Юрий Григорьевич Слепухин.
    Южный крест


   Роман


   ---------------------------------------------------------------------
   Книга: Ю.Слепухин. "Киммерийское лето. Южный Крест". Романы
   Издательство "Советский писатель", Ленинградское отделение, 1983
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 апреля 2002 года
   ---------------------------------------------------------------------


   В  "Южном Кресте" автор,  сам проживший много лет в  Латинской Америке,
рассказывает о  сложной  судьбе  русского человека,  прошедшего фронт,  плен
участие во  французском Сопротивлении и  силою  обстоятельств заброшенного в
послевоенные годы  далеко  на  чужбину -  чтобы  там  еще  глубже  и  острее
почувствовать весь смысл понятия "Отечество".


   Памяти Валентины Ивановны
   Беденко-Слепухиной - матери,
   друга и незаменимого помощника


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *


ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Время  не  гасило  воспоминаний.  Оно  уплотняло их,  сжимая в  цепочку
образов,  и  каждый такой образ постепенно разрастался,  вбирал в  себя  все
сопутствующее, становился символом.
   Так образом-символом Ленинграда стала картина белой ночи.  Не  какой-то
одной,  определенной, - ночей вообще, многих, слившихся в его памяти в одну:
безлюдная набережная,  широкие воды за  низким гранитом парапета и  мостовой
пролет,  исполинским крылом взнесенный в пустое,  прозрачное,  обесцвеченное
близким рассветом небо.
   В июне того года ему пришлось много работать -  уже началась сессия,  а
еще нужно было дописать курсовую, оставались хвосты по зачетам, лабораторные
отработки; он возвращался поздно и дома еще просиживал до часу, до двух. Дни
так и  мелькали,  пронеслась неделя,  другая,  третья,  и  -  жизнь со всего
разгону  вылетела  в  иное  измерение.   Двадцать  третьего,  вернувшись  из
военкомата,  чтобы собрать вещи, он с недоумением окинул взглядом заваленный
книгами стол  -  странно,  еще  сутки  назад  все  это  представлялось таким
важным...
   А  что  было  затем?  Запахи казармы,  ритмичный топот  сотен  сапог на
асфальтированном дворе,  "на  первый-второй  ра-а-ас-считайсь!",  соломенные
чучела  и  деревянная винтовка с  отточенным стальным прутом  вместо  штыка;
потом затемненные перроны Витебского вокзала, лязг буфетов и тоскливые крики
маневровых паровозов,  синие  фонари,  неумолчный грохот  колес  под  полом,
зарева  по  ночам.  Он  завидовал  ополченцам  -  их  бросили  под  Лугу,  а
Юго-Западный фронт оказался так  далеко от  Ленинграда;  под  Белой Церковью
были еще леса,  роскошные лиственные дубравы,  а  потом степи,  уже в начале
августа, и именно эта украинская степь стала для него образом-символом войны
- давящий зной, неубранная пшеница в выгоревших пепельно-черных проплешинах,
свирепое солнце сквозь тучи  пыли  над  бесконечными дорогами.  Он  долго не
видел  вблизи ни  одного немца,  только издали -  сквозь прорезь прицела над
подсыхающим на  бруствере черноземом,  -  зеленоватые фигурки бежали рядом с
танками,  а  танки  казались неподвижными,  серые  угловатые формы  медленно
вырастали из дымной мглы, и эта кажущаяся медлительность их движения странно
не согласовывалась с торопливым бегом взблескивающих на солнце гусениц...
   Первого немца рядом с собой он увидел позже,  уже в лагере.  Увидел - и
не  удивился,   приняв  эта  за  продолжение  бреда.  Сознание  возвращалось
медленно,  он  потерял много крови,  и  смысл случившегося дошел до  него не
сразу, а как бы самортизированным. Другим амортизатором была на первое время
твердая уверенность,  что он все равно скоро умрет -  и  более крепкие гибли
сотнями и  тысячами;  с  его осколочным ранением в  грудь шанс выжить в  тех
условиях практически равнялся нулю.  Эта мысль примиряла с окружающим,  была
лишь горечь,  мальчишеская обида на судьбу -  все могло кончиться там же,  в
окопе,  среди  своих,  стоило  лишь  проклятому осколку пройти чуть  глубже,
рванув своим бритвенно-зазубренным краем какую-нибудь аорту или  что там еще
находится в этом месте...
   Но  он выжил.  Через полгода ему уже стыдно было вспомнить,  что не так
давно ждал смерти как избавления. Если и было что-то, чего он мог стыдиться,
то это не сам факт плена - в этом не было его вины; вина была в том недолгом
периоде малодушия,  когда ему хотелось умереть, сдаться еще раз - теперь уже
добровольно.
   К  счастью,  это  прошло скоро.  Те,  кого  каждое утро выволакивали из
барака и поленницей громоздили поодаль,  в снегу,  - они были уже бессильны,
им было уже не рассчитаться во веки веков.  Счет вели живые. И этот страшный
счет рос  с  каждым днем,  с  каждой поверкой на  "аппель-плаце",  где вьюга
шатала шеренги живых скелетов в  обрывках летнего обмундирования.  Наверное,
они только потому и  оставались живыми,  что кому-то ведь нужно было видеть,
запоминать;  кто-то  должен был рано или поздно рассчитаться -  сполна и  за
все...
   И он тоже смотрел,  запоминал, ждал своего часа. Шли месяцы, закончился
сорок   второй  год,   после   силезских  копей  было   какое-то   подземное
строительство в  Мекленбурге,  удушливый  от  постоянной  утечки  газов  цех
гигантского  химического  комбината  "Буна",  бараки,  бараки,  нескончаемые
километры колючей проволоки,  пулеметные вышки,  лай овчарок... Вести о ходе
войны  доходили  с  опозданием,   но  все  же  доходили;   пленные  знали  о
Севастополе,   о  Сталинграде,   о  Курске.   После  Курска  немцы  особенно
свирепствовали -  вероятно,  это  была их  последняя ставка,  она  оказалась
битой.
   Двумя  месяцами  позже  он   на   очередной  селекции  попал  в   новую
"арбайтскоманду", которую той же ночью загнали в эшелон. Ехали долго, - судя
по солнцу,  а также по названиям некоторых станций, которые иногда удавалось
разглядеть через щель в  стенке вагона,  их  везли дальше на  запад.  Эшелон
подолгу простаивал на запасных путях, выли сирены, остервенело били зенитки,
и,  сотрясая землю,  слитными волнами раскатывался обвальный грохот фугасок;
по ночам щели светились красным -  будто горела вся Германия, окровавив небо
Европы исполинскими заревами своих пожарищ.
   На шестой день пути эшелон пересек какую-то большую реку,  вероятно это
был Рейн.  А потом опять пошли угрюмые шахтерские края -  дождливая равнина,
терриконы  под   серым   небом,   медленно  вращающиеся  на   вышках  колеса
подъемников.  Названия станций были уже не немецкими, пленных привезли то ли
в Бельгию,  то ли в Северную Францию. Но кончились и терриконы, вокруг стало
позеленее.  На  глухом полустанке,  когда наконец стали выгонять из вагонов,
кто-то  успел  перекинуться словом с  оказавшимся рядом железнодорожником из
местных - тот сказал: "Франс, Норманди..."
   Нормандия,  ставшая для него землей свободы и  мщения!  Это случилось в
ноябре -  из  лагеря их  на  грузовиках возили ремонтировать железнодорожное
полотно,  засыпать воронки,  менять  порванные бомбами  рельсы;  в  один  из
вечеров,  на обратном пути в лагерь, колонну обстреляли с двух сторон, из-за
зеленых изгородей.  Все  произошло так  быстро,  что  охрана даже не  успела
открыть ответный огонь. Он стоял в кузове у заднего борта, рядом с солдатом;
все попадали друг на друга, когда машину занесло и развернуло поперек дороги
от резкого торможения,  и он так и не узнал, сам ли задушил этого немца, или
его  добили другие,  но  автомат оказался у  него  в  руках -  он  прыгнул с
высокого борта и,  в  упор  полоснув очередью по  кабине заднего "бюссинга",
бросился напролом через колючий, мокрый от дождя кустарник...

   Дино  Фалаччи оборвал художественный свист,  которым безуспешно пытался
привлечь внимание сеньориты, скучавшей за соседним столиком, и вопросительно
глянул на Полунина.
   - Чего это ты вздыхаешь?
   - Не всем же быть свистунами...
   - Ты прав, для этого нужно призвание. Но все-таки - что случилось?
   - Да  ничего не  случилось,  -  Полунин пожал плечами и  допил пиво.  -
Просто предчувствия одолевают. Знаешь, какой я сегодня сон видел? Будто вы с
Филиппом набили мне морду и возвращаетесь в Европу.
   - Э, ерунда, - подумав, сказал Дино. - Бабка моя уверяла, что сны нужно
понимать наоборот,  а  уж она-то в этих делах разбиралась.  Она была ведьма,
Микеле,  я  тебе не рассказывал?  Ведьма,  клянусь спасением души.  И какая!
Впрочем,  в  Лигурии что ни женщина,  то ведьма.  -  Синьор Фалаччи поплевал
через плечо и потыкал вокруг себя рогами из пальцев,  отгоняя нечистую силу.
- Инквизиции в  наших  краях не  было,  соображаешь?  Попробуй сегодня найти
ведьму в той же Испании...
   - Не было разве? - рассеянно спросил Полунин.
   - Ну,  была формально, но рвения особого не проявляла. А за что мы тебе
били морду?
   - Да все за то же, - сказал Полунин. - За всю эту затею.
   - Брось, опять ты принимаешься каркать. Лично я убежден, что мы разыщем
сукиного сына.  Главное было установить,  что он здесь, согласен? Прекрасно!
Это установлено.  Разумеется, снимок в газете мог ввести в заблуждение, поди
там  разгляди,  кто  есть  кто,  но  когда тебе  удалось раздобыть негатив -
сомнений больше не осталось, верно?
   - Не ори. Ты когда-нибудь научишься держать язык за зубами?
   - Э,  да кто здесь понимает по-французски,  -  возразил Дино,  но голос
понизил почти до шепота.  - Так вот, я хочу сказать - этот тип здесь, и вряд
ли он будет так уж рваться обратно в Европу...
   Полунин усмехнулся.
   - А  ты  представляешь  себе  размеры  этого  "здесь"?  Южная  Америка,
старина,  это  семнадцать миллионов квадратных километров.  И  сто с  чем-то
миллионов населения.
   - Найдем, - уверенно сказал Дино.
   - Ну да, ты же у нас всегда ходил в оптимистах...
   Ветер гнал по  тротуару листья платанов,  они  сухо шуршали под ногами,
стайками взвихривались за пролетающими машинами.  Намело и сюда, на открытую
террасу кафе.  Осень,  подумал Полунин,  настоящая уже  осень,  как у  нас в
начале сентября.  А ведь по календарю -  апрель. Странно, но к этой путанице
времен года привыкнуть труднее всего. Постепенно привыкаешь к чужим звездам,
к чужим городам, к чужой речи вокруг, - а вот к жаре на Новый год привыкнуть
трудно. Или к тому, что листья облетают в апреле.
   Щурясь,  он  посмотрел  вдоль  залитой  ослепительным  осенним  солнцем
авениды  и  надел  защитные  очки,   словно  отгораживаясь  от  опостылевшей
экзотики.  Настроение сегодня поганое,  и  неизвестно даже почему.  Так,  по
совокупности.  Воспоминания следует  держать под  замком,  сколько раз  себе
говорил.  А тут еще утром -  не успел выйти из отеля -  встретилась женщина,
издали похожая на  Дуняшу.  Волосы,  походка -  Полунин решил даже,  вопреки
здравому  смыслу,   что  Евдокия  вдруг  действительно  взяла  и  прикатила.
Глупости,  конечно, что ей делать в Монтевидео? А уверенности в обратном все
равно не  было,  пока он не оказался ближе и  не убедился в  ошибке;  за эти
несколько секунд чего только не  передумалось!  Нелепо ведь все до предела -
глупо,   неустроенно,   и   с  этим  призрачным  "треугольником"  тоже  одна
нервотрепка. Особенно для нее, можно себе представить.
   Поди вообще разберись,  действительно ли это треугольник. А если прямая
между  двумя  точками?  Дуняша однажды сказала:  "Знаешь,  у  католиков есть
учение о мистическом браке -  ну,  они имеют в виду церковь и Христа,  - так
вот, конечно c'est un sacrilege*, я понимаю, но - бог меня прости - этот мой
Ладушка,  в  сущности,  тоже вполне мистический супруг,  хотела бы я в конце
концов знать, где его черти носят..."
   ______________
   * Это кощунство (фр.).

   Хорошо бы вызвать ее сюда.  Хотя бы на день-другой.  Увидев ту женщину,
он  понял,  до  чего стосковался по Дуняше.  По ее голосу,  болтовне,  по ее
забавному  русско-французскому жаргону.  По  ее  телу.  Зайти  на  ближайший
телеграф и  написать на  бланке -  "приезжай,  люблю".  А  по-испански будет
совсем хорошо,  у  них  ведь  "любить" и  "хотеть" -  синонимы.  Смелый,  не
боящийся прямоты язык.  "Хочу тебя, приезжай"... И утром он мог бы встречать
ее  в  речном порту.  Сюда ведь из Буэнос-Айреса всего одна ночь пути -  все
равно что из Москвы в Питер. Размечтался, дурак...
   - Когда он обещал прийти? - спросил Полунин; глянув на часы.
   - В десять, мамма миа! А уже без четверти одиннадцать. Таковы французы.
Помнишь ту историю с конвоем?  Леблан должен был быть со своим отрядом ровно
в два пополуночи - ждали этих рогоносцев чуть ли не до рассвета. Хорошо еще,
не сорвалась вся операция.
   - Немцы тогда тоже опоздали.
   - Только  это  нас  и  спасло!  Нет,  я  тебе  говорю -  иметь  дело  с
французом...
   Дино допил свое пиво и, свистнув официанту, жестом попросил повторить.
   - Ладно, - сказал Полунин, - вы в этом смысле тоже хороши.
   - Мы!  -  Фалаччи  даже  привскочил от  возмущения.  -  Римляне  еще  в
древности были самым организованным народом,  -  мы дали миру администрацию,
право...
   - Знаешь, это было так давно, - Полунин зевнул.
   - О, да! Твои предки, Микеле, и предки мсье Филиппа еще бегали по своим
лесам в волчьих шкурах. Ха-ха!
   - Осторожно с историей,  римлянин.  А то ведь можно вспомнить кое-что и
поближе, тебе не кажется?
   - Вот тут ты меня поимел, - согласился Дино.
   Официант принес две запотевшие бутылки и разлил пиво, заменив картонные
кружки-подставки новыми.  Дино с  наслаждением отхлебнул из  своего стакана,
облизал с губ пену.
   - Единственное,  что меня примиряет с этим чертовым Уругваем,  - сказал
он, - это пиво. Пиво здесь хорошее.
   - В  Буэнос-Айресе  лучше,  -  заметил Полунин.  -  "Кильмес-Кристаль",
например.
   - А помнишь сидр в Нормандии?
   - Не говори. У меня после него всегда голова трещала.
   - Э, вот и наш Филипп, - сказал Дино, оглянувшись. - Да еще с женщиной,
мамма миа, это уже что-то новое...
   Полунин тоже оглянулся.
   - По-моему, с ним какой-то парень?
   - Иди ты!  Такой же парень,  как я -  римский папа. Не спорь, итальянец
распознает женщину на любом расстоянии, у нас глаз наметан... Ну, что я тебе
говорил?
   - Ты прав. Издали я принял ее за мальчишку.
   - Да все они теперь такие,  чего ты хочешь,  -  заметил Дино,  не сводя
глаз с приближающейся пары. - Кстати, не местная, держу пари...
   Девушка,  которая  шла  рядом  с  Филиппом,  оживленно говорила что-то,
размахивая пляжной  сумкой.  Коротко стриженная рыжеватая блондинка в  очках
без оправы, она показалась Полунину похожей на типичную студентку из Штатов,
каких он много видел в Буэнос-Айресе. Пара поднялась по ступенькам террасы и
подошла к столику.
   - Салют, дети мои, - сказал Филипп. - Извините за опоздание и позвольте
представить  вам  нового  сотрудника  экспедиции  -  мадемуазель Астрид  ван
Стеенховен...
   Фалаччи и Полунин молча посмотрели на блондинку, потом на Филиппа. Дино
опомнился первым и, вскочив, придвинул для девушки кресло.
   - Несколько неожиданно,  но  тем  более  приятно,  -  пробормотал он  и
показал в широкой улыбке свои ослепительные зубы.
   - Знакомьтесь,   -   продолжал  Филипп.   -   Дино   Фалаччи,   научный
руководитель. Мишель Полунин, технический эксперт.
   - Очень рада,  -  девушка тоже  улыбнулась,  протягивая руку,  -  очень
рада... Но я не знаю... мсье Маду, вы меня уже представили вашим друзьям как
коллегу, а ведь мы еще ничего не решили...
   - В  принципе  решили,  -  возразил Филипп,  -  детали  обсудим  позже.
Мадемуазель любезно согласилась выполнять у  нас обязанности переводчицы,  -
пояснил он, выразительно глянув на каждого из приятелей.
   - Да,  но...  -  Дино посмотрел на  него с  еще большим недоумением.  -
Мишель ведь владеет испанским?
   - Заткнись и слушай.  Не обращайте внимания, мадемуазель, мы с доктором
Фалаччи старые друзья.  Так  вот  -  дело  в  том,  что  мадемуазель владеет
немецким.
   - А, - сказал Полунин. - Ясно. И в каком объеме вы им владеете?
   - В самом полном. Гимназию я кончала в Федеративной Республике.
   - Ваше имя, простите? - спросил Дино.
   - Астрид, - ответила девушка.
   - Шведское, - кивнул тот. - Хотя фамилия - голландская. А вы сами?
   - Бельгийка, - улыбнулась Астрид. - Точнее, бывшая.
   - С расспросами потом,  -  вмешался Филипп. - У мадемуазель сейчас мало
времени, я только привел ее познакомиться. Что вы пьете, Астрид?
   - Пожалуй,  я  тоже выпью пива.  Но  мне все-таки до  сих пор не совсем
понятны  задачи  вашей  экспедиции.  -  Девушка,  непринужденно  усевшись  в
плетеном кресле,  обвела взглядом всех троих.  -  Мсье Маду толком ничего не
объяснил...
   - Видите ли,  -  сказал Филипп, соединяя концы растопыренных пальцев. -
Мсье Маду,  или ваш покорный слуга,  является, так сказать, административным
главой экспедиции, не более. Мсье Полунин ведает технической стороной дела -
аппаратурой звукозаписи и тому подобным. А вот наш научный руководитель, как
этнограф, сумеет изложить все это гораздо понятнее...
   Дино бросил на него свирепый взгляд и,  повернувшись к Астрид вместе со
своим креслом, заулыбался еще обольстительнее.
   - Ну, в двух словах это... как бы вам сказать... экспедиция по изучению
особенностей  быта  и...   м-м-м...  культуры,  я  бы  добавил...  некоторых
малоизученных до сих пор индейских племен бассейна Ла-Платы.  Племен,  нужно
иметь  это  в  виду,  почти вымерших и...  по  существу,  реликтовых -  если
позволительно применить в данном случае такое определение.
   - По-моему, не очень, - сказала Астрид.
   - Что "не очень"? - несколько опешив, спросил Дино.
   - Не  очень  позволительно применять к  племени слово  "реликтовое",  -
пояснила Астрид. - Мне так кажется.
   - Вообще-то  вы  правы,  -  согласился  научный  руководитель.  Подумав
немного, он осторожно спросил: - Вы что изучали, кроме языков?
   - Я занимаюсь антропологией, в Брюссельском университете.
   Дино долго молчал.  Потом он полез в карман за платком, промокнул виски
и, глянув искоса на Филиппа, издал ненатуральный смешок.
   - Хе-хе,  да вы для нас просто находка,  -  сказал он.  -  Переводчик с
дипломом антрополога...  Можно поздравить мсье Маду,  я прямо готов задушить
его в объятиях...
   - Да нет,  какой у меня диплом,  -  Астрид пожала плечами.  - Я ушла со
второго курса, так что это оказалось просто потерянное время. А какие именно
племена вы  собираетесь изучать?  Я  даже не  знала,  что в  бассейне Параны
сохранились индейцы...
   - Вообще-то практически не сохранились,  - поспешил согласиться Дино. -
В массе они,  можно считать,  вымерли.  Но кое-кто остался,  о да!  Немного,
правда, но зато... очень колоритные Ну, скажем... аймары. Или гуарани!
   - Аймары и гуарани?  Любопытно,  - Астрид улыбнулась. - Так вы, значит,
намерены бродить по сельве?
   - Д-да, отчасти. Но не только! В конце концов, многие индейцы уже ведут
более  цивилизованный образ жизни -  работают на  плантациях мате*,  живут в
поселках...  сохраняя,  впрочем,  некоторые черты племенного быта.  Ну,  и в
сельве тоже.
   ______________
   * Mate - парагвайский чай (исп.).

   - Очень любопытно,  -  повторила Астрид.  - Я только не совсем понимаю,
зачем вам в такой случае мое знание немецкого?
   - А-а... они часто не понимают другого языка...
   - Кто - индейцы?!
   - Ну да,  если живут и работают на немецких плантациях,  - пояснил Дино
непринужденно.
   - Подумать только.  Германоязычные индейцы,  надо же! И что, они охотно
позволяют себя фотографировать, записывать?
   - Да  как когда,  знаете ли.  Иной раз приходится применять специальное
оборудование.
   - Телеобъективы? Это я понимаю. Со звукозаписью, наверное, сложнее?
   - О,  это  вам  куда  лучше объяснит Мишель,  -  с  видимым облегчением
объявил Дино. - Он у нас большой мастер по всяким таким штукам...
   - Ну  что  тут  объяснять,   -  нехотя  сказал  Полунин,  когда  Астрид
повернулась  к  нему  с  вопросительным  выражением.  -  Дело  в  повышенной
чувствительности воспринимающих устройств...  если  вы  понимаете,  что  это
такое.  Есть,  например, так