-Фе.  -  Перона скинули,  помните,
каких только не было обещаний: "свобода", "процветание", "социальный мир"...
Пускай рассказывают про  свой  социальный мир  шлюхе,  которая их  породила.
Выборы обещали провести еще в марте,  а теперь уже и разговора про это нету,
осадное  положение так  и  не  снято,  в  каждый  профсоюз  понасовали своих
"интервенторов"... ворюги все как один. Или опять же инфляция! Зарабатываешь
вроде много,  а  взять к  обеду бутылку простого тинто -  уже задумаешься...
Генералы,  чего вы хотите, - таксист газанул, обгоняя справа новенький белый
"мерседес", и с непостижимой ловкостью плюнул ему на хромированную облицовку
радиатора.  -  Это уж точно, когда военные у власти, добра не жди. Нет, я бы
уехал хоть завтра...
   - Это ведь, дружище, тоже не выход - уехать...
   - А что тогда выход? Сидеть в дерьме?
   - Я не аргентинец,  -  Полунин пожал плечами.  -  Только посудите сами:
если в  стране плохо и все кинутся уезжать,  лучше от этого не станет...  Ни
тем, кто едет, ни тем, кто остается. Наверное, нужно что-то делать.
   - Сделаешь тут с этими гориллами, держи карман. И так уж чуть не каждый
день находят где-нибудь то  одного,  то двух...  Простое дело,  че,  вывезут
ночью на пустырь, и - адиос мучачос. Пулю в затылок, долго ли...
   Когда  приехали в  порт,  досмотр уже  начался.  Таксист помог  донести
чемоданы до  груды багажа,  сложенного у  трапа;  Полунин выгреб из  кармана
последние аргентинские песо.
   - Спасибо,  камарада, - сказал таксист, пожимая ему руку. - Счастливого
пути, и чтоб у вас все было хорошо...
   Досмотр был  чистой формальностью.  Когда  очередь дошла  до  Полунина,
таможенник окинул вещи ленивым взглядом,  прихлопнул на  разрешение еще одну
печать и сделал величественный жест - как епископ, благословляющий паству.
   Людей  вокруг толпилось порядочно,  человек тридцать.  Впрочем,  многие
тут,  вероятно,  были провожающими. Полунин успел поставить свои чемоданы на
багажную сетку, когда ее уже стропили за углы, и налегке, с одним портфелем,
поднялся по трапу.
   Вахтенный  спросил  фамилию,  поискал  в  списке,  поставил  карандашом
птичку.
   - В салон пройдите,  пожалуйста, - сказал он. - Это вон там, в кормовой
надстройке...
   Проходя мимо раскрытого трюма, Полунин заглянул вниз - свободного места
было еще много,  вряд ли погрузку кончат засветло; к причалу подкатывали все
новые грузовики с тюками шерсти,  стивидоры работали не спеша,  с ленцой,  -
ему  невольно  вспомнились гамбургские докеры.  Те,  пожалуй,  управились бы
скорее.
   В  салоне,  рядом с  Балмашевым,  который приветствовал его  молчаливым
кивком,  сидел  набрильянтиненный элегантный аргентинец,  тут  же  помещался
сержант  Морской префектуры,  еще  какие-то  типы.  Полунин выложил на  стол
удостоверение личности,  таможенное разрешение, профсоюзный билет, справки о
ненахождении под следствием,  о незадолженности по налогам,  о прививках, об
отсутствии болезней.  Аргентинец,  бегло просмотрев, смахнул все в портфель.
Балмашев раскрыл папку,  -  достал  большого формата документ с  фотографией
Полунина в  верхнем углу  и  крупно напечатанным заголовком "РЕПАТРИАЦИОННОЕ
СВИДЕТЕЛЬСТВО" и  попросил расписаться в получении.  Вся церемония заняла не
более пяти минут.
   Когда он,  бережно складывая бумагу,  отошел от стола, чтобы освободить
место другому отъезжающему, кто-то крепко взял его за локоть. Он оглянулся -
это был давешний третий штурман, Женя.
   - Ну что,  отряхнули прах?  - спросил он, белозубо улыбаясь. - Вот и мы
тоже.  Два дня бегали с высунутыми языками,  - жаль, забастовка какая-нибудь
не подгадала, на недельку хотя бы. Уж больно он красив, ваш Буэнос-Айрес.
   - Правда? - Полунин искренне удивился. - Не замечал как-то.
   - Ну, что вы. Не знаю, как Рио, - кстати, бывали там?
   - Бывал.
   - Неужто красивее?
   Полунин пожал плечами.
   - Да как сказать...  Бухта замечательная, а сам город... Не знаю, центр
хорош, но там трущобы сразу начинаются - отойдешь на два квартала в сторону,
и такая рухлядь...
   - Вот здесь этого нет.  Мы все-таки поездили порядочно,  и  в метро,  и
автобусами.
   - И  здесь есть,  только подальше.  Было бы  время,  я  бы  вас свозил,
показал.
   - Нет,  все  равно  хорош  городишко,  хорош.  А  вчера вечером -  вон,
гляньте-ка, не узнаете?
   Полунин  глянул  в  указанную сторону  -  в  дальнем углу  салона,  над
пианино, сияла глазами и улыбкой большая фотография Лолиты Торрес.
   - А-а. Как же, видал...
   - Где?
   - Да уж не помню сейчас, в каком-то фильме.
   - В фильме!  А я вот -  как вас, - торжествующе объявил штурман. - И на
этом самом месте.
   - Лолиту? Что она тут делала?
   - Как это -  что?  Укрепляла культурные связи. Визит дружбы, понимаете?
Автографы подписывала,  я целых два урвал -  в Питере покажу,  озвереют... А
пела как!
   - Вы подумайте, - сказал Полунин.
   Обмен   документов  тем   временем  закончился,   аргентинцы  встали  и
направились к  выходу.  Дежурный матрос распахнул перед  ними  дверь салона,
чиновник величественно кивнул,  сержант взял под  козырек.  Когда пассажиров
стали разводить по каютам, к Полунину подошел Балмашев:
   - Идемте,  покажу вам  вашу обитель,  да  и  попрощаемся.  Может,  если
удастся,  подъеду еще к вечеру - раньше шести вряд ли кончат, - но на всякий
случай...
   Он провел его по коридору,  устланному ковровой дорожкой,  толкнул одну
из  дверей.   Полунин  вошел  -   каютка  была  маленькая,  тоже  отделанная
полированными  деревянными  панелями.   Столик,  привинченный  к  стене  под
прямоугольным иллюминатором, диван, две койки в нише, одна над другой.
   - С вами тут старичок один поместится,  врач,  в Ереван едет,  - сказал
Балмашев. - Вы уж ему уступите нижнюю. Каюта эта - дайте-ка сориентироваться
- по левому борту?
   - Вроде бы так. Да, точно, по левому.
   - Ну,  значит,  через месяц увидите Кронштадт в  этом окошке Никогда не
приходилось подходить к Ленинграду с моря?
   - Только петергофским пароходиком...
   Это было летом тридцать восьмого года,  в  начале июля,  он  только что
сдал экзамены за девятый класс, и отец по такому случаю купил ему "Фотокор".
Сам он,  как и все мальчишки в классе,  мечтал иметь "ФЭД", но узкопленочная
камера стоимостью в  шестьсот рублей была Полуниным не  По  карману -  отец,
скромный инженер-экономист,  получал  в  своем  "Ленэнерго" немногим больше.
Впрочем,  и  этот  неуклюжий аппарат,  который заряжался пластинками 9x12  в
металлических кассетах и  наводился на  фокус  с  помощью  раздвижного меха,
доставил ему много радости. В первый же выходной день они с отцом (матери не
было  в  живых  уже  пять  лет)  поехали в  Петергоф -  исходили весь  парк,
фотографировали друг  друга на  фоне  Большого каскада и  Монплезира и  даже
выпили по кружке пива,  закусывая свежими, пахнущими укропом раками, которые
торговка предлагала тут же у киоска. Запах этот, в сочетании с медовым духом
травы,  вянущей на  только что  выкошенных газонах,  и  тем неопределенным и
непередаваемым,  чем веяло с близкого взморья, навсегда запомнился Полунину.
Да,  и  еще  -  резковатый,  чуть отдающий почему-то  касторкой запах нового
дерматина от висевшего на плече тяжелого футляра с  фотоаппаратом.  Вечером,
стоя на корме экскурсионного пароходика,  отец сказал: "А вон там Кронштадт,
видишь?"  Далеко на  горизонте темнела узкая  полоска с  круглым возвышением
посредине,  -  отец объяснил,  что  это купол Морского собора,  и  он  жадно
всматривался, ладонью прикрывая глаза от низкого уже солнца...
   Кронштадт -  в  самом звучании этого слова была  какая-то  необъяснимая
притягательность.  В детстве его вообще влекло все загадочное и недоступное.
Впрочем,  как и всех,  вероятно.  Он собирал марки, особенно любил красочные
выпуски  французских  колоний  -  Камерун,  Того,  Реюньон;  окружавшая  его
обыденность казалась скучной.  Жили они в  довольно унылом на вид новом доме
стиля первой пятилетки, который одним крылом выходил на Мойку, а другим - на
улицу Халтурина и  как-то странно выглядел в этой части города.  За Нарвской
заставой он  никого бы  не удивил.  Их комната в  коммунальной квартире была
угловой,  вид  из  окна впереди -  за  мостиком -  ограничивался приземистым
полукруглым строением с  колоннами,  над  крышей  которого  блистали золотой
купол  и  пестрая  закрученная  луковка  Спаса-на-Крови;   а  справа,   если
высунуться,  можно было  увидеть изгиб набережной и  дом,  где  умер Пушкин.
Словом,  место неплохое, но ему куда больше нравился район Новой Голландии -
летом  он  мог  часами просиживать на  берегу канала,  разглядывая кирпичные
стены старинной кладки с проросшими кое-где на карнизах молодыми березками и
думая  о   дальних  странах.   Некоторые  из  одноклассников  мечтали  стать
полярниками,  в  те  годы  это  было  модно,  но  его  Арктика не  манилa  -
ленинградскому мальчишке,  ни  разу  не  побывавшему южнее Новгорода,  жадно
хотелось солнца.  Знать бы тогда,  как буквально и опрокинуто сбудутся позже
детские его мечты о южных морях!
   Тот  июльский день  в  Петергофе навсегда остался для  него едва ли  не
последним безоблачным воспоминанием о  мирной жизни.  Хотя до войны было еще
далеко.  Отец  умер  осенью  тридцать  девятого,  незадолго  до  событий  на
Карельском перешейке,  умер внезапно и милосердно - упал на улице Халтурина,
возвращаясь с  работы.  Сам он был тогда уже на первом курсе,  его вызвали с
лекции...
   - О чем, Михаил Сергеич, задумались? - спросил Балмашев.
   - Да так,  вспомнил...  -  Полунин,  с трудом заставив себя улыбнуться,
полез в карман за сигаретами.  -  Вы вот сказали - увижу отсюда Кронштадт, а
поверить трудно.
   - Хорошо,   что  возвращаетесь  на  нашем  судне,  -  подумав,  заметил
Балмашев.  -  Будет,  так  сказать,  время для  адаптации -  целый месяц.  А
представляете,  например, самолетом? Сегодня здесь, а послезавтра уже дома -
этакий сразу перепад...
   - Тоже,  наверное,  интересно.  Но  вообще вы правы,  лучше осваиваться
постепенно.
   - Практический вопрос - образование заканчивать намерены?
   - Образование? Не знаю... не думал как-то об этом.
   - А подумайте.  Каким бы хорошим специалистом вы ни были, без диплома у
нас трудно. Поэтому не советую терять время. Где вы учились, вы говорили?
   - В институте Бонч-Бруевича.
   - Ну, вот туда же и поступайте.
   Полунин скептически хмыкнул:
   - Легко сказать... Я уж, наверное, все перезабыл.
   - Не беда -  позанимаетесь, вспомните. Не обязательно в этом же году! А
у  репатриантов есть  льгота,  приемная комиссия это  учтет.  Ну,  есть  еще
вопросы?
   - Вопросов, Алексей Иванович, много, - помедлив, сказал Полунин. - Но я
думаю, на них ответит сама жизнь.
   Балмашев одобрительно кивнул:
   - Вот  это  верно!  Только  постарайтесь  правильно  их  формулировать.
Понимаете, что я хочу сказать?
   - Понимаю...  Мне тут на прощанье Надежда Аркадьевна хорошо написала, -
он  достал коричневый томик из портфеля,  раскрыл на странице с  дарственной
надписью и протянул Балмашеву. - Пожалуй, лучше не скажешь...
   Балмашев надел очки,  прочитал, задумчиво погладил переплет, обвязанный
по краю тонким сыромятным ремешком.
   - Ишь ты... Занятно придумали оформить, - так сказать, единство формы и
содержания. А мысль Надежда Аркадьевна высказала мудрую. Очень мудрую...
   Вернув книгу Полунину,  он встал,  прошелся по тесной каютке, посмотрел
на часы.
   - К тому, что она вам написала, добавить ничего не могу. И если вы сами
чувствуете так же  -  я  за вас спокоен,  потому что личный опыт поможет вам
впредь... находить правильную точку зрения, правильный взгляд на окружающее.
Может быть, оно не всегда и не во всем отвечает нашим желаниям... что делать
- жизнь есть жизнь...  Но  нужно уметь видеть ее трезво и  мудро.  И  всегда
очень четко отличать главное от второстепенного.  Ну что ж,  Михаил Сергеич,
мне пора.  Счастливого пути -  и счастья на родине.  Думаю,  все у вас будет
хорошо...
   Проводив Балмашева до  трапа,  Полунин обошел судно,  побывал на корме,
поднялся на  верхнюю  палубу.  Стеклянные створки  люков  были  подняты,  он
заглянул -  глубоко внизу,  на  дне выкрашенной белой эмалью шахты машинного
отделения,  лежали могучие тела четырех дизель-генераторов и  два  спаренных
тандемом гребных двигателя.  Общий ротор,  что ли,  подумал он,  разглядывая
сверху непривычную силовую установку.
   По трансляционной сети объявили приглашение к  обеду.  Часть пассажиров
вместе с  провожающими повели куда-то в  другое помещение,  часть осталась в
салоне,  где  обедал  комсостав.  Знакомый уже  Полунину старший  электрик -
рыжеватый,  с  круглым добродушным лицом и  облупленным от загара носом,  на
котором криво  сидели  модные очки  в  тонкой золотой оправе,  -  сделал ему
приглашающий жест и хлопнул по сиденью свободного стула рядом с собой.
   - Мы,  кажется, коллеги, - сказал он, - товарищ из консульства говорил,
вы тоже электротехникой занимаетесь?
   - Слаботочной, вообще я скорее радист.
   - От души завидую. А как насчет шахмат?
   - Играл когда-то.
   - Завтра можно будет сразиться -  сегодня-то уж не выйдет, сегодня меня
затаскают.  И так еле вырвался пообедать...  Судно,  понимаете,  новое, то в
одном месте что-нибудь,  то в другом.  Если интересуетесь,  зайдите потом ко
мне, покажу свое хозяйство.
   - Спасибо, зайду. Я уже полюбопытствовал - чистота у вас там.
   - Чистота,  да,  -  электрик посторонился,  пропуская матроса,  который
поставил перед ними тарелки.  -  Но уровень шума... И то ведь обычно на двух
дизелях идем - два в резерве. Там, знаете, вахту отстоять - это...
   Доедая суп,  Полунин подумал, что мрачный доктор был явно несправедлив,
советуя  утопить  "кандея".  Толстый немолодой пассажир,  сидевший в  другом
конце стола,  громко объявил,  что уже много Лет не  ел ничего подобного;  в
Аргентине,  добавил он,  людям  вообще  скармливают всякую гниль.  Котлеты с
жареным картофелем и зеленым горошком вызвали у него новый взрыв энтузиазма,
но он тут же умолк,  занявшись едой,  -  к облегчению Полунина,  который уже
начинал испытывать неловкость.
   Когда  наконец подали компот,  электрик закурил и  выложил пачку  перед
Полуниным.
   - Воспользуемся отсутствием капитана,  - подмигнул он, - тот курение за
столом не одобряет...  Он,  правда,  чаще у себя ест,  -  каюта-то в носовой
надстройке,  попробуй побегай туда-сюда по открытой палубе -  а борт низкий,
обратили внимание? Сюда шли в полном грузу, так волна в четыре балла - и уже
одни надстройки из воды торчат...
   За столом к  этому времени стало посвободнее и потише.  На другом конце
шел  сепаратный разговор,  в  котором участвовали стармех,  доктор,  толстый
пассажир и кто-то из провожающих.
   - ...Нет,  честное слово,  - повысил голос толстяк, - я просто с трудом
удержался,  чтобы не кинуть этому сеньору в лицо ихнюю седулу* -  нате, мол,
получите, я теперь не ваш!
   ______________
   * Cedula de identidad - удостоверение личности (исп.).

   С этими словами он посмотрел направо и налево,  словно ожидая поддержки
со  стороны слушателей.  Но поддержки выражено не было,  наступило несколько
неловкое молчание.
   - Ну, в лицо-то не стоило бы, наверное, - сказал кто-то.
   - Нет,  я бы, конечно, себе этого не позволил, - загорячился толстяк, -
это уже инцидент,  я понимаю! Но желание было. И вы, товарищи, должны просто
понять,  -  он приложил к груди растопыренную руку,  -  после всего,  что мы
здесь вытерпели за  это время,  -  то  есть нет,  вам это понять невозможно,
советскому человеку просто не представить себе такого!  Чтобы тебя ежедневно
и ежечасно -  на каждом то есть шагу - унижали, оскорбляли твое достоинство,
вытирали об тебя ноги...
   Он  снова оглянулся вокруг себя  и,  встретившись глазами с  Полуниным,
протянул руку ораторским жестом.
   - Вот товарищ -  извиняюсь,  не знаю по фамилии -  товарищ скажет то же
самое!
   Взгляды сидевших за  столом обратились на  Полунина,  тут  уж  было  не
отмолчаться.
   - Не  знаю,  -  сдержанно сказал он.  -  Мне служить половой тряпкой не
приходилось...
   - Нет,  ну фигурально говоря,  конечно,  не в  буквальном же смысле!  Я
говорю вообще об  отношении -  когда  тебе  всюду  тычут  в  глаза,  что  ты
"экстранхеро"*,  человек второго сорта, пока действительно не начинаешь себя
чувствовать просто, понимаете ли, каким-то отверженным!
   ______________
   * Extranjero - иностранец (исп.).

   Полунин пожал плечами:
   - С  этим  спорить не  буду,  в  чужой  стране действительно чувствуешь
себя...  не очень уютно. А насчет того, чтобы в глаза тыкали... Вы Аргентину
имеете в виду?
   - Конечно!
   - Тогда это ерунда.
   - То есть как это "ерунда", позвольте, - толстяк опять стал горячиться,
- если для иностранца всегда самая тяжелая работа, самая низкая зарплата...
   - Первый раз слышу,  чтобы зарплата зависела от национальности. Какая у
вас профессия?
   - По  образованию я  -  музыкант,  но  здесь,  конечно,  работал не  по
специальности. Здесь я был плотником. Строительным плотником, на опалубке...
   - И вам платили меньше, чем аргентинцам?
   - Конечно, меньше!
   - За одинаковую работу?
   - Да, представьте себе, за ту же самую работу!
   Старший  электрик,  уже  поднявшись из-за  стола,  задержался у  двери,
видимо заинтересованный этим дурацким спором. Полунин, ругая себя за то, что
не отмолчался, допил свой компот и тоже встал.
   - Может,  быть,  -  сказал он примирительно.  - Жулья, конечно, хватает
всюду.  Я  только не понимаю,  что вас держало в  такой фирме,  -  ушли бы в
другую, и дело с концом.
   - Интересный вопрос -  что держало!  - взвизгнул толстяк. - Безработица
держала, молодой человек, вот что! Да, представьте себе!
   - Побойтесь вы бога,  -  с изумлением сказал Полунин, - какая, к черту,
безработица с  вашей специальностью?  Да  здесь все  эти годы не  было более
дефицитной профессии, чем строительные плотники!
   Толстяк пошел пятнами.
   - Я...  я не понимаю! Вас послушать - просто рай земной, да и только, -
нет,  в самом деле,  товарищи! И отношение прекрасное, и безработицы никакой
нет,  и  платят всем по справедливости!  А  ведь,  между прочим,  неувязочка
получается!  Если там так хорошо, - толстяк патетически указал на открытый в
сторону причала иллюминатор,  за  которым в  этот  момент  с  железным гулом
медленно проезжал рельсовый кран,  - вы-то почему здесь, на советском судне,
а?
   Задав этот  вопрос,  толстяк победно оглянулся на  доктора и  стармеха.
Полунину вдруг стало его жаль.
   - А вам этого все равно не понять, - сказал он, направляясь к выходу. -
Во всяком случае, вопросы труда и зарплаты на мое решение не повлияли...
   Электрик вышел из салона вместе с ним, беззвучно посмеиваясь.
   - Хорошо вы его напоследок уели,  только ведь и в самом деле не поймет.
Если дурак, так это надолго...
   - Да ну его к черту.  Воображаю,  будет потом рассказывать, как его тут
капиталисты голодом морили...
   - Точно, точно. Такое и рассказывают, а что вы думаете! Странно только,
никому в голову не придет простой вопрос:  ну хорошо, а если бы ему там - за
границей -  платили больше,  то он бы,  выходит,  и не вернулся?  Вот тут уж
действительно "неувязочка",  скажем прямо...  Так  в  машинное не  хотите со
мной?
   - Я зайду позже, Владимир Анатольевич.
   - Ну давайте, я уж до отхода оттуда не вылезу...
   Он  вышел на  палубу,  погрузка за это время продвинулась -  уже начали
укладывать верхние ряды тюков. Часа через три, пожалуй...
   К нему подошел худощавый пожилой человек восточного облика, сказал, что
его зовут Тиграном Вартановичем и  что они соседи по каюте.  Поговорив с ним
несколько минут,  Полунин понял,  что его собственная "одиссея" -  небольшая
прогулка в  сравнении с  кругосветными странствиями доктора Оганесяна.  Тот,
как выяснилось, побывал уже и на Ближнем Востоке, и в Африке, и в А