогда особенно интересным
человеком:  не нацист,  конечно,  и вел себя вполне порядочно, но было в нем
что-то такое... какая-то ограниченность, что ли. Да, именно - ограниченность
интересов.  Жалея таких людей, Штауффенберг втайне относился к ним несколько
свысока. Ничего не мог с собой поделать - они были ему просто неинтересны. И
именно к  ним он всегда вменял себе в обязанность быть вдвойне внимательным,
это было своего рода покаяние:  относиться свысока к кому бы то ни было граф
считал признаком душевного плебейства.
   Сейчас он поздоровался с капитаном Дорнбергером особенно сердечно и без
усилия над  собой.  Ему  в  самом деле  приятно было  вспомнить идиллические
времена службы в 6-й танковой - Франция, сороковой год, когда война казалась
чуть ли не джентльменским видом спорта. Каким он был тогда болваном, сколько
вздора бродило у него в голове,  стыдно вспомнить... А Дорнбергер, тогда еще
лейтенант,  не  разбирался в  поэзии,  это  верно,  зато  во  многом  другом
разбирался совсем не  плохо  и  мысли высказывал весьма здравые -  при  всей
своей "ограниченности". Так что не исключено, что Фабиан действительно знал,
кого рекомендовать.
   Ольбрихт,  когда  Штауффенберг  поинтересовался  его  мнением  о  новом
сотруднике,  тоже отозвался положительно.  Бернардис,  сказал он, уже вводит
капитана в  курс дела,  и  успешно.  Разговор шел  без  опасений,  из  штаба
Ольбрихт привез подполковника в  пустующую квартиру одного приятеля в районе
Ванзее,  надежно  гарантированную  от  прослушивания  (здесь  даже  не  было
телефона).
   - Дорнбергера к  нам направил абвер,  -  сказал генерал,  -  я поначалу
опасался даже,  что это их человек. Потом оказалось - нет, не имеет никакого
отношения.  Мне,  признаться,  это более по душе.  Но почему они тогда о нем
хлопотали,  не могу понять.  Вы думаете, так просто было вытащить его из-под
Сталинграда?
   - Да,  его  собирались  использовать по  другой  линии,  насколько  мне
известно.  Все это хорошо,  вам удалось собрать неплохую группу, но - только
прошу,  поймите меня правильно! - это еще не организация. Пока это лишь... -
Штауффенберг приподнял с  подлокотника искалеченную левую руку  и  пошевелил
пальцами (их  было  всего  три),  словно  пытаясь  нащупать в  воздухе нечто
неопределенное.  -  Я даже затрудняюсь определить,  это скорее движение, что
ли. Движение единомышленников... приблизительно знающих, чего они хотят. Или
даже нет! Это просто сообщество людей, объединенных только отрицанием.
   - Это уже не так мало.
   - Для  действия?  Этого абсолютно недостаточно,  экселенц,  -  возразил
подполковник почтительным,  но твердым тоном.  -  Смею вас уверить! Для того
чтобы действовать,  надо прежде всего четко видеть конечную цель.  А мы пока
знаем лишь, против чего готовы подняться; но - во имя чего?
   - Странный вопрос, граф.
   - Вы можете на него ответить?
   - Разумеется: во имя блага Германии.
   - Простите,  не понял. Какую Германию вы имеете в виду - образца тысяча
девятьсот девятнадцатого? Или тысяча восемьсот семидесятого? Да и потом, что
значит   "благо   Германии"?   Адольф  Шикльгрубер,   например,   совершенно
непоколебимо уверен,  что  высшее  благо  Германии выражено формулой:  "Один
народ, одна империя, один вождь"...
   - Что же вы предлагаете?
   - К сожалению, пока ничего. Пока я могу лишь констатировать прискорбный
факт  отсутствия четкой положительной программы у  людей,  готовых совершить
государственный переворот.  Да еще во время войны!  Большая ответственность,
господин генерал.
   - Неужели вы думаете,  подполковник, - негромко спросил Ольбрихт, - что
я ежечасно не ощущаю ее тяжести? Отсутствие программы - это плохо, согласен.
Но что делать,  мы не политическая партия! Армия всегда вне политики, это не
ее  дело...  Хотя бывают случаи,  когда армии приходится исправлять то,  что
натворили политиканы.  Наша страна оказалась теперь именно в такой ситуации,
и поэтому я сознательно иду на нарушение присяги,  на государственную измену
- не будем бояться слов. Сейчас нам приходится действовать... а с программой
или без нее - это уже деталь. Программами пусть потом занимаются штатские, -
добавил Ольбрихт с примирительной улыбкой. - Рюмочку "кюммеля"?
   Не  дожидаясь ответа,  он встал,  подошел к  буфету,  раскрыл скрипучие
дверцы.  За  высокими окнами уже смеркалось,  но  света не было -  воздушную
тревогу  объявили  час  назад.  Ольбрихт  расставил  на  курительном столике
бутылку, рюмки, ящичек с сигарами.
   - Теща до сих пор не может примириться с нашей манерой пить,  - заметил
Штауффенберг. - Считает ее варварской.
   - В каком смысле?
   - Пить,  ничем не  закусывая.  В  России,  говорит,  так  делают только
безнадежные алкоголики.
   - Любопытно. В самом деле, ваша супруга, кажется, отчасти русская?
   - Ровно   наполовину  -   тесть  женился  в   России,   когда  был   на
дипломатической службе. Еще до первой войны.
   - Да,  да...  Добрые старые времена,  когда  нашим дипломатам разрешали
жениться на иностранках.  - Ольбрихт вздохнул. - Барон фон Лерхенфельд, если
не ошибаюсь? Я по долгу службы, как вы понимаете, ознакомился с вашим досье.
Кстати, подполковник... графиня, надеюсь, в курсе?
   - О,  лишь в самых общих чертах.  Итак,  возвращаясь к нашим баранам! Я
надеюсь быть правильно понятым;  не  мне брать на себя роль ментора -  ни по
возрасту,  ни по стажу участия я на нее не гожусь,  -  но иногда человеку со
стороны  кое-что  бывает  виднее.   Экселенц,  я  не  случайно  заговорил  о
программе:  ее наличие -  это необходимая предпосылка к  действию,  я имею в
виду серьезное действие, а не какой-нибудь путч...
   - Минутку!   -   Ольбрихт  прислушался,  протянул  руку  к  приемничку,
настроенному на  волну службы оповещения ПВО,  и  усилил звук.  Бесстрастный
женский  голос  говорил  монотонно,   без  интонаций:   "...северной  полосе
воздушного  пространства  рейха,   угрожаемые  районы  Штральзунд,   Анклам,
Штеттин..."
   - На  сей  раз  мимо.  -  Ольбрихт  прикрутил  звук  до  едва  слышного
бормотания и обернулся к Штауффенбергу. - Значит, вы считаете...
   - Да,  я считаю,  что нельзя действовать,  пока нет программы,  но и не
действовать уже  нельзя:  у  нас  просто нет  времени!  Войну  надо  кончать
немедленно,  завтра будет поздно. Одно дело - предложить русским мир сейчас,
когда мы еще стоим на Днепре, удерживаем Кубань и Белоруссию...
   - Кубань можете уже не считать,  -  перебил Ольбрихт, - ставкой принято
решение эвакуировать Кубанский плацдарм до наступления холодов.
   - Тем хуже!  Однако Белоруссия и  большая часть Украины пока у  нас;  в
таком положении русские, может быть, еще стали бы с нами разговаривать - при
условии,  разумеется,  что мы уберем Гитлера. Но вот когда они силой вышибут
нас из  своих границ -  тогда уже ничто их  не  остановит до самого Берлина.
Какой смысл вести переговоры с разгромленным противником?  Его проще добить,
загнав в угол,  и русские это сделают.  Кстати, с помощью англо-американцев!
Потому  что  теперь  можно  не  сомневаться:   вторжение  во  Францию  будет
осуществлено в кратчайший срок.
   - Не ранее лета,  - заметил Ольбрихт, снова наполняя рюмки. - Десантную
операцию такого масштаба нельзя провести даже весной -  из-за  частых бурь в
Ла-Манше. Мы хорошо изучили этот вопрос, когда готовили "Морской лев".
   - Прекрасно -  допустим,  они высадятся в мае. А русские к тому времени
будут уже в Польше,  у ворот Восточной Пруссии.  Поймите же, экселенц! - как
только  первый вражеский солдат ступит на  немецкую землю,  переворот станет
невозможен;  поэтому с Гитлером надо кончать раньше.  Это,  кстати,  само по
себе не проблема - устранить одного определенного человека...
   - Видите ли,  граф, - Ольбрихт усмехнулся, - если этот человек занимает
пост верховного главнокомандующего, задача несколько усложняется.
   - Не  настолько,  как может показаться на  первый взгляд.  Устройте мне
возможность бывать в ставке - ну, хотя бы с докладами, - и я решу эту задачу
в  течение месяца.  Но  что  будет потом?  Вы  говорите -  программами пусть
занимаются штатские. Согласен, если иметь в виду политические программы: нам
просто не успеть с выработкой политической платформы нашего движения, тут уж
ничего не поделаешь. Но вот программа действия, или назовем это диспозицией,
- без нее не обойтись в  любом случае.  Допустим,  фюрера уже нет,  власть в
наших руках,  -  что происходит в это время на Восточном фронте? А в Италии?
Войска продолжают сражаться или по приказу складывают оружие?  Кто конкретно
отдаст  такой  приказ  -   новый  главнокомандующий?  И  подчинятся  ли  ему
командующие группами армий?  А  положение в  тылу?  Во  всех военных округах
одновременно надо будет изолировать и обезоружить силы безопасности и СС...
   - Именно это и позволит сделать "Валькирия", если будет проведена точно
по плану.
   - Если!  - Штауффенберг дернул плечом. - Поймите, в этом деле не должно
быть никаких "если". Государственный переворот во время войны - вещь слишком
опасная,  чтобы мы  могли рисковать хотя бы минимальной возможностью хаоса и
междоусобицы.  Вспомните семнадцатый год в России - у нас все это может быть
гораздо страшнее.  Ко  мне в  Мюнхен приезжал летом старик Юкскюлль;  я  ему
сразу сказал -  да,  готов действовать в любую минуту, пока еще можно что-то
сделать,  но что произойдет потом?  Когда майоры и  полковники выполнят свою
часть задачи,  что станут делать фельдмаршалы?  Будет ли  прекращен огонь на
всех фронтах?  На это мой уважаемый дядюшка сказал,  что перемирие на Западе
будет заключено немедленно,  что же касается Востока,  то на сей счет мнения
пока расходятся. Вы понимаете, чем нам грозит это "расхождение мнений"?
   - Понимаю,  -  сказал Ольбрихт.  - Понимаю и разделяю вашу тревогу. Но,
дорогой подполковник,  есть одно весьма существенное обстоятельство:  правое
крыло  заговора -  то  есть  именно та  фракция,  которая хочет перемирия на
Западе  и  продолжения войны  на  Востоке,  -  это  крыло  состоит из  людей
преимущественно  невоенных;   Герделер,   Попитц...   Кое-кто  из  генералов
разделяет  их  взгляды,   что  поделаешь.  Но  поймите,  в  решающую  минуту
действовать будут не они.  Действовать будем мы с вами,  и от нас в конечном
счете будет зависеть конечный результат. Я даже предпочитаю не делиться ни с
кем своими соображениями;  пусть думают, что мы тоже готовы продолжать войну
с  русскими,  обеспечив тылы  на  Западе.  Мы,  когда  настанет час,  просто
поставим этих людей перед фактом...
   Они поговорили еще немного,  потом Ольбрихт посмотрел на часы и сказал,
что ему пора.  Когда вышли,  было уже совсем темно, по небу в просвете между
домами  медленно  шарили,  скрещиваясь и  расходясь,  бледные  лучи  далеких
прожекторов.  Нерешительно,  словно пристреливаясь,  открыли огонь  зенитные
батареи где-то  за Тегелем или Рейникенсдорфом,  и  среди прожекторных лучей
замерцали редкие искры разрывов.
   - Похоже, теперь наша очередь, - заметил Штауффенберг.
   - Не  думаю.  Это,  скорее,  какие-то заблудившиеся -  на обратном пути
многие отстают,  сбиваются с курса...  Кстати,  вы обратили внимание,  какие
были названы места?
   - Штральзунд, если не ошибаюсь.
   - Да,  и  Анклам тоже.  Не  странная ли  цель для  рейда стратегической
авиации?
   - Вы думаете...
   - Ну естественно! Они бомбят ракетные полигоны на Узедоме, но это место
запрещено даже упоминать в сводках.
   - Выходит, там еще есть что бомбить.
   - Что-нибудь  всегда  найдется...   Вам  на  Тицианштрассе?  -  спросил
Ольбрихт,  отпирая дверцу  своего служебного "опель-адмирала".  -  Садитесь,
граф, это по пути.
   - Благодарю, я лучше пешком, здесь близко.
   - Что  ж,   вечерний  моцион  -   штука  полезная.   Но   как  это  вам
посчастливилось найти квартиру в  таком районе?  В  Берлине с  этим  сейчас,
знаете ли, проблема...
   - Это квартира брата,  я  решил пока пожить у  него.  Фактически только
ночую: днем на службе, а по воскресеньям уезжаю в Бамберг навестить своих.
   - Да, у вас ведь большое семейство, я слышал.
   - По теперешним временам -  большое.  Четверо,  старшему уже девять,  а
младшей три...
   По  теперешним временам даже многовато,  подумал он,  провожая взглядом
синие габаритные огни генеральской машины. А Нина хочет еще пятого. Впрочем,
может  быть,  она  и  права  чисто  по-женски,  интуитивно.  Нам-то  труднее
пренебречь  доводами  разума,  а  женщины  пренебрегают и  оказываются правы
гораздо чаще,  чем можно было бы предположить.  На худой конец, если Бамберг
начнут всерьез тревожить с воздуха, можно отправить их пожить в Лейтлингене,
там в случае чего крестьяне помогут...
   Подполковник Штауффенберг поймал вдруг себя на том,  что думает о семье
как-то отстраненно -  не то чтобы как о посторонних,  нет,  но...  Так,  как
можно думать о чем-то уже заведомо утраченном.  Этого не было никогда раньше
- ни  в  тридцать девятом,  когда его дивизия уходила в  Польшу,  ни  весной
сорокового,  ни  даже в  конце прошлого года,  когда он получил назначение в
штаб Африканского корпуса.  Всякий солдат,  прощаясь с близкими, не может не
подумать -  не  в  последний ли раз они видятся;  но обычно эта мысль тут же
уходит,  человеку со  здоровой психикой свойственно быть оптимистом.  Всегда
есть надежда: ведь кто-то же возвращается с самой кровопролитной войны...
   А  у  него сейчас надежды не  оставалось.  Это было даже не  то смутное
предчувствие,  что  появляется иногда у  тех,  кому не  суждено вернуться из
следующего боя;  Клаус Штауффенберг попросту знал,  что  жить  ему  осталось
каких-нибудь полгода,  от силы -  год. Свой собственный смертный приговор он
только что  скрепил несколькими словами,  сказанными генералу Ольбрихту:  "Я
решу  эту  задачу";   а  может  быть,   это  случилось  раньше,  когда  граф
Юкскюлль-Гиллебанд навестил племянника в мюнхенском лазарете и прямо спросил
его  -   согласен  ли  он,   Клаус,  помочь  избавить  наконец  Германию  от
сумасшедшего  диктатора.   Трудно  сказать,   тут  все  так  перепуталось  и
переплелось,  одно вытекало из другого. Может быть даже - все началось с той
верховой прогулки в Виннице, летом прошлого года...
   Подполковник не  спеша шел по  темной и  безлюдной Клейстштрассе,  было
довольно холодно -  впору уже носить шинель, но он упрямо продолжал ходить в
одном  мундире.  Отчасти это  была  уступка обстоятельствам (для  однорукого
каждая лишняя пуговица -  проблема,  хотя он  уже порядком освоился со своим
увечьем:  однажды, собираясь с женой в гости, ухитрился даже завязать без ее
помощи галстук-бабочку к смокингу),  а отчасти,  напротив,  оставшаяся еще в
юности привычка закалять себя  разного рода неудобствами,  особенно холодом.
Сколько он  себя  помнил,  его  всегда  окружали заманчивые возможности,  от
которых  приходилось  отказываться  ради  "становления  характера".  Старшие
братья были  менее требовательны к  себе  -  даже в  выборе жизненного пути.
Каждый избрал то,  к чему лежало сердце: Бертольд - юриспруденцию, Александр
- историю.  А  он,  мечтавший стать  архитектором,  заставил  себя  пойти  в
юнкерское училище.  И даже не потому, что этого требовали семейные традиции:
отец был достаточно либерален и не стал бы принуждать.  Нет,  решение принял
он  сам,  принял именно потому,  что  был слаб здоровьем и  любил искусство.
Всякое искусство -  живопись и музыку,  поэзию и архитектуру. Поэтому и стал
профессиональным  солдатом:   он,   Клаус   Филипп  Мария  граф   Шенк   фон
Штауффенберг, отпрыск семисотлетнего рода, потомок крестоносцев и праправнук
великого Гнейзенау,  считал недостойным выбирать в  жизни  путь  наименьшего
сопротивления...
   В  Кладове,  за  озером,  протяжно взвыла сирена.  Ей  тут  же,  словно
дожидались, стали отвечать другие, со всех сторон - из Шлахтензее, Тельтова,
Целендорфа.  Хором, разноголосо, они тянули самый отрадный для уха берлинцев
сигнал:  долгие гудки отбоя.  Прожектора погасли один за другим, вдоль улицы
зажглись редкие синие фонари.
   Поежившись от  холода,  подполковник ускорил  шаг.  Тогда,  в  Виннице,
приехав  в  ставку,   он  встретил  Гельмута,  однокашника  по  Дрезденскому
пехотному училищу;  там  они  были неразлучны -  они двое,  и  еще племянник
фельдмаршала,   сумасброд  Манфред,   который  бросил  потом   армию,   став
профессиональным автогонщиком.  А  Гельмут,  оказалось,  все  так  же  любит
лошадей,  они  стали  выезжать вдвоем,  когда выдавался свободный часок.  То
свежее августовское утро было великолепным, все золотое и зеленое, они ехали
по  старой  почтовой  дороге,   обсаженной  гигантскими  дубами,  -  Гельмут
объяснил,  что  эти  дороги  прокладывал еще  Потемкин,  знаменитый  фаворит
любвеобильной  Фикхен  Ангальт-Цербстской.  Сначала  поговорили  о  лошадях,
сравнивали липиццанеров с  русскими  орловцами,  потом  разговор как-то  сам
собой  перескользнул на  другое.  Была  середина  августа,  Лист  подходил к
предгорьям Кавказа,  а  Паулюс уже вел бои между Доном и Волгой;  все это на
первый взгляд выглядело блестяще, в Берлине не умолкали фанфары, но блестяще
это выглядело лишь для дураков.  Он спросил майора -  неужели в ставке никто
не видит,  что на Кавказе нет никакой "победы",  а  есть всего лишь огромная
западня,  мешок, куда слепо вползают панцерные дивизии группы "А", и неужели
недостаточно просто взглянуть на карту и  увидеть конфигурацию линии фронта,
чтобы понять всю бессмыслицу, обреченность этого безумного рывка к Волге? Ни
на  Кавказе,  ни  в  излучине Дона нам не удалось навязать русским ни одного
серьезного сражения;  похоже на  то,  что  Харьков и  Керчь были  последними
оперативными просчетами противника, он ведь тоже чему-то учится, приобретает
опыт. Да, русские отходят, но теперь они отходят почти без потерь, мы просто
сжимаем пружину - и да помилует нас бог, когда она дойдет до пределов сжатия
и  ударит обратно...  А  что мы будем делать на той же Волге,  если начнутся
морозы?   На  что  можно  рассчитывать,   растянув  коммуникации  через  всю
враждебную нам Украину,  где приходится охранять от партизан каждый километр
железнодорожного полотна?
   Всех этих вопросов,  конечно, можно было и не задавать, это была чистой
воды  риторика,   но  он  просто  не  мог  уже  сдержаться,  ему  надо  было
выговориться,  выкрикнуть вслух все,  что накопилось на душе.  Благо Гельмут
был старым приятелем; "был", потому что вскоре его убили партизаны. Да, в то
утро он Гельмута и спросил - неужели среди них, офицеров ставки, не найдется
никого,  кто в конце концов потерял бы терпение, ведь достаточно пистолета с
полной обоймой...
   И  вот этот вопрос был уже не  просто риторичен -  он был оскорбителен.
Гельмут тогда  ничего  не  ответил,  только  глянул  искоса и  отвел  глаза.
Воспоминание об  этом коротком взгляде до  сих  пор заставляло Штауффенберга
стискивать зубы,  как от внезапного приступа зубной боли. Может быть, именно
оттуда  и  потянулась ниточка:  задав  другому такой  вопрос,  нельзя самому
оставаться в стороне.
   Увы,  все в  мире закономерно.  И  за  все приходится плати