профессиональным
равнодушно-внимательным взглядом и  глаза их на миг встретились.  Швейцарец,
естественно,  ничего не выразил и вернул паспорт с вежливым полупоклоном, но
профессору короткий этот  взгляд показался достаточно выразительным,  в  нем
уже было все то,  что позже он то и дело видел -  или думал, что видит, - во
взглядах других людей, с которыми ему пришлось общаться за неделю пребывания
в  Цюрихе.  От  немногих  довоенных знакомых,  кого  решился  навестить,  до
горничных и портье в отеле. На него смотрели... не как на зачумленного, нет,
тут,  пожалуй, было другое - смешанное чувство жалости, сочувствия и отчасти
презрения;  так  исподтишка разглядывают человека,  в  чьей  семье произошло
нечто постыдное, - сам он, понятно, не виноват, но все же, знаете...
   С  такими сложными чувствами,  казалось ему,  смотрели на него те,  кто
знали,  что он приехал из "третьей империи".  На улице, в толпе, было иначе,
но  не  менее тяжко.  На  улице он  просто завидовал всем этим благополучным
швейцарцам. Завидовал не их сказочно мирной жизни, не заманчивому витринному
изобилию,  не общедоступности всех тех простых маленьких радостей, о которых
рядом  -  по  ту  сторону  границы  -  люди  давно  уже  перестали  мечтать.
Мучительно,   до  боли  в  сердце,  профессор  завидовал  тому,  что  самими
швейцарцами,  надо думать,  уже и  не ощущалось,  настолько было привычным и
само   собой   разумеющимся:   завидовал  их   статусу   граждан  правового,
демократического государства.
   Что эта демократия отнюдь не была совершенной и  безупречной,  он знал.
Знал,  что  в  стране  немало своих  неразрешенных проблем,  главным образом
социальных,  знал,  что  за  блестящим  (особенно  по  контрасту с  нынешней
Германией)  фасадом  упрятаны  разного  рода  язвы  -  коррупция,  бедность,
безработица,   -   но   главным  казалось  ему   сейчас  другое:   нерушимый
правопорядок,  законность,  априорно признаваемое за  каждым право  иметь  и
высказывать свое мнение независимо от того,  совпадает оно с мнением властей
или полностью ему противоречит.  В этом смысле у любого швейцарского бедняка
куда больше человеческого достоинства,  нежели у  самого высокопоставленного
чиновника в рейхе, чье благополучие (а нередко и жизнь) постоянно зависит от
умения прятать свои взгляды и  мысли,  а  аплодировать вовремя и  достаточно
громко...
   Профессор чувствовал себя в Цюрихе как арестант, временно выпущенный на
поруки.  Обстановка вокруг была раем в сравнении с тюремной; но там - "дома"
- его окружали такие же,  как он сам,  узники,  все они хорошо понимали друг
друга,  беда была общей,  одинаковой для  всех.  А  здесь он  попал в  среду
свободных людей,  находился в ней временно, не принадлежа к их миру. Они при
всем желании не могли до конца понять его,  а для него было непостижимым это
их непонимание того, что происходит в стенах тюрьмы.
   Это настолько угнетало его,  что он  даже испугался:  неужели настолько
привык к  рабству,  что  уже не  способен ощутить радость свободы?  Выходит,
привык.  Возвращаясь  домой,  он  на  пограничной станции  почувствовал даже
некоторое извращенное облегчение -  ну  вот,  наконец-то мы inter pares,*  в
своем  привычном кругу,  наконец-то  можно никому не  завидовать,  никого не
стесняться...
   ______________
   * Среди равных (лат.).

   - Кто  у  больницы  выходит,  пожалуйста!  -  закричала кондукторша.  -
Следующая остановка Вальтерштрассе!
   За воротами кладбища еще сильнее пахло осенью - наверное, от вянущих на
могилах цветов.  Профессор тоже  купил у  входа букетик маков,  хотя  вообще
никогда не приходил сюда с цветами, вид роскошных букетов на кладбище всегда
шокировал его,  как шокирует всякое показное проявление чувств.  Но маки его
тронули -  хрупкие, быстро осыпающиеся цветы сна, покоя, вечного забвения; и
он неловко и бережно нес их мимо кованых оград, крестов, лилий, погребальных
урн,   опрокинутых  факелов   и   коленопреклоненных  ангелов  из   мрамора,
лабрадорита и  того серовато-желтого эльбского песчаника,  что с  давних пор
был излюбленным материалом дрезденских камнерезов.  Место, где четверть века
назад  хоронили умерших от  эпидемии,  находилось в  дальнем углу  кладбища,
"его"  участок  был  совсем  крошечный,   полтора  на  три  метра  -  низкая
символическая   оградка    из    жесткого,    прямоугольно   подстриженного,
вечнозеленого тисса,  коврик  газона и  посредине -  едва  возвышающаяся над
уровнем  травы  черная  плита:   "Анна  Рикарда  ф.   Штольниц,   урожденная
Глезе-Вейденбах,  1890-1918.  Ее  дочь  Мария  Деодата,  1912-1918.  Requiem
aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis".*
   ______________
   *  Вечный покой даруй им,  господи,  и  да  светит им  свет  незакатный
(лат.).

   Опираясь на  трость,  профессор не без труда нагнулся,  положил маки на
угол плиты. Один лепесток - алый, траурно обугленный с узкого конца - тотчас
отпал,  цветы были уже  мертвы.  Прости,  что пришел к  тебе с  этим мертвым
подарком,  сказал он.  И прости, что пришел на кладбище. Чтобы попрощаться с
тобой в  этой жизни -  ибо  кто знает,  встретимся ли  в  иной,  у  меня,  к
сожалению,  нет  в  этом уверенности,  -  мне следовало бы  поехать туда,  в
Вайцдорф,  где нам было так хорошо в то первое лето, помнишь, в тот месяц, в
те первые наши дни и  ночи.  Ничего лучшего у нас с тобой потом уже не было,
даже когда родилась Мари.  Возможно,  впрочем, для тебя - было; возможно, ты
чувствовала это по-другому,  сильнее,  как мать.  А  я -  нет.  Я был горд и
счастлив,  еще бы, но это было уже не то, это было уже совсем другое счастье
- пополам с  заботой,  с немного пугающим сознанием ответственности...  Нет,
только  там,  в  крошечной  деревеньке,  затерянной  среди  лесистых  холмов
Саксонской Швейцарии,  было  ему  дано  пригубить  чистого,  неразбавленного
счастья - как напитка богов из чаши Ганимеда. Только там, и только тогда.
   Странно,  в сущности. Ведь его жизнь - до определенного момента - можно
было   считать  удавшейся,   счастливой  жизнью:   любимая  работа,   успех,
признание...  Поверхностно,  да.  На первый взгляд,  со стороны. На самом же
деле  "счастливая жизнь" и  счастье -  вещи совершенно разные.  Ибо  никакой
успех,  никакое свершение не  могут дать человеку той  опьяняющей,  неземной
радости,  какую дает  их  ожидание,  присущая молодости вера в  свои силы...
Молодость! А тогда, в тот год - тысяча девятьсот десятый, - он не считал уже
себя молодым, возраст казался вполне солидным. Друзья попереженились раньше,
он один, пожалуй, оставался холостяком до двадцати семи лет. Руди Дорнбергер
к  тому  времени уже  обзавелся сыном -  вот  этим  самым,  Эрихом,  будущим
доктором  физико-математических  наук,   капитаном  вермахта  и   участником
подпольной группы графа Штауффенберга...
   Как ты поторопилась,  любимая,  сказал он, стоя над черной плитой. Я не
жалею,  что тебя нет в живых сегодня,  - счастливы не увидевшие заката нашей
культуры,  -  но  тебе надо было прожить еще пятнадцать лет.  О,  если бы мы
умерли тогда - и вместе, как загадали однажды там, в Вайцдорфе... Я успел бы
показать тебе Италию,  о которой ты так мечтала, и ты увидела бы изданной на
пяти языках книгу,  подсказанную и вдохновленную тобой. Ничего мы не успели.
Не  обессудь,  что все это мне пришлось разделить с  другой женщиной,  Ильзе
стала мне по-настоящему хорошей женой,  мне было с  ней...  покойно.  И если
правда все,  во  что ты  так верила здесь,  помолись там за  свою преемницу.
Потому что теперь ее ждет самое страшное: одиночество. Без сына и без мужа.
   Профессор тростью поправил цветы,  передвинул их  дальше от края плиты.
Шевельнулись и  отпали еще  два  лепестка.  Он  поклонился и  пошел прочь не
оглядываясь, держа шляпу в опущенной руке.
   За  воротами его окликнули,  он  огляделся и  увидел на противоположной
стороне улицы, у подъезда больницы, старый "мерседес" доктора Фетшера.
   - Ахим,  ты оглох?  - крикнул тот, высунувшись из приоткрытой дверцы. -
Иди сюда, садись, я как раз собирался к вам!
   Профессор пересек Фридрихштрассе,  пожал руку Райнеру и,  обойдя машину
спереди, сел рядом.
   - Поехали, если к нам. А что это ты в такое неурочное время - свободный
день выдался?
   - Какой,  к черту,  свободный! С утра была консультация здесь, а сейчас
надо  мчаться в  Иоганнштадтскую больницу -  я  уж  не  говорю о  той  ораве
симулянтов,  которая наверняка подкарауливает меня на Христианштрассе...  Ты
не  представляешь,  что  делается!  Все поющие,  пляшущие и  лицедействующие
занедужили в одночасье, как по команде. Да как! И каждому, ты сам понимаешь,
нужна справка.
   - Очень хорошо понимаю,  -  профессор улыбнулся,  в  театральном мире и
впрямь, наверное, царит паника: неделю назад гаулейтер и имперский наместник
Саксонии  Мартин   Мутшман  приказал  закрыть  в   Дрездене  все   зрелищные
предприятия, а лицедеев и плясунов нещадно гнать на военные заводы. - Я ведь
и  сам уже второй год избавляюсь от  трудовой повинности лишь благодаря этим
твоим справкам.
   - Ты!  Тебе,  милый мой,  уже за  шестьдесят,  да  и  здоровье,  скажем
прямо... Но когда, извини меня, здоровая молодая кобылка разыгрывает обморок
от  истощения или  сорокалетний тенор с  вот  такой грудной клеткой начинает
жаловаться на сердечную недостаточность...
   - Да пусть уж лучше симулируют, чем штампуют гранаты.
   - Поэтому-то я и выдаю им эти чертовы справки, за которые меня рано или
поздно повесят!  -  Райнер расхохотался и запустил двигатель.  - Поехали, по
пути подвезу тебя домой. Я почему хотел заглянуть - вчера пришла открытка от
вашей Людхен.
   - Ах, и тебе. Мы тоже получили. А что в твоей?
   - Текст  ужасно  конспиративный!   Благодарит  за  лекарства,  выражает
надежду на  полное  выздоровление в  деревне и  простит передать "соседям по
палате" сердечный привет. Что я и делаю.
   - Благодарю. Наконец-то хоть она в безопасности...
   Профессор вынул портсигар,  но едва успел достать сигарету,  как Райнер
выхватил ее у него из пальцев и сунул себе в верхний кармашек пиджака.
   - Не в моем присутствии,  -  сказал он строго. - Угодно тебе продолжать
травиться - дело твое, но я, как врач, видеть этого не могу...
   - Помилуй,  это грабеж,  -  запротестовал Штольниц,  -  ты  ведь сам ее
выкуришь!
   - Естественно,  выкурю!  А что ты хочешь чтобы я с ней сделал?  Но если
эту отраву употреблю я,  эффект будет не таким разрушительным - мой организм
моложе... Кстати, какие у тебя планы на сегодняшний вечер?
   - Ровно  никаких.  Даже  радио  не  могу  теперь  послушать -  приемник
сломался.
   - Давно пора,  а то ты дослушался бы со своим "бум-бум-бум"... Я почему
спрашиваю: как раз сегодня вечером у меня никаких срочных дел и есть бутылка
отличного  "мартеля"...  презент  от  одной  дамы  из  штаба  Альвенслебена.
Поэтому,  если ты не против,  мы ее вместе и  разопьем.  Только скажи Ильзе,
чтобы ни о чем не беспокоилась, я привезу и кое-что из еды.
   - Мерси,  то  и  другое  будет  весьма  кстати.  Хорошего коньяка я  не
пробовал уже сто лет.
   - Вот и отлично,  сегодня попробуем...  Надеюсь, гестаповские феи ничем
его не сдобрили.  И кстати,  пока мы с глазу на глаз... - Фетшер притормозил
на перекрестке и глянул на часы. - При Ильзе мы этой темы касаться не будем,
поэтому скажу сейчас...
   - Это касается Людхен? - встревоженно спросил Штольниц.
   - Это касается тебя.  Послушай,  Ахим!  У меня, конечно, связи довольно
обширные...  даже,  как видишь,  в  СД.  Но не станем обольщаться -  все они
весьма ненадежны.  Я  совершенно не уверен,  что в случае чего сумею вовремя
предупредить об опасности... не говоря уже о какой-то реальной помощи потом,
если, не дай бог, они все-таки до тебя доберутся...
   - Помилуй, Райнер, я трезво оцениваю пределы твоих возможностей.
   - Прекрасно!  Очень рад,  что ты разумно подходишь к этому вопросу.  Но
тогда позволь спросить - какого же ты черта так упорно отказываешься уехать?
   - Мы ведь уже об этом говорили,  - не сразу отозвался профессор. Машина
нырнула под железнодорожный мост и выехала на Максштрассе.  -  Я не чувствую
себя преступником, чтобы бежать, это первое...
   - Ты что же,  не знаешь случаев,  когда честным людям приходится бежать
от преступников?
   - И потом,  -  продолжал профессор,  пропустив слова друга мимо ушей, -
мне действительно трудно отсюда уехать...  Я всю жизнь прожил в этом городе,
я его люблю,  я предпочитаю умереть здесь, чем скитаться бездомным бродягой.
Да и куда убежишь... Герделера тоже арестовали, ты читал?
   - Читал. Интересно, получит ли эта стерва свой миллион.
   - Да,  и успеет ли истратить.  Но главное,  Райнер,  в другом: я просто
устал жить,  понимаешь.  Только вот Ильзе...  Но она оказалась куда сильнее,
чем я  думал.  Что же  до меня,  то не вижу смысла прилагать столько усилий.
Ради чего?  Когда-то я  боялся не дожить до конца этой мерзости,  а сейчас у
меня нет ни малейшего желания присутствовать при конце.  Главное, что он уже
предрешен...


ГЛАВА 4

   Она не считала ни дней,  ни недель, время текло сплошным серым потоком,
она даже утратила привычку смотреть на часы Да это было и  не надо:  жизнь в
усадьбе подчинялась раз навсегда заведенному рабочему ритму - хозяйка будила
их  затемно,  надо  было готовить корм скоту,  резать,  мешать,  запаривать,
разносить по  яслям  и  кормушкам,  потом чистить стойла,  готовить завтрак,
после завтрака мыть посуду,  готовить к  отправке на  завод молоко утреннего
удоя,  мыть бидоны, готовить обед, потом снова мыть - готовить - разносить -
убирать -  чистить -  до самого вечера,  когда едва хватало сил добраться до
чердачной каморки и спать мертвым сном до новой побудки оглушительным стуком
в дверь. Правда, кормили работниц не скупясь, сытно и вкусно.
   Здесь  и  впрямь никого не  интересовало,  знает  ли  она  крестьянскую
работу,  да ее работа и не была, строго говоря, специфически крестьянской, к
тому времени,  когда "Гертруда Юргенс" приехала в Мариендорф, полевые работы
уже  в  основном завершились,  кончали убирать свеклу,  но  этим были заняты
мужчины,  два пленных поляка и молодой батрак из местных,  не взятый в армию
по  причине слишком уж  явной  придурковатости.  Работать в  поле  было  бы,
наверное, если не легче, то, во всяком случае, приятнее - все-таки на свежем
воздухе,  а  здесь,  в  упрятанных под общую крышу хозяйственных помещениях,
было  холодно,  сыро  от  постоянно  мокрых  цементных  и  кафельных  полов,
сквозняками несло запахи хлева и коровника.  Словом,  каторга. Единственным,
за  что  Людмила  была  благодарна судьбе,  оказалась  постоянная усталость,
наглухо выключающая мысли и чувства.
   Лишь воскресенья оставались вехами,  помогающими как-то ориентироваться
во времени, но Людмила не помнила точно, сколько их уже здесь прошло - то ли
шесть,  то  ли  восемь.  Работы по  воскресеньям было меньше -  пренебрегали
послеобеденной уборкой и  мытьем посуды -  правда,  все  это  соответственно
увеличивало количество работы в понедельник;  Людмила подумала однажды,  что
отсюда, вероятно, и пошло известное выражение о "тяжелом дне". А воскресенья
были тяжелы другим:  тоской.  Вот  когда она  познала,  что  такое настоящее
одиночество!  В усадьбе,  кроме нее,  работало еще трое беженок,  но они все
были  из  Гамбурга (приехали сюда  после  прошлогодних бомбежек),  держались
вместе и на нее смотрели косо - возможно, опасались, что появление еще одной
эвакуированной каким-то  образом скажется на  их собственном положении.  Что
касается местных крестьянок,  то  они вообще терпеть не  могли "чужаков",  в
этой злобной неприязни было что-то  первобытное,  дикое,  -  так,  наверное,
могли  щетиниться на  все  чуждое обитатели какого-нибудь древнего городища.
Если в будни Людмиле приходилось общаться с другими хотя бы по работе, то по
воскресеньям она  оставалась совершенно одна,  и  это  было  самым  трудным.
Именно в  эти свободные и  одинокие часы ее одолевали воспоминания настолько
мучительные,  что она с нетерпением ждала вечера - поскорее бы лечь, закрыть
глаза, провалиться в сон, как в небытие...
   Она не могла даже читать.  Томик Лермонтова был ее сокровищем, забота о
котором доходила порой до мании,  -  работая,  она то и  дело ловила себя на
мысли,  что  если  вдруг  загорится  чердак,  где  были  расположены каморки
работниц,  то  можно не  успеть добраться до  чемоданчика...  Но читать даже
любимые свои стихи она  сейчас не  могла:  стоило увидеть красный переплет с
летящим золотым ангелом,  как  у  нее  темнело в  глазах  и  все  окружающее
исчезало,  оставался тот зимний вечер,  органное пение из Кройцкирхе,  запах
снега  и  призрачный синий свет  фонарей-канделябров.  Запах рождественского
снега,  и запах полыни,  и долгий,  лживый счет кукушки в соснах, истекающих
смолой на полуденном солнце,  и  гудение пчел над изгородью из подстриженной
бирючины.  Почему она не умерла в тот день,  господи,  почему не погибли они
вдвоем,   вместе,  висячий  мост  мог  рухнуть  под  их  лягушачье-пятнистым
"кюбельвагеном",  или они могли потерять управление и  разбиться на  шоссе -
позже,  вечером,  когда он сообразил,  что уже опаздывает на поезд,  и  гнал
вслепую, почти не видя дороги...

   Это   воскресенье  оказалось  восьмым,   Людмила   подсчитала  наконец,
сопоставив дату  своего  приезда  в  Мариендорф со  штемпелем  на  повестке.
Повестку привез  на  своем  облупленном красном велосипеде старик  почтальон
Фицке,  она  была  из  аугсбургского центра по  регистрации и  распределению
беженцев и составлена в суровых выражениях:  "С получением сего Вам надлежит
незамедлительно явиться..." -  Людмила даже испугалась, но потом сообразила,
что текст стандартный и  отпечатан в  типографии,  а от руки вписаны лишь ее
имя  и  дата.   Это  несколько  успокаивало,   свидетельствуя  о  массовости
мероприятия,   -   вряд  ли   таким  образом  арестовывают.   Скорее  всего,
спохватились и теперь пошлют куда-нибудь на военный завод. А, какая разница.
   Она  показала  повестку  хозяйке,   фрау  Каспар,   та  по  обыкновению
проворчала что-то  насчет  бездельниц,  которые жрать  жрут,  а  работать не
работают.  Строго говоря,  можно было и  не отпрашиваться,  вызов носил явно
официальный характер,  но  к  чему лишние конфликты?  Местный поезд проходил
здесь  после  обеда;  Людмила решила ехать сегодня же,  чтобы переночевать в
лагере и завтра с утра выяснить, в чем дело.
   В  пять вечера она  была уже  в  Аугсбурге.  Беженский лагерь находился
довольно далеко  от  станции,  на  берегу  Леха,  рядом  с  хлопкопрядильной
фабрикой и газовым заводом,  но Людмила пошла пешком, чтобы отдышаться после
переполненного вагона.  Лагерь  выглядел  еще  более  уныло,  чем  тогда,  в
августе;  под  низким октябрьским небом серые бараки и  аккуратно посыпанные
шлаком дорожки наводили тоску.  У  доски  объявлений торчал с  меланхоличным
видом   красивый  долговязый  мальчишка  лет   семнадцати  -   некто   Гейм,
эвакуированный из  Берлина  сын  чешско-австрийского фабриканта.  Звали  его
Ян-Сигизмунд, но сам он представлялся по-английски - "Джон".
   - Какая  приятная  неожиданность,   -  произнес  юный  красавец,  томно
поднимая брови.  - Рад видеть вас, мадмуазель Юргенс! Как буколическая жизнь
на лоне природы?
   - Что ж, там хоть не бомбят. И питание нормальное.
   - Весьма  существенно то  и  другое,  я  бы  сказал.  Как  вы  наладили
отношения с туземцами из племени баюваров?
   - Никак. А почему - как ты их назвал - баювары?
   - Это не я,  Трудхен, это римляне их так назвали. Еще в то время, когда
Август Октавиан пытался приобщить эту публику к цивилизации - как оказалось,
совершенно безуспешно.  Видите  ли,  я  имел  возможность наблюдать жизнь  и
повадки плебса  в  нескольких странах Центральной Европы...  Вообще  зрелище
неприглядное.  Но смею вас уверить - хуже всего это выгля