гской группе склонны были
переоценивать личность  Герделера,  то  Фетшер  недооценивал  ум  и  энергию
молодых офицеров,  еще не обремененных генеральским званием и  сопутствующей
ему  косностью  мышления.   Короче  говоря,   заговор,   казалось  бы,  имел
приблизительно половинные шансы на  успех,  и  все же профессор Штольниц был
убежден, что успеха не будет. По той простой причине, что успех заговорщиков
противоречил бы исторической логике.
   Систематическое изучение истории  вырабатывает привычку -  и  умение  -
рассматривать каждое  событие в  его  временном контексте:  взятый отдельно,
факт ни о чем не говорит, смысл и значение факта можно понять лишь в системе
его   взаимосвязей   с   другими,    современными,   предшествовавшими   или
последовавшими ему.  Для  историка чередование событий  никогда не  выглядит
хаотическим сцеплением случайных факторов.  То,  что профанам представляется
бессмысленной  игрой   случая,   в   действительности  суть   этапы  единого
целенаправленного процесса.  А если так,  то истинная оценка любого действия
возможна лишь в поляризованном свете его исторической целесообразности.
   Применительно к  прошлому это  легче:  Клио дальнозорка,  она  привыкла
глядеть сквозь столетия.  Мы  без  труда разбираемся в  сложном переплетении
обстоятельств,  погубивших Римскую империю,  но  кто из самых проницательных
умов мог предугадать осенью 1923 года,  чем чревата для Германии (более того
- для  Европы,  для  всего  мира!)  вздорная попытка  путча,  предпринятая в
Мюнхене сторонниками никому толком не известных Штрассера и  Гитлера...  Да,
Клио подчас просто слепа к тому, что делается рядом.
   И  все  же,  историку легче определить,  насколько разумно то  или иное
сегодняшнее действие,  насколько оно может отвечать не  сформулированным еще
требованиям завтрашнего дня.  Иными словами,  насколько вероятен его  успех.
Ибо  историк  знает:   успех  любого  общественного  начинания  -   будь  то
религиозная реформа,  политический заговор или военный поход -  меньше всего
зависит от ума и энергии тех, кто его задумал и выполняет. Успех или неудача
определяются тем,  насколько  смысл  задуманного  дела  соответствует общему
смыслу происходящего сегодня в  мире.  Поэтому общественному деятелю,  чтобы
действовать  успешно,   надо   прежде  всего  обладать  безошибочным  чутьем
исторического момента, его требований.
   Самое странное,  что  судьба может с  поистине царственным безразличием
наделить этим бесценным даром и великого человека,  и авантюриста. Лютера, к
примеру,  - и Адольфа Гитлера. Вспомнить только, как потешались в свое время
- после "пивного путча" -  над этим нелепым выскочкой, без ложной скромности
провозгласившим себя  вождем  нации!  И  умнейшие  головы  Германии  еще  не
понимали,  не предвидели того,  что успел уловить необразованный провинциал:
тогда,  в начале двадцатых годов, уже совершался медленный, зловещий поворот
европейской цивилизации от  обожествления свободы к  культу насилия.  Именно
он,  Гитлер,  оказался в  числе тех  немногих,  кто первыми заметили близкий
закат эры либерализма и сделали для себя практические выводы...
   Наивно ведь думать, что это они - большие и маленькие диктаторы - сами,
своей волей осуществили исторический поворот.  Они  были лишь исполнителями,
всех их вызвал из небытия и облек чудовищной властью дух тотального насилия,
рожденный на  полях первой мировой бойни.  Дух не насилия вообще,  а  именно
насилия тотального,  всеобъемлющего,  возведенного в  высший государственный
принцип.
   "Насилия вообще" хватало в  любую эпоху,  не  страдал его недостатком и
либеральный девятнадцатый век  -  ханжескими  призывами  возлюбить  ближнего
прикрывалось   насилие    в    колониальной   политике,    в    общественных
взаимоотношениях,  даже зачастую и  в семейных.  Но любопытно отметить,  что
прикрывалось оно всегда,  даже злодей считал нужным вслух призывать к добру;
существовала всеобщая  потребность  если  не  быть,  то  хотя  бы  казаться,
выглядеть добрым.
   А  сегодня,  когда  слово  "либеральный" стало бранным,  превратилось в
синоним никчемной дряблости,  -  сегодня злодей уже не  прячется за елейными
фразами о доброте,  он кичится творимым злом,  требует себе награды.  Это не
значит,  конечно,  что он во всеуслышание заявляет: "Увенчайте меня лаврами,
ибо я сотворил зло", - таких слов вообще нет в его лексиконе, "добро", "зло"
- это для него пустые понятия Он верой и правдой служит нации,  государству,
партии;  он  убежден,  что  во  имя  этих высших ценностей можно творить что
угодно,  и  никаких  иных  принципов  он  просто  не  знает.  Существует  ли
абстрактная мораль?  Что это вообще такое?  Как можно говорить,  например, о
гуманности  без  учета  конкретных  обстоятельств?  Быть  гуманным  к  врагу
национал-социализма -  это преступление,  тут двух мнений быть не  может.  А
мораль?  Донос всегда считался действием аморальным,  но если ты узнал,  что
твой  знакомый замышляет против  фюрера,  то  высшим  проявлением морали (не
абстрактной,  христианской,  а новой,  проникнутой национальным духом) будет
пойти и донести...
   Все  это:   обожествление  неприкрытого  насилия,  моральный  нигилизм,
нетерпимость  к   инакомыслию,   -   все  это  стало  неотъемлемыми  чертами
построенного Гитлером "нового общества". Но вовсе не потому, что ему удалось
переделать Германию,  превратить в подлецов целый народ -  богато одаренный,
уравновешенный,  трудолюбивый.  Бациллы зла раньше проникли в  кровь немцев,
нация была уже больна, хотя болезнь еще и не проявлялась открыто, был период
скрытого вызревания недуга  -  медики  называют его  инкубационным.  И  этот
больной народ,  с  уже зараженной кровью,  отравленной ложью и  насилием,  -
именно  этот  больной  народ  восторженно принял  коричневого лжемессию и  в
припадке  безумия  вручил  ему  свою  судьбу.  Одной  финансовой  поддержкой
крупного  капитала  событий  тридцать  второго  года  не  объяснить,  золото
золотом, но и двенадцать миллионов голосов за Гитлера на последних свободных
выборах - это тоже факт, от которого не отмахнешься.
   Все дело в том,  что Истории понадобился человек,  способный логически,
до  конца,  продумать и  осуществить давнюю  Гоббсову мечту  о  всемогущем и
всепожирающем  Левиафане,  и  под  руку  подвернулся  некто  Гитлер.  А  мог
подвернуться Шмидт,  Майер -  кто угодно:  мало ли  недоучившихся ницшеанцев
донашивало тогда  окопные шинельки,  мечтая о  вседозволенности?  Поэтому-то
НСДАП и смогла захватить власть,  она просто не могла ее не захватить,  коль
скоро такова была  воля  Истории.  Зачем это  понадобилось -  вопрос другой.
Может быть, Германии суждено было стать наглядным уроком для человечества.
   Но если именно поэтому было обречено дело Штауффенберга,  если,  следуя
той  же  логике,  заведомо  бесперспективными были  все  попытки  освободить
Германию немецкими руками,  то  не  оказались ли правы те,  кто проповедовал
покорность? Это ведь и был их главный довод: к чему бороться, если все равно
ничего не сделаешь...
   Нет,  правы они не оказались,  пассивность перед лицом активного зла не
может  быть  ретроспективно  оправдана  никаким  поворотом  событий.  Обычно
говорят: важно не что ты думал сделать, а что у тебя получилось - результат,
а  не намерение.  Но ведь бывает и  наоборот -  когда именно мотивами,  а не
конкретными практическими результатами следует  определять цену  содеянного.
Человек видит тонущего вдали ребенка,  бросается в воду,  но гибнет сам,  не
сумев доплыть, а другой - в лодке - случайно оказывается рядом с мальчишкой,
хватает его за шиворот и спасает. Чей же поступок ценнее?
   Впрочем,  дело  ведь не  в  цене,  не  в  оценках,  дело во  внутренней
потребности.  У одних эта потребность действовать, продиктованная осознанием
непозволительности бездействия,  возникла раньше,  у других -  позже.  Как у
него самого.  В сущности,  если бы не смерть Эгона...  Да, он просто захотел
каким-то  действием -  пусть хотя бы символическим жестом -  отмежеваться от
кобольдов,  похитителей и  убийц его сына...  А  ведь еще незадолго до  того
спорил  с   Эрихом,   доказывая,   что   для  последовательного  антинациста
естественно желать военного поражения Германии.  Он тогда не сказал ему, что
пытаться ее спасти изнутри -  бессмысленно; пожалуй, он и сам не понимал еще
этого в полной мере.  Не было четко сформулированной мысли,  но ощущение уже
было,  хотя и  неясное,  и  именно поэтому он  с  самого начала сомневался в
успехе заговора.
   Сомневался и Эрих,  это чувствовалось.  У него однажды вырвалась фраза:
"Как бы то ни было, это единственное, что нам остается". Такую точку зрения,
вероятно, разделяли многие заговорщики - все те, кто не могли ни примириться
с нацизмом,  ни избрать путь прямого сотрудничества с противником, логически
оправданный,  но для офицера во время войны неприемлемый. Действительно, что
им еще оставалось?
   Он ведь и  сам,  в  сущности,  был лишен выбора.  Предложение поехать в
Швейцарию с  самого начала не вызвало у  него восторга,  за этим угадывалось
что-то не то,  -  но каким другим способом мог он включиться в борьбу?  Эрих
потом сказал:  "Абверовцы вас  просто использовали для  чего-то,  одурманили
красивыми словами и  использовали";  возможно,  и так,  хотя одурманен он не
был. Позже ему сказали, что его поездка помогла союзникам разоблачить нашего
дипломатического шпиона в  одной  из  нейтральных стран;  это  тоже  звучало
несколько фантастически:  зачем было посылать еще и  его,  когда Швейцария и
без того нашпигована абверовской агентурой? Но это уж их дело. Действительно
ли  он  помог  разоблачить мерзавца,  продававшего Кальтенбруннеру переписку
британского посла,  или смысл поездки заключался в другом,  - так или иначе,
какой-то смысл был. Абверовцы? - допустим. Что из того? Да он готов помогать
кому угодно, даже Канарису, коль скоро Канарис подтачивает режим изнутри.
   После  возвращения  из   Швейцарии  профессор  выполнил  еще  несколько
поручений,   связанных  с  поездками  внутри  страны  -  в  Берлин,  Мюнхен,
Гейдельберг.  В  сущности,  он  оставался связным,  поручения сводились чаще
всего  к  улаживанию вопросов,  которые нельзя было  доверить ни  почте,  ни
телефону,  -  так,  например,  дважды ему пришлось посещать одного помещика,
чтобы выяснить -  согласен ли  он  предоставить свою  усадьбу как  временное
убежище на случай экстренной нужды, сколько человек может он у себя спрятать
и  как долго смогут они там прожить.  Помещик сперва наобещал с  три короба,
потом,  перепугавшись,  дал знать условным звонком,  чтобы на него вообще не
рассчитывали. Пришлось ехать и улаживать дело вторично.
   Словом,  ощутимых результатов своей "подпольной деятельности" он  так и
не увидел, единственным было, пожалуй, то, что теперь его могут арестовать в
любой день. Так стоила ли игра свеч?
   А  все-таки стоила!  Власть кобольдов держится на  страхе,  на всеобщей
убежденности в  том,  что  любой  отдельный человек -  ничто  перед  молохом
обожествленного  Государства.   Большинство  народа  действительно  в   этом
убеждено,   отсюда  эта  нечеловеческая,  муравьиная  покорность,  терпение,
готовность безропотно подчиниться самому наглому произволу,  если только его
оправдывают ссылкой на "государственную необходимость" или "интересы нации".
И если ты не поддался стадному чувству, сумел заявить о своей человеческой -
не  муравьиной!  -  сущности,  ты  уже победитель.  Что бы с  тобою потом ни
сделали. Ибо это как раз тот случай, когда важен не результат, но мотив.
   Профессор прочитал конспиративное письмецо в передней,  собираясь выйти
на свою ежедневную прогулку.  Последнее время ему плохо работалось по утрам,
даже не читалось, и он волей-неволей привык к этому довольно бессмысленному,
на его взгляд,  занятию: бродить по улицам. Положив открытку на самом видном
месте,  чтобы Ильзе увидела ее,  когда вернется с утреннего обхода лавок, он
подумал  было,  не  дождаться ли  жены,  но  сообразил,  что  ожидание может
оказаться  долгим.  Получать  продукты  по  карточкам становилось все  более
непростым делом.
   Выйдя из  дому,  Штольниц не  спеша шел по  тротуару,  с  удовольствием
вдыхая  прохладный  сырой  воздух.   Ночью  прошел  дождь,  устойчивая  жара
последних двух  месяцев  наконец-то  отступила.  Для  начала  сентября  даже
холодновато.  Хотя,  конечно,  тепло еще  вернется,  до  осени пока далеко -
здесь, в долине Эльбы, она наступает поздно...
   Любопытно все  же,  на  сколько его  еще хватит,  нашего "тысячелетнего
рейха".  На Западе мы уже потеряли Бельгию,  почти всю Францию, высадившиеся
на Кот-д'Азюр французы и американцы уже в Лионе, Италия освобождена до линии
Пиза -  Флоренция -  Пезаро.  А  темпы нашего отступления на Востоке и вовсе
ошеломляют: русские уже под Сандомиром - это каких-нибудь пятьсот километров
отсюда по прямой. Близится конец, даже безоружные поляки подняли восстание у
себя в столице и дерутся уже второй месяц.
   Да,  конец  близок.  Профессор подумал  вдруг,  что  военные  новости с
некоторых пор утратили для него интерес.  Две недели назад случилось наконец
то,  о  чем  он  раньше  не  мог  думать  без  содрогания:  вышел  из  строя
радиоприемник,  а  приглашенный специалист ничего  утешительного не  сказал,
Сгорела очень  важная  лампа,  объяснил он,  причем какого-то  редкого типа,
который  применялся  только  в  этой  модели  "Олимпия",   выпущенной  малой
спецсерией  в  тридцать  шестом  году.   Он,   конечно,  поищет,  попытается
что-нибудь сделать,  но  обещать не  может:  помимо всего прочего,  это ведь
сейчас и крайне опасно -  интересоваться радиодеталями...  Сначала профессор
огорчился,  почувствовал наивную обиду на судьбу: не так уж много оставалось
у  него  в  жизни  хорошего,  чтобы  теперь  понадобилось отнять еще  и  эту
маленькую радость -  посидеть вечером у приемника, послушать немного правды;
но это тут же улетучилось,  он с удивлением понял,  что огорчается скорее по
привычке: новости перестали быть для него чем-то насущно необходимым.
   Может быть,  это уже угасал интерес к жизни вообще,  а может быть,  все
объяснялось тем,  что ничего по-настоящему нового он больше узнать не мог. В
самом деле - главного вопроса, на который он еще два года назад искал ответа
в  передачах английского радио,  вопроса об  исходе войны,  -  этого вопроса
более не  существовало.  История еще  раз  подтвердила,  что  справедливость
торжествует  куда   чаще,   нежели   принято  считать.   Нацистская  империя
приговорена к  смерти,  исполнение приговора теперь  -  вопрос лишь  сроков.
Важно,  что он окончателен и не подлежит никаким апелляциям;  зная это, даже
свою собственную обреченность воспринимаешь как-то... спокойнее.
   Четко  постукивая  тростью,   Штольниц  шел   знакомым  путем  -   мимо
ренессансного  портала  Оранжереи,  вдоль  решетки  сада,  протянувшейся  до
углового здания бывшей масонской ложи,  -  знакомой,  исхоженной за двадцать
лет  улицей.   Они  поселились  здесь,  когда  он  заканчивал  работать  над
Гирландайо.  Да,  почти двадцать лет,  и ничего не изменилось внешне, только
заметно разрослись дубы и акации,  гуще стали липы вдоль тротуаров;  сколько
сменилось здесь жильцов за эти годы,  а внешне - все как было: те же фасады,
те же чисто протертые стекла,  разве что тротуар выметен не так тщательно. И
так  и  останется,  и  липы каждое лето будут пахнуть так же  сладко,  будут
густеть и  разрастаться еще пышнее;  а он,  пожалуй,  в июне в последний раз
слышал, этот томительный медовый запах. Неужели действительно в последний?
   Он увидел на тротуаре опавший лист,  поднял голову -  да, кроны лип уже
начали блекнуть,  скоро станут желтеть.  Похоже,  осень в  этом  году  будет
ранняя. Осенью двадцать девятого года - несколько позже, это было уже где-то
в начале октября -  он возвращался из академии,  и Ильзе встретила его здесь
возле  театра,  у  афишной тумбы -  не  могла дождаться,  вышла встретить на
улицу,   чтобы   сообщить   новость:   звонил   представитель   швейцарского
издательства,  предлагают подписать договор... Профессор подавил вздох - что
ж,  вероятно,  и  в  самом деле пора,  он  испытал все,  что может быть дано
человеку испытать на этой нещедрой радостями земле.
   Подходя к углу Малергассе,  у самого театра,  он увидел впереди трамвай
второго маршрута и  вдруг заторопился к  остановке.  Вагоновожатая подождала
его  -   с  нынешними  служащими  дрезденского  трамвайного  управления  это
случалось редко,  и профессор поблагодарил ее поклоном,  церемонно приподняв
шляпу.  Вагон зато вполне соответствовал времени:  скрипучий,  разболтанный,
он,  казалось,  грозил развалиться на  первом же крутом повороте.  Раньше по
центральным маршрутам  ходили  трамваи  последней довоенной модели,  которую
дрезденцы называли "щучкой",  -  у  вагонов,  если  посмотреть сверху,  была
обтекаемая  веретенообразная  форма,   узкая   заостренная  кабина  вожатого
напоминала нос кораблика. Быстрые, бесшумные, с мягкими кожаными сиденьями -
одно удовольствие было прокатиться по городу в таком вагоне...
   "Двойка" шла во Фридрихштадт.  Почему профессор решил вдруг съездить на
кладбище -  решил внезапно,  неожиданно для  себя,  увидев лишь  номер этого
маршрута,  -  он  и  сам  не  знал.  Словно что-то  его толкнуло;  возможно,
неосознанная мысль о том,  что до первого ноября еще почти два месяца - мало
ли что может случиться...  Не откладывай на завтра того,  что можешь сделать
сегодня. Покуда жив.
   Скрипя и шатаясь, трамвай-инвалид протащился мимо их дома, благополучно
повернул на  Максштрассе и  въехал под  железнодорожный мост.  На  мгновение
потемнело,  над  головой медленно,  тяжко  громыхал длинный состав.  Запахло
паровозным  дымом.   Как  это  было  когда-то   приятно  -   ехать  хорошим,
комфортабельным поездом дальнего следования,  проснуться ночью от того,  что
прекратился усыпляющий перестук колес под полом купе,  увидеть неподвижный -
сквозь щель в неплотно задернутой оконной шторке -  свет фонарей на перроне,
услышать  французскую  или  итальянскую  речь...   Собираясь  этой  зимой  в
Швейцарию,  он  заранее порадовался возможности перенестись хоть ненадолго в
мирное,  благополучное прошлое;  но радоваться,  оказалось,  было нечему - в
поездке он чувствовал себя отвратительно...
   Последний раз  ему довелось быть за  границей восемь лет назад,  еще до
Герники,  до аншлюсса,  до "хрустальной ночи".  Происходившее в Германии уже
начинало вызывать тогда у  соседей некоторое недоумение:  костры из книг уже
горели,  и нюрнбергские законы о защите расы были уже приняты,  -  но это, в
конце концов,  было внутренним делом немцев, не правда ли, а успех олимпиады
вообще вызвал бурное умиление у многих идиотов по всему миру:  как прекрасно
все  было  организовано и  какой  в  Берлине порядок,  как  предупредительна
полиция,  а  уж о  спортивных достижениях национал-социализма и  говорить не
приходится!
   А  вот  в  эту  поездку Штольниц полной мерой ощутил,  что  это такое -
оказаться сегодня за границей в качестве подданного Великогерманского рейха.
В Швейцарии он не чувствовал себя человеком,  не мог отделаться от ощущения,
что на него смотрят как на зачумленного. Вероятно, на самом деле это было не
так,  швейцарцы,  скорее всего,  давно  привыкли попросту не  замечать и  не
различать гостей своей страны,  всех этих бесчисленных приезжающих откуда-то
и куда-то уезжающих иностранцев;  но дело было в его субъективном восприятии
- ему так казалось,  и этого было достаточно,  чтобы отравить ему пребывание
там. Уже на границе, отдав паспорт швейцарскому таможеннику, он вдруг ощутил
какую-то  мучительную неловкость,  почти стыд -  как  человек,  пойманный на
чем-то  неблаговидном.  Это  ощущение просто пронзило его,  когда  чиновник,
сличая     фотографию,      скользнул     по      нему