согласись.
   - Логика есть,  я думаю,  это вопрос -  как это?  - согласия с режимом,
наверное.
   - Ну, милая моя! Воображаю, что было бы, если бы из Германии уехали все
несогласные с  режимом.  Да начать хотя бы с того,  что вот сегодня никто не
помог бы тебе достать немного лекарств для твоих соотечественников.  К  кому
бы ты с этим обратилась, а? И если бы в свое время эмигрировал Штольниц, - а
ведь как они его уговаривали,  и  Кокошка,  и  Грундиг!  -  если бы Штольниц
уехал, то ты сейчас работала бы в доме какого-нибудь "партайгеноссе", а это,
знаешь ли,  было бы  совсем не  то,  что обметать Иоахимовы фолианты изящной
метелочкой из перьев да помогать фрау Ильзе консервировать шпинат... Так что
возблагодари судьбу,  что еще остался в  этой стране кто-то  из несогласных.
Как чай?
   - Очень хороший, спасибо. Я такой пила только до войны.
   - Да, из трофейных фондов, вероятно. Или получен через Швейцарию - черт
их знает,  у этой публики совершенно фантастические каналы снабжения...  Что
это ты все посматриваешь на часы?
   - Уже довольно поздно,  господин доктор, а завтра мне надо встать очень
рано...
   - Катись в  таком случае,  что  же  делать.  Я  сейчас тоже еду  домой.
Подвезти тебя?
   - Спасибо, но лучше не надо.
   - Да,   наверное.   Ну  что  ж!  Будьте  очень  осторожны  с  передачей
медикаментов и постарайтесь, чтобы в любом случае я остался в стороне.
   - Я все объясню, господин доктор, они поймут.
   - Иначе,  сама понимаешь, просто некому будет вам помогать - в будущем,
если на сей раз все сойдет благополучно...
   Возвращаясь домой,  Людмила не рискнула воспользоваться трамваем -  шла
пешком,  выбирая улочки поглуше.  В  такой  поздний час  -  без  "восточного
знака",  без документов,  с запасом лекарств в сумке -  ей не хватает только
нарваться на какую-нибудь проверку... Вечер был душный, безветренный, небо с
южной  стороны  часто  озарялось зарницами,  и  отдаленно погромыхивало -  в
горах, наверное, собиралась гроза. Будь это другой уголок Германии, подумала
Людмила,  всякий решил бы,  что там бомбят.  Так же  выглядели издали ночные
бомбежки в августе сорок первого года,  когда она с подругами была на окопах
под Куприяновкой...
   Она  миновала длинную  громаду рынка  Марктхалле,  вышла  на  призрачно
освещенную синими фонарями Постплац.  Если бы там -  тогда, два года назад -
кто-нибудь сказал ей,  как сложится ее  судьба в  ближайшие месяцы,  куда ее
занесет из  родных мест...  Никакая самая необузданная фантазия не  могла бы
такого придумать,  а теперь это подлинная реальность,  и лишь изредка -  вот
как сейчас - пронзит вдруг странное ощущение, почти уверенность, что все это
снится, все это не на самом деле...
   Утром  ее  разбудил  шум  дождя.  Было  уже  почти  девять:  будильник,
поставленный на шесть,  то ли не прозвонил, то ли давно вызвонился до конца.
Она  вскочила,  кинулась одеваться -  но  что  толку  теперь  спешить?  -  и
остановилась у  открытого окна,  в  отчаянии прикусив кулак.  За окном ветер
трепал  мокрую  листву  платанов,  веял  в  лицо  свежей дождевой влагой,  в
Герцогингартене звонко  гомонили дрозды -  радовались долгожданной прохладе.
Что  же  теперь делать -  идти на  сортировочную станцию и  самой попытаться
разыскать,  где работают миктенцы? Но ведь станция наверняка охраняется, там
и ограда какая-то должна быть,  проволока колючая или забор... Или дождаться
конца рабочего дня?  А  вдруг их завтра пошлют на другую работу и они уже не
смогут  передать пленным эти  пакеты,  вдруг  именно сегодня последний день,
когда еще можно это сделать...
   Торопливо одеваясь,  Людмила уже прикидывала в уме,  что сказать,  если
вдруг остановят.  Например,  что договорилась с каким-то железнодорожником -
ну хотя бы об обмене,  сейчас ведь вся Германия что-то меняет,  газеты полны
объявлений:  велосипед на  детскую коляску,  эмалированный таз  на  чемодан,
щенка эрдельтерьера на двух кроликов... Да, а почему бы и нет? Договорились,
и он сказал: "Приходи на сортировочную, я там работаю". Соврать-то можно что
угодно, лишь бы не заметили акцента, не догадались, что иностранка...
   Туфли ее совершенно промокли, пока она добежала до трамвайной остановки
у  Якобикирхе.  Старый плащ фрау Ильзе тоже был  далеко не  водонепроницаем,
единственным его  достоинством оказались сейчас  большие внутренние карманы,
где  отлично поместились пакеты с  лекарствами.  Как  назло,  долго не  было
трамвая -  прошел 21-й,  прошли один за другим 18-й и 22-й, а нужный ей 19-й
так и не появлялся.  Идти пешком?  Далеко,  пока туда доберешься - не меньше
часа...
   Позже,  вспоминая то  утро,  Людмила все  чаще думала,  что действовала
тогда словно в каком-то помрачении рассудка. Бывают, наверное, случаи, когда
только так и  можно -  не  то  чтобы по-настоящему в  помрачении,  а  просто
отключив  какую-то  часть  сознания.  Ту,  прежде  всего,  что  контролирует
ощущение опасности,  чувство страха.  Солдат на фронте,  к примеру,  да ведь
если бы  он все время четко и  ясно представлял себе,  что может случиться с
ним завтра,  или через час,  или через минуту,  - никто, пожалуй, не смог бы
вообще воевать, каждый был бы парализован этим сознанием, этим страхом.
   Выскочив из  трамвая на  углу Вальтерштрассе,  она пробежала под дождем
короткий  квартал  влево,   мимо  угрюмых  краснокирпичных  зданий  каких-то
железнодорожных "амтов"  и  "фервальтунгов",  зловеще украшенных призывами к
бдительности и  напоминанием о том,  что колеса должны крутиться для победы.
Почему в  такие минуты обращаешь внимание на мелочи (может быть,  именно для
того,  чтобы не думать о главном?) - эти плакаты, например, или то, что часы
у входа на мост,  переброшенный через пути,  не висят на кронштейне, как это
обычно делается,  а укреплены стоймя на верхушке бетонного столба. И стрелки
уже показывают без пяти десять.  На  мосту она сообразила,  что он наверняка
должен охраняться,  и вообще неизвестно,  разрешено ли по нему ходить...  Но
часового не  было  видно,  возможно он  ходил вдоль туда  и  сюда  и  сейчас
находился на том, дальнем конце, занавешенном дождевым туманом; мост казался
бесконечно длинным,  внизу  все  было  тесно  заставлено лоснящимися мокрыми
крышами вагонов,  лишь кое-где  блестели рельсы свободного пути;  сколько же
здесь этих путей, и не сосчитать - тридцать, а то и сорок, - и всюду вагоны,
цистерны,  платформы с углем,  гравием,  чем-то громоздким под брезентами. С
пешеходной дорожки моста через равные промежутки шли вниз лестницы, первая -
прямо на открытый перрон с надписью "Дрезден -  Фридрихштадт". Как знать, по
какой безопаснее?  На  перроне могут проверить,  но  если  пробираться между
составами -  еще  скорее обратят внимание...  Ладно,  тут  все равно ведь не
угадаешь!  Хуже то,  что  отсюда,  с  моста,  не  разглядеть,  где  работают
лагерники. Во всяком случае, это должно быть где-то в той стороне, направо -
если их водят по Флюгельвег...
   Она  прошла по  мосту еще  дальше и  спустилась вниз  третьей по  счету
лестницей на  утоптанную,  жирно пропитанную смесью угольной пыли  и  мазута
землю межпутейного пространства.  Справа стоял французский, судя по надписям
на  вагонах,   зеленый  товарный  состав,  слева  медленно  катились  пустые
платформы,   лязгая  буферами  и  громыхая  на  стыках  рельсов.  Дождавшись
последней,  Людмила пересекла еще два ряда путей -  соседний, на ее счастье,
тоже оказался свободным -  и  увидела далеко впереди кучку людей в  лагерной
одежде.
   Иногда,  видно, самый безрассудный способ действия и впрямь оказывается
самым успешным.  Ее так никто и  не спросил,  кто она такая и  что делает на
запретной  территории;  полицейских не  было  видно,  а  железнодорожники не
обращали на нее ни малейшего внимания. Даже тот, под чьим надзором женщины в
промокших до  нитки лагерных платьях подбивали под шпалы балласт,  ничего не
сказал,  когда Людмила подошла к одной из них.  Оказалось, что работницы эти
из другого лагеря -  миктенские, сказали Людмиле, разгружают вагоны вон там,
дальше.  Это оказалось совсем рядом.  Аня Левчук, увидев ее, сделала большие
глаза.
   - Неужто достала?!  Вот  здорово,  как  раз  и  хлопцы еще  тут,  зараз
передадим...
   Оглянувшись,  она  поманила Людмилу  за  угол  пакгауза,  где  высокими
штабелями громоздились какие-то железные бочки.
   - Ну,  спасибочки тебе,  - возбужденно шептала Аня, засовывая пакеты за
пазуху,  -  а я еще с девчатами поспорила...  тут одна все зудела -  ничего,
мол, Люська не принесет, очень ей надо себя подставлять...
   Обратно она  шла  с  чувством огромного облегчения,  какое бывает после
долго откладывавшегося визита к зубному врачу или трудного экзамена.  Теперь
ей  все  было нипочем:  если и  остановят,  бояться уже нечего.  Соврать она
что-нибудь соврет,  а  уличающего ничего при  ней нет -  пусть обыскивают на
здоровье.   Мельком,   правда,  подумалось,  что  дело-то  еще  не  сделано,
кто-нибудь  из  девочек  может  попасться  при  передаче,   и  тогда  начнут
выпытывать -  через кого да откуда...  Но и  от этой тревожной мысли удалось
отмахнуться.
   Она даже успела на двенадцатичасовой поезд.  И только уже за Штреленом,
когда по  левую руку  показались высокие черепичные крыши конюшен ипподрома,
ей  вдруг вспомнилось,  что второй том "Культуры Ренессанса в  Италии" Якоба
Буркхардта так и  остался лежать в прихожей на подзеркальнике,  еще с вечера
заботливо упакованный в оберточную бумагу. Пришлось выйти в Рейке, дождаться
встречного поезда из Пирны и -  конспирации ради -  ехать обратно за книгой.
Не явишься же к профессору с пустыми руками после вчерашнего переполоха!


ГЛАВА 7

   Отбрыкаться от  возвращения к  исследовательской работе Эриху удалось с
гораздо большей затратой энергии,  чем можно было предполагать. В управлении
кадров офицерского резерва,  куда  он  явился после  отпуска,  его  рапорт о
желании остаться в армии произвел эффект,  обратный рассчитанному. Кадровики
пришли в  смятение,  явно  не  понимая -  рехнулся ли  хромой капитан там  в
"котле" или  просто набивает себе  цену.  Так  или  иначе,  его  постарались
возможно быстрее спровадить по месту назначения.
   - Лично я вполне разделяю ваши истинно германские чувства, - сказал ему
старый однорукий майор,  -  но сделать,  увы, ничего не могу. В вашем личном
деле уже есть запись: отозван из действующей армии в распоряжение управления
вооружения сухопутных войск. Так что, капитан, извольте получить предписание
и отправляйтесь. Приказ есть приказ!
   На  Харденбергштрассе,  где  окопались  вооруженцы,  его  тоже  приняли
сначала  за  сумасшедшего,  а  потом  за  очень  ловкого,  несомненно что-то
замыслившего проныру. Попутно оказалось, что здесь никто и понятия не имеет,
для чего он отозван из действующей армии и что теперь вообще с ним делать. В
самом деле, распоряжение об отзыве было подписано в январе, а за эти полгода
многое  изменилось -  группа  ядерных исследований была  изъята  из  ведения
управления  вооружения и  передана  Имперскому исследовательскому совету,  и
разобраться,  кто  же  кому теперь подчинен и  какого рода это  подчинение -
прямое,  косвенное или  непосредственное,  -  стало  практически невозможно.
Лаборатория доктора Дибнера,  например, числилась за испытательным полигоном
в  Готтове и  с  этой стороны оставалась как бы  в  ведении (и  на  бюджете)
вооруженцев,  но  в  то  же  время она входила в  ядерную группу,  а  отсюда
следовало,  что  лаборатория  представляет  собой  одно  из  подразделений в
структуре Имперского совета - согласовывает с ним планы работ и перед ним же
отчитывается.  Услышав имя Дибнера,  Эрих облегченно вздохнул - уж с этим-то
деятелем они договорятся; когда он спросил, где его разыскать, ему ответили,
что  контора господина доктора переехала отсюда в  здание Национального бюро
стандартов.  Эрих  ушел  из  управления,  вообще  уже  ничего не  соображая.
Разыскать Дибнера ему удалось лишь на другой день.
   - Рад вас видеть,  коллега Дорнбергер,  -  сказал тот и сановным жестом
указал на  кресло у  своего массивного письменного стола.  -  Наконец-то  вы
снова с нами. Но что там за сложности с вашим назначением?
   - Никаких  сложностей,  коллега  Дибнер,  -  ответил Эрих,  выковыривая
сигарету из  протянутой начальством коробки,  -  если не  считать чудовищной
неразберихи на  Харденбергштрассе...  Меня  там  полдня  гоняли от  понтия к
пилату,  пока наконец не выяснилось, что я им вообще ни на черта не нужен...
Благодарю вас.  "Аттика" -  скажите на  милость!  Давненько я  не  общался с
людьми,  которые курят такую роскошь;  сразу проникаешься трепетом, чувствуя
себя в предгорьях Олимпа. Причем незаслуженно!
   - Олимп от  нас далеко,  -  Дибнер позволил себе слегка улыбнуться,  но
лицо его -  в меру округлое, аккуратно украшенное массивными роговыми очками
и  особым,   значительным  выражением  слегка  поджатых  губ,  -  оставалось
настороженно-внимательным, словно начальник лаборатории опасался немедленной
пакости со стороны посетителя. - Что касается неразберихи, то это, увы, наша
давнишняя  беда.  Бесконечные реорганизации,  перетасовки,  никак  не  можем
выработать  четкую  структуру.   Рейхсмаршал  поручил  профессору  Озенбергу
заняться  этим  делом,  но  я  сомневаюсь...  Озенберг  будет  прежде  всего
отстаивать интересы люфтваффе.  Впрочем, оставим дрязги администраторам. Где
вам  хотелось  бы   работать?   Нашей  лаборатории  в   Киле  нужен  опытный
руководитель, но если вы предпочитаете вернуться в Гамбург...
   - Между нами говоря, я предпочитаю вернуться в армию.
   - Простите,  не понял.  Что значит - вернуться в армию? Как вы себе это
представляете?
   - Помилуйте,   нет  ничего  проще!   Приходишь  в   кадры,   дают  тебе
предписание, и - марш-марш к новому месту службы.
   - Да,  но... Вас же отозвали как нужного специалиста, другие безуспешно
добиваются этого уже третий год!  Мы ведь тоже не всесильны, хотя делаем все
возможное, чтобы сохранить германской науке самые ценные умы...
   - Польщен  и  тронут  вашей  заботливостью,  -  Дорнбергер  поклонился,
прикрыв даже глаза от избытка признательности,  -  но,  боюсь, на сей раз вы
отозвали явно не того,  кого стоило. Как ученый я уже ни к черту не годен: у
меня после Сталинграда башка не варит,  - он поднял кулак и постучал себе по
темени,  показывая,  как  там  пусто.  -  Поэтому  переиграем  это  дело:  я
возвращаюсь в армию, армия же взамен отфутболивает вам какого-нибудь другого
экс-доктора,  предварительно подштопав и подвергнув санобработке.  Не все ли
им равно!
   - У  вас своеобразное чувство юмора,  доктор Дорнбергер...  но  давайте
говорить серьезно.  Вы должны представлять себе,  каким громадным комплексом
нерешенных проблем  является  наш  урановый  проект;  одна  из  важнейших  -
проблема разделения изотопов.  Вы  успешно работали в  этой  области еще  до
войны, и ваш опыт может сегодня очень пригодиться.
   - Чепуха,  какой там  у  меня опыт.  Пятилетней давности?  Я  работал с
ксеноном,  а теперь у них шестифтористый уран -  да я и не представляю себе,
как  подступиться  к  этой  ядовитой  дряни!  Послушайте,  коллега,  я  тоже
предпочитаю,   чтобы  разговор  шел   всерьез.   Какой  смысл  привлекать  к
исследовательской работе человека,  который сам признает,  что уже к  ней не
способен?  Ну хорошо, приму я ваше предложение, поеду в Киль или в Гамбург и
буду сидеть там и  ни  черта не делать.  Устраивает вас такой вариант?  Ведь
кончится это тем,  что рано или поздно меня объявят саботажником и  пинком в
зад выкинут обратно на фронт.  У вас тут,  оказывается, уже и самого Хартека
обвиняли в саботаже, а ведь как, бедняга, старается!
   - Словом,  - сказал Дибнер со скорбным видом человека, не обманувшегося
в  ожидании пакости,  -  вы  просто не желаете.  Любопытно было бы,  однако,
разобраться в  мотивах вашего  нежелания работать над  новым  видом  оружия,
доктор Дорнбергер.
   Сказав это,  он еще значительнее поджал губы и  блеснул стеклами очков.
Ладно, пора кончать балаган, решил Эрих.
   - Охотно  изложу  их  вам,  доктор Дибнер.  Прежде всего,  ваша  работа
бесперспективна в  рамках нужд этой войны.  Это  стало ясным уже  год назад,
когда проекту отказали в  приоритете "Д-Е";  вы скажете,  что высший в рейхе
приоритет не так легко получить, однако ракетчикам Брауна его дали?
   - Некоторые отдельные работы по  проекту тоже имеют "Д-Е",  -  возразил
Дибнер. - Хотя бы ультрацентрифуга.
   - Отдельные -  может быть. В целом же уран никого больше не интересует.
И  раз уж  вы  настаиваете на  откровенности,  то я  считаю,  что проект "U"
превратился для многих наших коллег в удобное убежище,  где можно пересидеть
войну без особых потрясений, если не считать таковыми грызню и склоки.
   - Прекрасно,  -  ледяным тоном сказал Дибнер и встал из-за стола.  -  Я
доложу о вашем отказе государственному советнику Эзау.
   Эрих похромал к  выходу,  посмеиваясь в  душе над опрометчивой угрозой.
Профессор  Абрахам  Эзау,  недавно  поставленный Герингом  во  главе  группы
ядерных исследований,  орал на  каждом совещании,  что вообще не  верит ни в
какое "урановое оружие";  проект, которым ему пришлось руководить по прихоти
рейхсмаршала,  интересовал Эзау лишь немногими побочными разработками - как,
например,  поиски новых,  не  содержащих радия  светомасс,  в  которых остро
нуждается  авиационная промышленность (нечем  покрывать  стрелки  приборов).
Поэтому едва ли государственный советник разделит возмущение Дибнера, скорее
всего будет только рад  -  хоть одним дипломированным бездельником меньше на
его шее...
   Так  оно,  вероятно,  и  случилось.  Через  два  дня  Эриху доставили с
нарочным  официальное  уведомление,   отпечатанное  на   бланке   Имперского
исследовательского совета (группа исследований по ядерной физике),  согласно
которому  д-р   Э.Дорнбергер,   в  звании  капитана,   откомандировывался  в
распоряжение  управления  кадров  офицерского  резерва  за  невозможностью в
данный  момент использовать его  на  гражданской работе.  Давешний однорукий
майор, прочитав бумагу, сказал удовлетворенно:
   - Вот теперь другое дело,  порядок есть порядок, - и велел ждать нового
назначения, не отлучаясь из Берлина.
   Вызвали  его  неожиданно  скоро  -  утром  следующего дня.  Эрих  опять
доложился однорукому, тот грозно оглядел его с нескрываемым уже отвращением.
   - Опять вы морочите нам головы, капитан! Что вы мне вчера принесли? Что
это за мерзость, я вас спрашиваю! - он угрожающе потряс письмом Эзау и почти
швырнул его через стол.  -  Я не доглядел,  а вы и рады! Куда вы от нас были
направлены?  В  управление вооружения сухопутных войск.  А  кто  вас  теперь
направляет обратно к  нам?  Какой-то "исследовательский совет",  о котором я
никогда в жизни не слышал и слышать не желаю!
   - Позвольте,  -  попытался объяснить Эрих,  но  однорукий закричал  еще
громче:
   - Не  позволю!   Неслыханная  наглость,   капитан!  Извольте  выполнять
приказы, а не заниматься импровизациями!
   - Слушаюсь,  господин майор!  Осмелюсь, однако, доложить, что в Совет я
был отослан из управления, потому что...
   - Это не отражено документально! Извольте забрать свою бумажку и марш в
управление -  пусть  они  сами  напишут нам,  что  направляют вас  обратно в
офицерский резерв!
   На  это  ушел еще  один день;  однорукий наконец угомонился.  Эрих снял
комнату   у   вдовы   в   тихом   квартале   Вильмерсдорфа,   неподалеку  от
Фербеллинерплац,   перевез   из   Груневальда  немного  книг,   пластинки  и
радиокомбайн.  Дело в том,  что Розе,  с которым он виделся во время отпуска
еще дважды,  намекнул ему на возможность службы в  самом Берлине.  Если и  в
самом деле  оставят здесь,  хорошо иметь свой  угол.  Жить в  Груневальде не
хотелось,  хотя дом так и не был продан -  то ли покупатель передумал, то ли
сама Рената.  От нее он не имел больше