ста. - Поздравляю, и этих упустили! Ну
что ж, попытаемся хотя бы... Юнкер, вы успокоились? Тогда возьмите вот это.
   Он вытащил из кобуры свой "вальтер",  отдал курсанту и прошел в кабинет
Штауффенберга.
   - Клаус, прощайте, - он пожал его изуродованную руку. - Так или иначе -
все, что могли, мы сделали...
   В  сопровождении курсанта и  двух  лейтенантов Эрих  вышел  на  широкую
лестничную площадку.
   - Попытаемся отогнать группу фон дер Хейде в подвал,  -  объяснил он. -
Может быть,  удастся запереть их  там на  какое-то  время.  Сколько их было,
лейтенант?
   - Человек десять, господин капитан...
   - Отлично.  Кстати,  я никого не принуждаю. Кто-нибудь хочет вернуться?
Вы, юнкер? Тоже нет? Тогда пошли.
   Теперь  все  было  просто.  Огромный  комплекс военных  и  политических
проблем,  именовавшийся заговором,  перестал существовать,  свелся к  одному
вопросу - кто успеет выстрелить первым. Думать о чем-либо другом было теперь
уже ни к чему;  расчеты,  планы,  предположения - все стало ненужным. И Эрих
Дорнбергер впервые  за  сегодняшний день  позволил  себе  подумать о  личных
делах.  Завтра  утром  приятель Розе  опустит  в  почтовый ящик  письмо  без
обратного адреса.  Сутки или двое,  пока письмо не  дойдет до  Шандау,  Люси
будет еще надеяться,  ждать,  думать о чуде.  Двое суток -  это хорошо,  это
самортизирует удар...
   - Господин капитан, они идут!
   - Прекрасно,  -  Эрих зачем-то  посмотрел на  часы -  было двадцать два
сорок.  -  Спокойно,  господа, у нас выгодная позиция, весь поворот лестницы
находится в секторе обстрела...
   Это он  сказал,  чтобы подбодрить молодежь,  на самом деле позиции были
совершенно равноценны - просто одним приходилось стрелять сверху, а другим -
снизу.  От  грохота дюжины автоматов,  открывших огонь  почти  одновременно,
обрушился,   казалось,  лестничный  пролет.  Юнкер  упал  первым  -  слишком
высунулся,  видно по неопытности. Потом уронил автомат один из лейтенантов -
пошатнулся и  сел,  схватившись за  правое предплечье.  Второй был молодцом,
явно из  фронтовиков,  он бил на выбор,  короткими очередями,  но потом Эрих
оглянулся и увидел, что тот тоже сползает вниз по ступенькам, раскинув руки.
   Эрих выбросил пустой магазин и ударом ладони вогнал на место новый.
   - Фон дер Хейде!  -  крикнул он.  - Немедленно прекратить огонь, что за
свинство!  Прикажите своим  людям  положить оружие  -  пусть  поднимаются по
одному, держа руки на затылке!
   Те  явно оторопели от такой наглости,  потом открыли огонь с  удвоенным
бешенством.  Оскалив зубы  в  застывшей усмешке,  Эрих дал  длинную очередь,
срезав высокого офицера в черном мундире СС, как вдруг страшный удар в грудь
заставил его выронить автомат и -  падая - инстинктивным движением вцепиться
в  кованую  решетку  перил.  Снизу  хлестнули огнем  еще  две  очереди,  уже
ненужных.
   Смерть была к нему милосердна.  Он не успел ни осознать,  ни ощутить ее
близости -  боль ударила свирепо,  наотмашь, сразу погасив сознание; а когда
оно вернулось,  боли не  было,  вообще не  было уже ничего,  его втягивало в
какую-то узкую бешено вращающуюся воронку,  все быстрее и быстрее, он летел,
проваливался  вдоль  оси  этого  непредставимого сворачиваемого  -  или  уже
свернутого? - пространства, а мир в нем и вокруг него угасал как-то странно,
угасание шло от  окружности внутрь,  все как бы сжималось,  сбегаясь в  одну
точку,   но   эта  рушащаяся  внутрь  себя  вселенная  так  же  стремительно
разгоралась, накаляясь до невыносимой яркости по мере своего лавинообразного
сбегания к центру,  к последней -  там,  впереди -  уже нематериальной точке
коллапса, ко всепоглощающей молниеподобной вспышке высвобождения.


ГЛАВА 3

   Торопясь,  подталкивая  в  спины,  их  провели  коридорами  к  лестнице
запасного выхода.  Штауффенберг,  раненный  в  перестрелке при  аресте,  уже
потерял много крови и  теперь шел  с  трудом,  опираясь на  плечо адъютанта;
Хефтена,  казалось,  заботило лишь  состояние полковника,  которого он  вел,
полуобняв;  Ольбрихт и Квирнгейм держались невозмутимо,  словно происходящее
их не касается.
   Фромм,  только что  зачитавший осужденным приговор якобы  состоявшегося
военно-полевого  суда,  нетерпеливо поглядывал на  часы  -  было  уже  около
полуночи,  с  минуты на  минуту здесь могли появиться люди  Кальтенбруннера;
командующий армией резерва понимал, что он погиб, если главные заговорщики -
сотрудники его штаба - живыми попадут в застенки на Принц-Альбрехт.
   Внизу,   во  внутреннем  дворе,   спрыгивали  с  грузовика  автоматчики
карательного взвода.  Скомандовав построиться,  приехавший с  ними лейтенант
окликнул  водителя  и  приказал  снять  с  одной  фары  маскировочный щиток.
Слепящий конус в упор высветил четверых офицеров в расстегнутых мундирах без
погонов и знаков различия,  которых конвоиры подталкивали к штабелю мешков с
песком,  защищающему окна  цокольного этажа.  Конвоиры  отбежали,  лейтенант
махнул  рукой,  нестройно  протрещали  автоматы.  Хефтен  и  Ольбрихт  упали
первыми;  Квирнгейм в последний миг шатнулся к Штауффенбергу, словно пытаясь
его  заслонить,  и  тоже рухнул лицом вниз;  Штауффенберг,  медленно сползая
спиной по продырявленным пулями мешкам,  успел еще крикнуть что-то - солдаты
расслышали лишь "да здравствует" и окончание слова "Германия"; было еще одно
слово в середине фразы, но его заглушили выстрелы.
   Фара погасла,  тела казненных побросали в кузов,  и грузовик, взревывая
двигателем,  стал  медленно  пятиться  к  воротам.  Генерал-полковник Фромм,
наблюдавший за расстрелом из окна своего кабинета на втором этаже, осторожно
поправил штору и снова посмотрел на часы - теперь уже с чувством облегчения.
Благодарение богу, успели!
   Десятью минутами позже,  когда на Бендлерштрассе прибыла группа захвата
во  главе  с  оберштурмбанфюрером  Скорцени,   все  радиостанции  рейха  уже
передавали речь Гитлера,  оповестившего нацию о своем чудесном избавлении от
предателей и злоумышленников.

   Тресков  и  Шлабрендорф слушали  этот  хриплый,  истерично  взлаивающий
голос,  сидя  у  приемника в  реквизированном особняке на  окраине какого-то
польского городка.  Весь день генерал-майор не  отходил от телефона,  ожидая
новых сообщений из  Берлина,  и  сообщения эти  делались все  более и  более
тревожными. Пока наконец не стало ясно, что надеяться больше не на что.
   - Ну,  теперь  начнется,  -  усмехнулся  Тресков  и  выключил  радио  -
Воображаю,   как  только  ни  будут  нас  называть:  "продажные  изменники",
"клятвопреступники"... Мы, вероятно, многое делали не так, отсюда и неудача,
но  в  главном -  я  в  этом непоколебимо уверен -  мы  были правы.  Когда я
предстану перед всевышним, чтобы рапортовать о моих земных делах, думаю, мне
зачтется прежде всего то, что я не был в числе смирившихся. Помните, Фабиан?
Бог когда-то  пообещал Аврааму пощадить Содом,  если найдет там хоть десяток
праведников; хватит ли их в этом Содоме, каким стала наша Германия...
   Потом  генерал  сказал,  что  намерен покончить с  собой,  инсценировав
смерть  в  бою,  и  попросил  Шлабрендорфа позаботиться о  доставке тела  на
родину. Шлабрендорф попытался его отговорить, но безуспешно.
   Утром Тресков приехал в 28-ю дивизию,  где в штабе работал его приятель
майор Кун -  тот самый,  что должен был осуществить переход Шуленбурга через
линию фронта.  Кун  тоже  принялся его  отговаривать,  убеждал вместе с  ним
перебежать на ту сторону - сам он был намерен воспользоваться приготовленной
"брешью".  Тресков ответил отказом,  попрощался с  Куном и  Шлабрендорфом и,
взяв две ручные гранаты и автомат, вылез из траншейки передового охранения.
   Через  несколько минут с  "ничьей земли" послышались выстрелы,  русские
ответили пулеметным огнем,  хлопнула граната.  Когда все стихло,  Кун поднял
тревогу -  генерал-майор,  сказал он, решил лично произвести рекогносцировку
на  местности и,  судя по  всему,  напоролся на  вражеский патруль.  Вечером
поисковая партия доставила уже окоченевший труп генерала с  почти оторванной
взрывом гранаты головой.
   Майор Кун в  ту же ночь перешел к русским,  а Шлабрендорф,  добившись у
начальства разрешения отвезти тело покойного в его имение,  получил отпуск и
повез  запаянный  гроб  в  Мекленбург;  исполнив  печальную обязанность,  он
вернулся к  своему месту  службы и  с  удивлением убедился,  что  приказа об
аресте еще нет.
   С  ним в  эти дни творилось что-то  странное.  Аресты шли полным ходом,
служба безопасности хватала офицеров по первому подозрению,  и  он прекрасно
понимал,  что не имеет ни малейшего шанса уцелеть. Все его знакомые, в армии
и  не  только в  армии,  были уже  арестованы;  двадцать пятого он  позвонил
квартирной хозяйке Дорнбергера,  и  та  сказала,  что  последний раз  видела
господина капитана в  четверг утром,  а  в  субботу пришли из  гестапо,  все
перерыли в комнате господина капитана и забрали его личные вещи.  О том, что
Дорнбергер был  убит  двадцатого в  здании военного министерства,  он  узнал
позднее,   а  тогда  подумал,   что  беднягу  арестовали  вместе  с  Йорком,
Бернардисом и  другими.  Естественно,  кто-то  из  них должен был назвать на
допросе имя Фабиана фон Шлабрендорфа,  если даже допустить (что само по себе
было почти невероятно),  что  гестапо до  сих  пор  не  знало о  его связи с
заговором...
   И  однако ему ни разу не пришла в  голову мысль о  том,  чтобы убежать,
скрыться.  Сделать это было не  так просто,  уйти к  русским он не мог,  для
него,  абверовца,  это был не выход, но все же можно было хотя бы попытаться
использовать свои обширные связи как  внутри страны,  так  и  у  нейтралов -
шведов,  швейцарцев.  Попытались же  другие!  Скрылись братья  Хаммерштейны,
Людвиг  и  Кунрат (сыновья того  самого генерала,  что  собирался арестовать
Гитлера  в  Кельне  летом  тридцать  девятого),  скрылся  генерал  Линдеман,
продолжал скрываться исчезнувший еще до  покушения Герделер -  за его голову
уже было объявлено вознаграждение в  миллион марок.  За Линдемана предлагали
вдвое меньше: после двадцатого генералы сильно упали в цене, а уж лейтенанты
и  подавно;  голова  Фабиана фон  Шлабрендорфа вряд  ли  была  бы  оценена в
приличную сумму.
   Словом,  шансы,  пусть небольшие,  были,  но он ничего не предпринимал,
пассивно наблюдая,  как один за другим исчезают друзья и единомышленники. Не
приходило ему  в  голову и  последовать примеру Трескова.  Вскрыть себе вены
никогда не поздно.
   Девятого августа газеты  опубликовали приговор "народного трибунала" по
делу   первой   группы   участников  событий  двадцатого  июля:   обвиняемые
фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен, генерал-полковник Эрих Гепнер, генерал-майор
Гельмут Штифф,  обер-лейтенант Альбрехт фон  Хаген,  генерал-лейтенант Пауль
фон  Хазе,  подполковник Роберт Бернардис,  капитан Фридрих Карл  Клаузинг и
лейтенант Петер граф Йорк фон Вартенбург -  "клятвопреступники и  бесчестные
честолюбцы" - были признаны виновными в государственной измене и приговорены
к смерти;  спустя два часа, указывалось в сообщении, приговор был приведен в
исполнение через повешение.
   О  других процессах уже  не  сообщали -  обилие имен высокопоставленных
заговорщиков,   решил   Геббельс,   может  иметь  нежелательное  влияние  на
читательскую массу,  -  фюрер ведь в своей речи после покушения заявил,  что
это  дело рук "ничтожной кучки предателей и  отщепенцев".  Поэтому трибуналы
"особой комиссии 20/7" продолжали работать, но без огласки. Десятого августа
были  приговорены к  смерти  Бертольд  Штауффенберг и  Фриц  фон  Шуленбург,
пятнадцатого -  Кламрот,  Тротт-цу-Зольц,  Бернд фон Хефтен - брат адъютанта
Клауса Штауффенберга;  сотни  других участников заговора еще  перемалывались
безостановочными конвейерами следствия.
   Шлабрендорфа арестовали утром семнадцатого.  Когда дежурный офицер роты
охраны  предложил  ему  сдать  оружие,  первой  мыслью  обер-лейтенанта было
застрелиться,  но он сумел ее подавить,  взял себя в руки.  Это,  подумал он
опять, никогда не поздно.
   Штаб группы армий "Центр" -  вернее, того, что от этой группы осталось,
- стоял  в  местечке  Мацков,  недалеко  от  имперской  границы.  Рядом  уже
начиналась  Восточная  Пруссия.  Шлабрендорфа  отвезли  в  пустой  фольварк,
оставили одного,  караул был обычный военный, даже не СД. В положенное время
солдат принес обед, потом ужин. Никто, кроме караульных, к нему не приходил,
ни о чем не спрашивал. Да и караул был несерьезный: часовой сидел у крыльца,
дверь из  кухни вообще не охранялась,  за нею были поросший бурьяном огород,
поле,  а еще дальше -  опушка леса.  Если до ночи отсюда не увезут,  подумал
Шлабрендорф,  бежать проще простого, - даже если сообразят поставить второго
часового за домом, можно вылезти в окно. Ну а дальше?
   Он и сам не очень хорошо понимал,  что сейчас удерживает его от побега,
- надежда ли, которая удержала от самоубийства, та неистребимая и нелогичная
надежда,  что живет в человеке до последнего, несмотря ни на что, или просто
усталость.  А  скорее всего,  то и  другое вместе.  Хотя,  казалось бы,  эти
состояния  взаимоисключающие:  усталому  легче  потерять  надежду,  надеется
обычно тот,  кто еще полон сил.  Но  Шлабрендорфом владели сейчас именно эти
противоречивые ощущения:  он верил, что как-то выкрутится, но сам чувствовал
полнейшее  бессилие,  просто  не  мог  пальцем  пошевелить для  собственного
спасения. Была еще и мысль о близких: в случае его бегства отвечать придется
им.  Поскольку  фюрер  требовал  беспощадно  искоренить изменников,  гестапо
взялось даже за  их  семьи:  беременную графиню Штауффенберг арестовали,  ее
четверых детей  роздали по  приютам под  чужими  фамилиями,  а  недавно были
арестованы и  вовсе  непричастные к  заговору Гудрун  Корфес и  Ингеборг фон
Зейдлиц - жены руководителей московского комитета "Свободная Германия"...
   Он  провел  бессонную ночь  в  этом  пустом и  практически неохраняемом
фольварке (часового у задней двери так и не поставили), а в пять утра за ним
пришла  машина.  Его  доставили  в  восточно-прусский  городок  Ортельсбург,
посадили в  вагон берлинского поезда -  в  одно  купе с  караулом,  все  еще
военным, состоящим из пожилого капитана и двух унтер-офицеров. Поезд тащился
медленно,  подолгу стоял в Алленштейне,  в Эйлау,  в Торне,  в Бромберге.  В
Берлин прибыли уже  глубокой ночью,  затененный вокзал был  забит поездами и
воинскими эшелонами,  на  перронах не  протолкаться от  солдат  и  беженцев;
оказалось,  что  никто  из  сопровождавших Шлабрендорфа не  знает  столицы и
вообще ни  разу здесь не бывал,  даже проездом.  Капитан,  начальник конвоя,
стал  расспрашивать его,  откуда можно  позвонить на  Принц-Альбрехт,  чтобы
прислали машину.
   В сопровождении унтер-офицеров, один из которых нес чемодан, а другой -
шинель  арестованного,  они  отправились  разыскивать  дежурного  вокзальной
полиции.  Шлабрендорф опять подумал о бегстве - здесь это еще проще, нырнуть
сейчас в толпу,  Берлин он знает как свои пять пальцев,  из друзей наверняка
кто-то  еще на  свободе -  и  меланхолично вздохнул.  Ладно уж,  терпеть так
терпеть.
   Он с любопытством следил,  как капитан набирает номер,  -  это пришлось
делать несколько раз подряд, было занято. Номер понравился ему легкостью для
запоминания -  двенадцать ноль ноль сорок.  Прекрасный номер!  Не  надо даже
записывать,  сам впечатывается в память:  12-00-40. Не исключено, что это не
случайность, что психологи Мюллера продумали и этот момент...
   - Алло!  -  обрадованно заорал капитан,  когда  на  том  конце  провода
наконец  ответили.  -  Алло!  Управление имперской  безопасности?  Высылайте
машину,  мы тут с задержанным - на вокзале... Какой это, собственно, вокзал?
- спросил он у Шлабрендорфа, прикрыв трубку ладонью.
   - Штеттинский, - подсказал тот.
   - Мы  на  Штеттинском  вокзале!   Что?   Имя  задержанного?   А,  да  -
обер-лейтенант Фаб...  Что?  Слушаюсь!  Так  точно  -  предатель Фабиан  фон
Шлабрендорф, из штаба "Центр". Так точно, ждем!
   Положив трубку, он сочувственно глянул на своего подопечного и протянул
ему сигареты.
   - Ничего,  камрад, не вешайте носа! Наверняка недоразумение, разберутся
и отпустят... У этих типов все теперь "предатели". А я, между нами говоря, -
он  понизил  голос,  -  все  никак  не  могу  привыкнуть  к  их  германскому
приветствию, сколько лет служу - всегда в армии отдавали честь, как положено
по уставу,  теперь же изволь вскидывать руку!  А если у человека ревматизм в
плече?
   Ждать пришлось недолго. Не прошло и двадцати минут, как в комнату вошли
трое  в  штатском.   Не  поздоровавшись,  один  потребовал  сопроводительные
документы, другой велел Шлабрендорфу встать и завести руки назад.
   - Пожалуйста,  -  отозвался он светским тоном -  и  ощутил на запястьях
холодок стали.  Что-то щелкнуло,  он с любопытством пошевелил кистями рук, -
да, крепко.
   - Давай выходи, - сказал гестаповец, толкнув его в спину.

   Шестого  сентября  профессор  нашел   в   почтовом  ящике   открытку  с
аугсбургским штемпелем,  написанную  совершенно  незнакомой рукой:  "Дорогая
фрау Ильзе, прошло уже столько времени, а я все никак не могу выполнить Вашу
просьбу относительно пряжи.  Здесь ее  тоже не  достать,  может быть удастся
купить в  деревне -  конечно,  не чистошерстяную.  Если достану,  немедленно
вышлю. Преданная вам Гертруда".
   Это  была  единственная хорошая  новость  за  последние полтора месяца:
Людхен,  стало быть,  добралась без  помех и  едет  работать в  крестьянское
хозяйство.  С  тех пор как она уехала -  еще в  конце июля,  -  Штольницы не
переставали тревожиться:  как  бы  добросовестно ни  были  сделаны ее  новые
документы, они все же оставались фальшивкой - а сейчас, твердила фрау Ильзе,
всюду,  наверное,  такие строгости с  проверкой!  В  этом  она  была  права,
успокаивало лишь  одно обстоятельство:  охота шла  в  основном за  успевшими
скрыться заговорщиками,  ловили генералов и полковников, - у молодой женщины
было больше шансов избежать подозрений. Самому профессору, вздумай он сейчас
податься в бега, пришлось бы в этом смысле куда труднее.
   Из  Дрездена ей удалось скрыться быстро и  незаметно,  Райнер под видом
больной довез ее машиной до Лейпцига,  а там, предъявив уже новые документы,
купил "Гертруде Юргенс" железнодорожный билет и  сам посадил в  аугсбургский
поезд.  Но  это  было почти месяц назад,  и  с  тех пор не  пришло ни  одной
весточки.
   Тревога за  нее  все  это время помогала профессору не  думать о  своем
положении - точнее, о положении жены, о том, что будет потом с нею, с Ильзе.
Что будет с ним самим, гадать особенно не приходилось. Здесь можно было лишь
прикидывать вероятные сроки.
   Как ни странно, июльскую катастрофу он воспринял гораздо спокойнее, чем
можно  было  предположить.  Это  был  конец  всего,  но  профессор давно уже
внутренне был  готов к  такому концу.  Было лишь безмерно жаль их,  молодых,
пытавшихся что-то сделать. Гибель Эриха была для него большим горем, но ведь
не  прошло и  года,  как  они  потеряли Эгона,  -  к  таким вещам если и  не
привыкаешь,  то,  во всяком случае, начинаешь относиться как-то... проще. Да
он и не ждал ничего другого,  -  такие,  как Эрих, в живых не остаются, есть
жестокий закон природы: первыми гибнут лучшие.
   В  том,  что  заговор ничего не  даст,  профессор был  уверен с  самого
начала.  Он слышал о нем давно, еще до прошлогоднего приезда Эриха, - слышал
и от Райнера, и от своих лейпцигских друзей. Те были преисполнены оптимизма,
участие  бывшего  их  обер-бургомистра Герделера представлялось им  надежной
гарантией успеха. Райнер же, напротив, считал все это "генеральской затеей",
неминуемо обреченной на провал хотя бы уже потому,  что военные к  серьезной
политике  не  способны в  силу  профессиональной ограниченности.  А  истина,
вероятно,  лежала где-то посредине:  если в  лейпци