середине  двадцатого  столетия,   может  оставаться  столь
гомерически наивным...


ГЛАВА 7

   После рождества они не виделись два месяца,  лишь в  конце февраля Эрих
снова оказался в  Дрездене,  но зайти не смог,  а только позвонил и назначил
свидание в Нойштадте.
   Трамвай долго вез ее  по  бесконечной Кенигсбрюккерштрассе,  места были
незнакомые -  профессор в свое время специально ее предупреждал,  что в этой
части города лучше без нужды не появляться, ибо здесь располагаются казармы,
арсенал и  иные небезопасные для  гражданских лиц военные учреждения.  Время
она,  конечно,  из-за этого не рассчитала,  приехала позже условленного,  но
Эрих опоздал еще  больше.  Она  успела выучить наизусть и  даже почти понять
длинное и  невразумительное название организации,  разместившейся в  доме No
125,   возле  которого  надо   было  ждать:   "Heeresstandortverwaltung  des
Wehrkreises-IV"*.  Ей  было  очень тревожно,  и,  увидев наконец Эриха,  она
поняла,  что  тревожилась не  зря -  у  него явно были неприятности,  так он
потемнел и осунулся лицом.
   ______________
   * Управление расквартирования войск 4-го военного округа (нем.).

   Где-то  возле площади Альберта они  зашли в  кондитерскую -  Людмила на
этот раз не протестовала,  -  маленькую,  тихую и совершенно безлюдную,  где
хозяйка подала им  пахнущий травою чай  и  два  несъедобного вида  пирожных,
украшенных ядовито-анилиновыми розочками. Людмила не притронулась ни к тому,
ни  к  другому,  чаю  она  охотно выпила бы,  чтобы согреться,  но  руки так
дрожали,  что она боялась поднять чашку.  Эрих опорожнил свою одним глотком,
словно  у  него  пересохло во  рту,  и  сказал,  что  им  нельзя  продолжать
встречаться.
   Людмила посидела секунду с  закрытыми глазами,  потом сказала как можно
спокойнее,  что не намерена,  естественно,  оспаривать его решение; но можно
хотя бы  узнать,  чем оно вызвано?  Соображениями безопасности,  ответил он.
Далее  -  из  тех  же  соображений ей  следует покинуть дом  Штольницев.  Не
обязательно сразу,  но в ближайшее время. Документы и маршрут следования она
получит вполне надежные.  Кстати,  сказал он,  достать фотографию ей  все же
придется  -  репродукцию "Лукреции Панчатики" на  удостоверение личности  не
прилепишь.  Она  ответила,  что  никаких фото доставать не  будет и  никакие
документы ей  не  нужны,  поскольку покидать Штольницев она не намерена;  не
думает  ли  он,  спросила  она,  что  только  мужчинам понятен  смысл  слова
"дезертирство"?  Силы небесные, воскликнул он вполголоса, почему ему всю его
проклятую жизнь приходится иметь дело с безмозглыми ду...  -  да она что, не
понимает,  что старика Штольница могут теперь схватить в любую минуту, как и
его самого? Или она в самом деле ни о чем до сих не догадалась?!
   Любопытно,  был ли последний вопрос чисто риторическим,  или Эрих тогда
действительно не знал - догадывается она или не догадывается. Разумеется, ей
задолго до того дня уже было все совершенно ясно -  и  относительно Эриха (с
осени),  и относительно профессора (со времени его поездки в Швейцарию).  То
есть она,  понятно,  не  знает деталей,  но  что  оба  участвуют в  какой-то
подпольной деятельности, видно невооруженным глазом. Она ему так и ответила,
и  добавила еще,  что если ничем не может им помочь,  то ведь и вреда от нее
нет,   едва  ли   они  могут  рассматривать  ее   присутствие  как  источник
дополнительной опасности.  Как сказать, возразил Эрих, присутствие советской
девушки в  доме  человека,  обвиненного в  антигосударственной деятельности,
едва ли послужит ему смягчающим обстоятельством.  А отсутствие?  -  спросила
она.  После того,  что  она прожила здесь два года,  как будет воспринято ее
отсутствие,  ее  внезапное исчезновение?  Да ведь профессора в  таком случае
прежде  всего  спросят,  куда  он  девал  свою  русскую,  где  и  почему она
прячется...
   Ей  не  запомнилось продолжение этого долгого и  бессвязного разговора,
когда он убеждал ее уехать,  а она доказывала, что никому и ничем не поможет
своим бегством, что предпочитает остаться в Дрездене, что для нее лучше жить
здесь и  подвергаться вместе с  ними общей опасности,  чем  скитаться где-то
одной, под чужим именем... Из кондитерской пришлось уйти - хозяйка несколько
раз  появлялась  из   задней  комнаты  и   посматривала  на  них  все  более
подозрительным взглядом;  они долго ходили по  выметенным февральским ветром
улицам,  оказались возле цирка Сарразани - Эрих предложил зайти и погреться,
но  представления не  было,  потом перешли на Альтштадтскую сторону по мосту
Каролы.  Ранние сумерки застигли их  на Брюлевой террасе,  они сели на ту же
угловую скамью,  но Эльба разительно не походила на ту сверкающую реку,  что
искрилась  и  играла  перед  ними  солнечным сентябрьским днем,  теперь  она
струилась тускло  и  медленно,  от  тяжелой,  словно загустевшей воды  веяло
мертвенным холодом.  Ну почему ты не хочешь понять, что это - последнее, что
я могу еще для тебя сделать,  любимая,  сказал он,  а она ничего не могла ни
возразить, ни ответить, только плакала - она никогда не думала, что способна
так плакать,  -  словно стремясь выплакаться сразу за все прошлое и будущее,
когда уже не останется слез...
   В тот день она поняла, что потеряет и его. Уже поздно вечером, провожая
Эриха на шумном,  галдящем, затолпленном солдатами и эвакуированными вокзале
Дрезден-Нойштадт, она сказала ему, чтобы он спокойно занимался своим делом и
не  думал о  ней  -  главное,  чтобы не  тревожился понапрасну,  а  фото  на
документы она  сделает -  хорошо,  пусть ей  приготовят эти бумаги,  она ими
воспользуется,  если он решит,  что так надо. Главное, чтобы заботы о ней не
отвлекали его от дела. Она не знала, что это такое, его "дело", ей почему-то
думалось,  что  Эрих  должен  находиться в  контакте с  комитетом "Свободная
Германия",  созданным в  Москве  пленными офицерами Шестой  армии,  об  этом
комитете профессор слышал по английскому радио.  А  может быть,  он связан с
какой-нибудь антифашистской организацией здесь,  в самой Германии; какое это
имеет значение?  Он  -  немец -  делал то  же,  что делали сейчас миллионы и
миллионы людей других национальностей:  боролся против фашизма.  Это и  было
тем главным, что определяло все ее отношение к нему, оправдывало ее чувство,
которому  она  в  иных  обстоятельствах  не  нашла  бы,  наверное,  никакого
оправдания...
   Они  впервые поцеловались в  тот вечер там,  на  вокзале,  где шумели и
бегали дети эвакуированных, группа пьяных отпускников нестройно тянула "Denn
wir  fa-a-ahren  gegen Engelland",  плакали женщины и  с  нестерпимой тоской
кричали о разлуке паровозы.  И она тоже плакала,  продолжала плакать - чтобы
выплакаться до конца,  -  целовала его и  плакала,  а  он говорил ей что-то,
отогревал ее пальцы (было холодно,  к вечеру началась метель и ветер с гулом
врывался под  стеклянный шатер  вокзала,  вдоль  перрона мело  сухим снегом,
пахнущим лизолом и паровозным дымом) и целовал губы,  руки, глаза. Позже она
вспомнила:  дурная примета.  А откуда было взяться добрым?  Уже у вагона она
сказала то,  что  говорили,  наверное,  и  все  другие  женщины вокруг  них;
сказала,  что будет ждать, сколько бы ни пришлось, лишь бы он вернулся, лишь
бы увидеться вновь...  Но что будет тогда,  потом,  если они и  в самом деле
увидятся,  этого она не знала, в отличие от тех, других женщин. Те-то знали,
во имя чего ждать, молиться, надеяться; а она - нет.
   А  потом поезд ушел,  скрылся во  мраке и  метели,  словно подхваченный
вьюжным  ветром.  И  потянулись дни  и  бессонные ночи  ожидания.  Профессор
побывал в Берлине в начале апреля (он теперь много ездил, чаще в Лейпциг, но
случалось и  по  другим  городам),  виделся  там  с  Эрихом  и  передал  ему
фотографии для документов, а ей привез коротенькую записку без даты, подписи
и  обращения по  имени,  просто -  "Здравствуй,  любимая".  Тон  записки был
бодрый,  Эрих уверял, что скоро все изменится к лучшему; действительно ли он
в это верил или просто хотел ее подбодрить,  но Людмила повеселела.  Кстати,
новости с фронта и впрямь были отличными, на южном участке наши войска вышли
к румынской границе между Яссами и Кишиневом,  и теперь,  судя по всему,  на
всей Украине не  оставалось уже ни  одного оккупированного немцами села.  Ее
родной город  был  освобожден уже  давно,  она  часто думала,  дожила ли  до
освобождения Таня и вернулся ли уже из эвакуации мамин институт.
   - Я не совсем понимаю,  -  сказала однажды фрау Ильзе, - почему бы тебе
не выйти за Эриха - я имею в виду потом, когда все это кончится...
   Людмила не ответила,  промолчала.  Что она могла ответить?  Она тоже не
совсем понимала - почему. Она просто знала, что это невозможно, но объяснить
эту невозможность было трудно.  В самом деле -  почему?  Не бывало,  что ли,
браков между иностранцами,  и браков счастливых?  Бывало,  конечно,  и очень
много,  но в прошлом,  а сейчас этого себе не представить. Она не могла себе
представить ни Эриха,  переселившегося в  Советский Союз,  ни себя,  живущую
после войны здесь,  в  Германии.  Поэтому-то и  была для нее такой трудной и
беспросветной эта разлука, заполненная ожиданием несбыточного.
   Прошло три  месяца.  В  конце мая  рано утром явился незнакомый пожилой
солдат и,  ничего не объясняя, сказал профессору, что фрейлейн надлежит быть
сегодня в  Мейсене на пароходной пристани,  ровно в  четырнадцать ноль-ноль.
Услышав о  странном приглашении (или  приказе?),  фрау  Ильзе перепугалась и
объявила,  чтобы Людмила не  вздумала ехать.  Это гестапо,  сказала она,  на
пристани ее непременно схватят.
   - Ну что вы,  -  сказала Людмила, - я совершенно уверена, что это Эрих,
просто он не мог известить иначе...
   И это действительно оказался он -  в штатском,  с тростью,  придававшей
ему какой-то непривычно легкомысленный вид;  почему-то,  объяснил он,  вдруг
наступило обострение с ногой, и стало трудно ходить без палки.
   Они провели вместе меньше трех часов: минут сорок в ожидании парохода и
два  часа на  палубе,  где  негде было поговорить без риска быть услышанным.
Поэтому они почти и  не разговаривали и  даже не смотрели друг на друга,  он
держал ее руку,  и этого было достаточно -  просто ощущать присутствие.  Как
больной, которому дали морфий, Людмила испытывала блаженное, почти бездумное
состояние покоя,  хотя и не забывала ни на миг, что это лишь на время и боль
снова вернется,  не может не вернуться.  День был теплый и пасмурный, с утра
собирался дождь,  мимо парохода медленно проплывали влажно-зеленые береговые
луга.  Кое-где трава была уже скошена.  "Вот и  лето подходит",  -  подумала
Людмила со сжавшимся от непонятной тревоги сердцем.
   - У тебя есть какие-нибудь новости?  -  спросила она тихо,  не глядя на
Эриха.
   - Новости?  Нет,  пожалуй. Я просто хотел тебя увидеть. Понимаю, это не
очень осторожно, но...
   - Я рада, что ты приехал, но, может быть, действительно не стоило?
   - Наверное,  -  согласился он.  - А одна новость и в самом деле есть, я
вспомнил - мне переслали письмо от моей экс.
   - Вот как.
   - Да, вообрази. Пишет, что решила ехать в Бразилию, уже получила визу и
теперь хлопочет о билете на пароход.  В Лиссабоне, насколько я понял, с этим
проблема.  Впрочем,  Рената  и  ее  решит...  Удивительно,  откуда  у  такой
бестолковой,  в  сущности,  особы  умение  устраивать свои  дела.  Бразилия,
подумать только... Представляешь, вдруг бы нам с тобой тоже взять и удрать в
Рио-де-Жанейро.
   - Ты мог бы?
   - Нет, разумеется, я просто пошутил.
   Подходящая тема для шуток,  подумала Людмила,  но  представить все-таки
попыталась.  Нет,  не  получается.  Они вдвоем на  берегу океана,  под синим
небом,  среди пальм и белых небоскребов, - это было так же невообразимо, как
и Эрих в Советском Союзе, как и она сама в послевоенной Германии...
   - Прости,   -   сказал  он.  -  Пожалуйста,  прости  меня,  любимая.  Я
действительно осел,  некоторые вещи  до  меня  доходят  секундой позже,  чем
следовало бы...
   Вокруг них  стало  тем  временем посвободнее:  начало моросить и  часть
пассажиров  спряталась  под  навес.   Впереди,   растушеванные  дождем,  уже
проступали западные окраины Радебойля.
   - А эти мои бумаги, - спросила Людмила, - как они, уже готовы?
   - Да,  но их лучше не держать дома.  Тебе их вручат,  когда -  и если -
возникнет необходимость.
   - Вручат, ты сказал?
   - Ну,  или я сам. - Он улыбнулся и сжал ее руку. - Я сам или кто-нибудь
от меня, это несущественно.
   - Надеюсь, этого никогда не случится.
   - Я тоже надеюсь, но меры предосторожности лишними не бывают.
   - Скажи, - помолчав, спросила Людмила, - ты любишь дождь летом?
   - Не очень, но это, во всяком случае, приятнее, чем дождь осенью.
   - Я очень люблю...  Мне вдруг сейчас вспомнилось - в то последнее лето,
перед войной,  я ездила в... другой город и вернулась домой в конце августа,
перед самой школой.  Я нарочно не послала телеграммы,  хотела приехать сама,
как взрослая, чтобы не встречали - мне ведь тогда было шестнадцать лет и мне
казалось,  что никто из старших не принимает меня всерьез.  И  я  вот сейчас
вспомнила - шел такой мелкий дождик с солнцем, знаешь, как бывает летом, а у
нас на улице, где я жила, тротуары сделаны из красного кирпича, и под дождем
и солнцем они были такие яркие,  как лакированные. И зелень тоже - там у нас
всюду растет акация -  тоже была яркая-яркая...  Как странно, правда, что мы
никогда не замечаем счастья,  я хочу сказать -  бывают такие мгновения,  что
потом вспомнишь и  подумаешь:  "Какое это было счастье!"  -  а  в тот момент
ничего особенного не замечала...  Ты когда-нибудь думал о  том,  что будет с
нами после войны?
   - Лучше не  загадывать так  далеко вперед,  -  не  сразу ответил он.  -
Послушай, я, наверное, сойду раньше, где-нибудь в Кемнице.
   - В Кемнице, по-моему, пароход не причаливает. Ты можешь сойти в Котте,
там и  железнодорожная станция рядом с пристанью -  не придется далеко идти.
Мне, наверное, нельзя будет проводить тебя сегодня вечером?
   - Лучше не надо, - он нагнулся и тронул губами ее пальцы. - Подожди еще
немного, скоро все кончится.
   - Война?
   - Ну...  возможно,  и  война.  Если,  как  говорится,  удача  будет нам
сопутствовать.
   Она  чуть  было  не  спросила -  а  если нет?  Но  удержалась,  вовремя
спохватившись. Кто же спрашивает такое? Если нет, то вот тогда действительно
"все кончится";  она подумала об этом спокойно,  уже без страха -  усталости
было больше.
   - Ты часто видишься с профессором? - спросила она, помолчав.
   - Нет, после его приезда в прошлом месяце - ни разу.
   - У вас что-то... разладилось, да?
   - Как тебе сказать, - Эрих пожал плечами. - Мы с ним тогда поспорили...
по   поводу  его  швейцарского  путешествия.   Но  дело  не  в   этом.   Мне
действительно... трудно с ним встречаться с некоторых пор.
   - Но почему, Эрих? - спросила она с недоумением.
   - Я  объясню  тебе  когда-нибудь.  Не  сейчас,  прости.  Это...  трудно
объяснить,  да ты и не поняла бы...  -  Он помолчал,  концом трости чертя на
палубе геометрические фигуры,  потом спросил:  - Скажи, ты не знаешь... Они,
конечно,  получили письмо от  командира части,  где  служил Эгон;  было  там
написано, при каких обстоятельствах он погиб?
   - По-моему,  его убили итальянские партизаны - бросили в машину гранату
или взорвали миной, я точно не знаю...
   - Вот как...  -  Эрих опять помолчал.  - Ты не говори, что я спрашивал,
хорошо?
   - Хорошо...  Но  только,  знаешь,  они могут обидеться,  если ты  их не
навестишь.
   - Не  обидятся.  Иоахим понимает,  почему я  этого  не  делаю...  пока.
Разумеется, я побываю у них, как только станет возможно. Вы едете в Шандау в
этом году?
   - Да, фрау Ильзе собирается...
   - Это хорошо, тебе надо пожить в деревне.
   - Я плохо выгляжу?
   - Боюсь,  что  да.  Хуже,  чем зимой,  во  всяком случае.  Как у  вас с
питанием?
   - Как  и  у  всех -  плохо,  но  не  голодаем.  Есть даже еще кое-какие
витамины  из  прошлогодних  запасов.  Консервированный шпинат,  например.  -
Людмила поежилась.  -  Если бы  ты  знал,  какая это гадость!  Но фрау Ильзе
заставляет есть, говорит - полезно.
   - Да,  в шпинате много железа,  -  рассеянно согласился Эрих.  - Меня в
детстве  тоже  заставляли.  Слушай,  если  я  смогу  приехать,  я  дам  туда
телеграмму - ну, что-нибудь вроде: "Встречайте тогда-то". Ты тогда вернешься
в город и будешь ждать моего звонка.
   - Хорошо, - Людмила подняла голову, глядя, как наплывает навстречу мост
переброшенной через Эльбу автострады. - Эта дорога идет прямо в Берлин?
   - Да... Три часа - и там. Я до войны пару раз приезжал сюда машиной.
   - У тебя есть машина? Своя?
   - Да, и совсем неплохая. Двухместный "паккард", открытый такой, знаешь,
с   опускающимся  верхом.   Подарок  тестя!   Тесть  у  меня  был  богат  до
непристойности.
   - Но почему тогда ты все время ездишь поездом? Это ведь так неудобно...
да и опасно, наверное.
   - Помилуй,  а  бензин?  Кто же мне даст бензин на такие поездки?  У нас
генералы трясутся над каждым литром,  а ты хочешь,  чтобы капитану позволили
раскатывать в  свое удовольствие.  Горючее,  моя милая,  это сейчас проблема
номер  один  -  у  нас  ведь  нет  нефти,  кроме  румынской,  которую мы  не
сегодня-завтра потеряем,  а  установки гидросинтеза не покрывают и  половины
потребности...  Сейчас,  кстати,  за них взялись всерьез - бомбят чуть ли не
каждый день. Ты слышала о налетах на Лейну? Это уже подготовка вторжения.
   - Ты думаешь?
   - Я,   к  сожалению,  знаю.  Лейна  -  это  бензин,  там  сосредоточены
крупнейшие заводы по гидрированию бурого угля. Еще несколько таких бомбежек,
и наши танки и истребители останутся с пустыми баками...
   Поскорее бы уж, подумала Людмила.
   - А  на юг по этому автобану можно уехать в Чехословакию?  -  помолчав,
спросила она.
   - Нет,  он  за  Хемницем поворачивает на запад -  на Иену и  Веймар.  В
Тюрингию. Ты там не бывала?
   - Нет. А что?
   - Просто вспомнилось -  я там лежал в лазарете,  прошлой весной Странно
себе представить,  что год назад я еще не знал о твоем существовании. Ты уже
была, а я этого не знал... И сейчас вот, когда ты рассказывала про кирпичный
тротуар под дождем, я тоже подумал - ты ведь сказала, что это было последнее
предвоенное лето? Сороковой год?
   - Да, сороковой, август сорокового года.
   - Я так и понял. И тоже вспомнил, что сам я тогда был во Франции, мы-то
воевали уже. И тоже ничего о тебе не знал, как и ты обо мне.
   - К счастью, наверное.
   - К счастью?
   - Ну, я хочу сказать, что... Наверное, это было бы трудно для нас обоих
- заранее знать, что будет.
   - Не надо так, Люси, - он погладил ее руку. - Мы еще и сейчас не знаем,
как все обернется.  Вдруг будет так хорошо,  что мы  потом пожалеем,  что не
знали раньше. А то бы радовались заранее.
   - Эрих, я так устала, - сказала она совсем тихо.
   - Я знаю.  Но потерпи еще немного, теперь уже недолго... Лишь бы Иоахим
не выкинул какого-нибудь нового курбета.
   - Курбета?  -  не  поняла  она.  -  Ты  считаешь,  профессор выкидывает
курбеты?
   - Он иногда недостаточно осторожен... Что, кажется, подходим?
   Людмила  повернула  голову  -  по  правому  борту  приближался плавучий
дебаркадер, пароход выруливал к нему, сбавив ход.
   - Да,  это уже Котта,  -  сказала она.  -  А станция совсем рядом,  вон
посмотри.  Сядешь на поезд,  и следующая остановка будет Фридрихштадт. Может
быть, сойдем вместе?
   - Не надо рисковать,  сойдешь лучше у террасы. Может быть, это и глупые
предосторожности, но у меня неспокойно на сердце, когда мы вместе.
   - А у меня наоборот, милый...
   Они  прошли  к  сходням,  где  уже  столпилась довольно большая  группа
пассажиров,  одетых  не  по  сезону  тепло,  с  туго  набитыми  рюкзаками  и
картонными  упаковочными  коробками  вместо  чемод