огда ничего доказать. В общем, он застрелился.
   - М-да,  -  сказал Морено.  -  Одна из  бесчисленных маленьких трагедий
войны.  Скажите...  вы  вот  сейчас  употребили слово  "резистанс" -  именно
"резистанс", а не "ресистеисия". Хотя разговор идет по-кастильски. Насколько
я понимаю, дело было во Франции?
   - Да.
   - А вы как там оказались?
   - Бежал из плена.
   - Понятно.  И  еще один вопрос.  Значит,  кто-то из участников подполья
оказался предателем.  Но  ведь  вы,  если не  ошибаюсь,  ищете немца,  а  не
француза?
   - Этот немец проник к нам под видом перебежчика-антифашиста.
   - Даже так?  Это уже совсем гнусно.  И  этот тип,  вы  думаете,  сейчас
где-то здесь...
   - По некоторым сведениям, здесь.
   - Что  ж,  в  этом  случае  Келли  действительно  может  оказаться  вам
полезным.   Да.   Но   с   ним  необходима  осторожность,   Гийермо  человек
недоверчивый...
   - Судя по вашим с ним отношениям, этого не скажешь, - возразил Полунин.
- Тут он скорее проявляет трудно объяснимую доверчивость.
   - Почему же,  она  вполне объяснима.  Когда-то  я  придерживался весьма
правых взглядов,  и это было как раз в тот период,  когда мы близко общались
семьями.  Во время войны я многое начал видеть в ином свете, но тогда мы уже
встречались редко,  да  и  просто перестали как-то  говорить на политические
темы...  Оба Келли - и отец и сын - так ненавидели англичан, что готовы были
аплодировать каждой бомбе,  упавшей на Лондон... Кстати, Патрисио - это отец
- участвовал  в  Дублинском  восстании  шестнадцатого года,  бежал  сюда  из
английской  тюрьмы.   Короче,   мы  поспорили  раз-другой,  поняли,  что  не
переубедим друг  друга,  и  стали  избегать политических разговоров.  Думаю,
Гийермо и  сейчас не  догадывается,  насколько изменились за  это  время мои
взгляды.  И потом тут другое: он - типичный фанатик, человек с догматическим
складом  мышления,  склонный  классифицировать людей  по  самой  примитивной
схеме.  Для него всякий бедняк - непременно за коммунистов, всякий богатый -
непременно против.  Обратная ситуация просто не  укладывается в  его голове,
поэтому  он  до  сих  пор  продолжает видеть  во  мне  априорного противника
"красных". Ну и, естественно, доверяет...
   - Ваша рекомендация, в таком случае, должна иметь вес?
   - Да,  но  до известной степени!  Он может верить лично мне и  не очень
доверять моим знакомым.  Это уж как вам повезет. Во всяком случае, повторяю,
будьте осторожны. Если Келли догадается, что вы ведете с ним двойную игру...
   - Понимаю,  доктор.  Спасибо за  предупреждение,  но  у  нас  уже  есть
некоторый опыт двойной игры...  и с более опасным противником.  "Альянса", в
конце концов, только плохая копия гестапо.
   - Верно,  но и они кое-чему успели научиться. Ну что ж... я вам от души
желаю успеха.  В  наших краях действительно развелось слишком уж  много этих
сукиных сынов,  и чем скорее их повыловят, тем лучше. Даже если будут ловить
вот так, по одному. Кропотливая, впрочем, работа...
   Морено  тяжело  поднялся из  кресла и,  по-стариковски шаркая сапогами,
отошел в дальний угол,  к письменному столу Полунин посмотрел на часы - было
уже  поздно  -  и  обвел  взглядом  кабинет.  Здесь,  как  и  в  холле,  все
свидетельствовало о  тщательной  продуманности  стиля:  темный  резной  дуб,
кованые  железные  канделябры,  несколько  старинных  деревянных скульптур в
искусно подсвеченных нишах между открытыми книжными полками,  занимающими до
потолка три  стены.  Четвертую,  в  которой была  прорезана дверь,  украшала
коллекция холодного оружия -  скрещенные алебарды,  кастильская шпага времен
конкисты,  огромный двуручный меч-фламберга с извилистым клинком;  тaкие же,
вспомнилось  Полунину,  видел  он  когда-то  в  Эрмитаже,  в  любимом  своем
"рыцарском зале"...
   Дон Хосе Игнасио вернулся, протягивая ему узкий голубоватый листок:
   - Освальдо говорил,  у  вас затруднения с  деньгами.  Возьмите,  это на
организационные и текущие расходы...
   Полунин нерешительно взял  жестко похрустывающую бумажку,  увидел четко
выписанные цифры -  десять тысяч песо Уругвайских,  надо полагать?  Но тогда
это огромная сумма, больше ста тысяч аргентинских...
   - Спасибо,  доктор,  -  пробормотал он в замешательстве.  - Деньги нам,
конечно, пригодятся, но...
   - Никаких "но",  -  отмахнулся Морено.  -  Депонируйте чек завтра же...
только постарайтесь не  потерять,  он выписан на предъявителя.  Счет советую
открыть,  ну, скажем, хотя бы в "Ферст Нэйшнл" - этот банк имеет отделения и
в Буэнос-Айресе,  и в Асунсьоне.  Где бы вы ни очутились,  деньги всегда под
рукой" А  деньги вам понадобятся.  И сколько!  Вы не представляете,  какое в
Парагвае взяточничество,  тамошние чиновники -  это  просто акулы  какие-то,
амиго, просто акулы... Как у вас с транспортом?
   - Да никак...
   - Ну,  видите.  Не пешком же будете бродить по сельве!  Вам нужно взять
напрокат хороший вездеход,  лучше закрытый "лендровер",  или хотя бы простой
джип с  тентом,  но без двух ведущих мостов и  не думайте трогаться в  путь.
Я-то знаю, что такое парагвайские дороги!
   - Вы ведете там какие-нибудь дела? - спросил Полунин.
   - Сейчас  -  нет!  У  меня  были  интересы  в  Парагвае...  и  довольно
значительные...  Но я  все ликвидировал,  как только там к власти пришла эта
нацистская вонючка герр Стресснер.
   - Он что, не поощряет иностранные инвестиции?
   - Я  бы не сказал.  Скорее напротив,  он в  них заинтересован...  Как и
Перон, кстати, который на словах ратует за экономическую автаркию, а на деле
распродает  страну  оптом  и  в  розницу.  Нет,  парагвайские  свои  дела  я
ликвидировал сам,  просто из принципа. Конечно, деньги не пахнут, первым это
заметил еще Веспасиан Флавий...  когда обложил налогом общественные нужники.
Но,  понимаете,  есть все  же  какие-то  границы!  Словом,  деловых связей с
Парагваем у  меня не  осталось,  и  в  этом смысле я  вам ничем не могу быть
полезным. Но вот такую помощь, - он указал на чек, который Полунин продолжал
держать в  руке,  словно не зная,  что с  ним делать,  -  такую помощь я вам
оказать могу. Деньги, слава богу, для меня пока не проблема.
   Морено налил еще вина Полунину и  себе,  наклонился к камину и кочергой
разворошил догорающие поленья.
   - У  вас  есть  ко  мне  какие-нибудь  вопросы?   -   спросил  он,   не
оборачиваясь.
   Полунин отпил из своего стакана, подумал.
   - Есть,  -  решился он наконец.  - Один вопрос у меня давно вертится на
языке, но я, пожалуй, не задал бы его, если бы не... этот ваш чек.
   - То есть?
   - Ну,  если уж мы принимаем от вас такую...  существенную помощь, то...
хотелось бы яснее представить себе ваши мотивы.
   - А-а, понимаю. Вас удивляет моя позиция?
   - Не то что удивляет,  нет...  Мы ведь уже кое-что о вас знали,  еще до
личного знакомства.  Иначе  оно,  пожалуй,  просто не  состоялось бы.  Маду,
например,  слышал от одного журналиста о  вашей деятельности в начале войны,
когда здесь была разоблачена немецкая пятая колонна...
   Морено погладил усы с явно польщенным видом.
   - Недаром я боюсь газетчиков, - сказал он. - Все вынюхивают и ничего не
забывают!  И ведь самое забавное, дон Мигель, что я всячески старался быть в
тени...   Вы  имеете  в  виду  "Комитет  Брена",  в  сороковом?  Да,  я  его
поддерживал,  верно.  Между нами говоря,  -  он подмигнул,  -  никакой особо
серьезной пятой колонны тут не  было,  это уж  мы  немного нагнали страху...
Благо  подвернулся отличный случай:  у  одного немца  из  местных нашли  при
обыске детальный план оккупации Уругвая...
   - Оккупации Уругвая? - переспросил Полунин.
   - Ни больше ни меньше,  амиго! И даже с подробной дислокацией потребных
для этого частей:  один полк СС -  сюда, два батальона - туда... Болван явно
развлекался на досуге,  но использовать его опус мы не преминули. Важно было
настроить общественное мнение, понимаете?
   - Что ж,  это была полезная работа.  Поэтому-то мы к  вам и обратились,
доктор.  Как к антифашисту. Но все-таки, я хочу сказать, ваша позиция в этом
вопросе... для меня не совсем объяснима. Другое дело, будь вы коммунистом...
   Морено поднял палец предостерегающим жестом:
   - Нет, нет, я вовсе не коммунист!
   - Знаю, Лагартиха считает вас скорее правым.
   - Тоже не совсем точно!  Правые,  со своей стороны, считают меня левым.
Разумеется,  вся  эта  спектрография условна...  -  Доктор жадно  допил свой
стакан,  словно у него пересохло в горле,  и разгладил усы. - А что касается
наших вшивых наци,  то  отношение к  ним определяется у  каждого нормального
человека отнюдь не его политической ориентацией -  налево или направо,  -  а
просто чувством элементарной чистоплотности. Вы не согласны?
   - Вероятно,  это должно быть так.  Но, мне кажется, нельзя забывать и -
как  это  говорится?  -  историю вопроса.  Нацизм все-таки  был  порождением
правого лагеря.  И  не  случайно именно правые политические круги  здесь,  в
Америке,  продолжают если не  оправдывать практику нацизма,  то,  во  всяком
случае, во многом разделять нацистскую систему идей.
   - Да,  если вы  говорите о  наших ультра.  Но о  них говорить не стоит,
кретины есть в любом лагере.  Думаете,  в левом их меньше? Как бы не так. А,
повторяю,  нормальный человек,  какими бы  ни были его политические взгляды,
сторонится нацизма так же инстинктивно,  как вы постараетесь обойти стороной
лежащую на дороге кучу дерьма.  Нацизм,  амиго, это то же дерьмо, экскремент
новейшей политической истории...  Конечно,  извергнул его именно наш лагерь,
вы  правы,  но  тут сказалась политическая недальновидность,  продиктованная
страхом. Что, вы думаете, побудило Круппа и Тиссена финансировать нацистскую
партию?  Только страх перед коммунистами.  А  страх,  как  известно,  плохой
советчик.
   - У  вас,  доктор,  Нет  страха перед коммунистами?  -  поинтересовался
Полунин.
   - У  меня?  Нет!  Если хотите знать мое  мнение,  я  считаю присутствие
коммунизма в мире скорее положительным фактором.  Коммунизма как оппозиции -
и  в  масштабе одной стороны,  и в глобальном масштабе.  Понимаете,  если бы
завтра в  Уругвае возникла угроза захвата власти коммунистами,  я боролся бы
против  них  всеми  законными  способами.  Но  пока  коммунисты действуют  в
качестве  оппозиционной  партии,   я  приветствую  их  деятельность.  То  же
относится и  к  миру  в  целом:  мир,  управляемый коммунистами,  для  меня,
вероятно,  был бы неприемлем;  но мир, уравновешенный двумя системами, - это
лучшее, что можно придумать. Вам понятна моя мысль?
   - Не совсем, - признался Полунин.
   - Хорошо,   постараюсь  ее  развить.  Я  капиталист.  Довольно  крупный
капиталист,   если  говорить  откровенно.   Как  таковой,   я,  естественно,
заинтересован в  жизнеспособности капиталистической системы общества,  в  ее
внутренней стабильности.  Попросту  говоря,  я  не  хочу  жить  на  вулкане.
Логично?
   - Логично.
   - Теперь слушайте дальше.  Люди моего поколения -  а мне шестьдесят три
года,  сеньор, я начал заниматься делами в пятнадцатом году, ровно сорок лет
назад,  -  так  вот,  люди  моего  поколения обычно вспоминают времена нашей
молодости как золотой век капитализма: любой предприниматель чувствовал себя
этаким феодальным бароном.  Но  это было благоденствием на  вулкане -  внизу
накапливался огромный заряд  недовольства тех,  кто  был  лишен элементарных
человеческих прав.  И знаете,  почему этот вулкан не взорвался? Потому что в
семнадцатом году в мире возник новый фактор...
   Морено налил  себе  еще  вина,  жестом пригласив Полунина следовать его
примеру, и спросил:
   - Я не утомляю вас своей болтовней?  Мы,  южноамериканцы,  вообще любим
поговорить,  а у меня вдобавок это еще и профессиональное - как у адвоката -
и возрастное. Старики спешат наговориться перед очень долгим молчанием.
   - Я слушаю вас с большим интересом, - заверил Полунин.
   - Но вы пейте, пейте, у нас не принято беседовать всухомятку. Так о чем
я?  А,  да!  Так вот -  семнадцатый год. Точнее, не совсем семнадцатый, чуть
позже,  -  дело в  том,  что вначале никто не  поверил в  успех Ленина.  Ну,
думали,  случайность...  А  вот уже в  двадцатом,  в двадцать первом,  когда
большевики сумели  не  только  свалить империю,  но  и  выиграть гражданскую
войну,  -  вот тут мы призадумались!  Вот тут мы поняли, чем это грозит всем
нам.   Конечно,   реакция  была   двоякой.   Дураки,   испугавшись,   решили
противопоставить угрозе  силу  и  сделали ставку  на  фашизм  Муссолини,  на
национал-социализм Гитлера.  Другие,  кто поумнее,  поняли, что нужно срочно
перестраиваться,  что куда выгоднее добровольно отказаться от части,  нежели
потерять все.  Первым предупреждением была ваша революция,  вторым - Великий
кризис двадцать девятого года,  а  третьего уже не понадобилось:  капитализм
начал поворачивать на новый курс.
   - Вы имеете в виду "Новый курс" Рузвельта?
   - Нет,   я  беру  шире!  Я  имею  в  виду  общий  процесс  омолаживания
капитализма,  но,  пожалуй,  начался он именно с  "Нового курса" Рузвельта -
каких-нибудь двадцать лет,  и каковы результаты! Минутку, я предвижу, что вы
хотите сказать,  но  позвольте кончить.  Я  далек от  мысли,  что мы живем в
"обществе всеобщего благоденствия" или что у нас нет больше никаких проблем.
Проблем более чем достаточно,  и  благоденствие весьма относительно,  но  мы
сумели преодолеть главную опасность: нам больше не грозит мировая революция.
Как  бы  вы  ни  относились к  сегодняшнему капитализму,  вы  не  можете  не
признать,  что  он  уже  не  то,  чем  был  капитализм девятнадцатого века -
одряхлевший,  пресыщенный золотом  и  кровью,  безрассудно упивающийся своей
мнимой мощью.  Мы стали умнее,  осторожнее,  мы обрели второе дыхание. Ценою
многих уступок - да, несомненно! Моего отца - да покоится его душа в мире, -
вероятно,  хватил бы  удар,  если  бы  ему  предложили сесть за  один стол с
профсоюзными  делегатами.   Или  если  бы   от  него  потребовали  отчислять
определенный процент прибыли в  фонд  социальных мероприятий А  я  строю для
своих  рабочих  жилища,   оплачиваю  им  медицинскую  помощь,   я  регулярно
встречаюсь с  их  делегатами,  и  мы  торгуемся из-за каждого песо прибавки,
которую они  от  меня  требуют.  Торгуемся,  черт возьми,  как  равные:  они
отстаивают свои интересы,  я -  свои.  И в конце концов приходим к какому-то
приемлемому для  обеих  сторон  решению.  Поверьте,  меня  это  нисколько не
унижает!  В этом году у меня в течение месяца бастовало шесть тысяч человек,
я  понес большие убытки,  очень большие,  и вынужден был уступить.  Мой отец
считал,  что  с  "бунтовщиками" можно  говорить только на  языке полицейских
винтовок,  -  что же,  это значит,  что он был сильнее?  Напротив,  это лишь
свидетельствовало о  его слабости,  о его неумении решать проблемы,  которые
для меня вообще не являются проблемами. Именно в этом, если хотите, основная
разница между капитализмом вчерашним и  капитализмом сегодняшним.  К  чему я
все это начал говорить...  А! Вы спросили о моем отношении к коммунизму. Так
вот,  я  считаю,  что  именно появление на  мировой арене  коммунизма -  как
противодействующей силы - создало те условия, в которых капитализм неизбежно
должен был измениться к лучшему.  А всякое изменение к лучшему -  укрепляет.
Э? Согласны?
   - Не знаю,  -  помолчав,  ответил Полунин.  - Во многом вы, несомненно,
правы,  -  капитализм  действительно  приспосабливается.  Становится  ли  он
лучше...  Тут у  нас,  боюсь,  разные углы зрения:  вы смотрите сверху,  я -
снизу, и мы, естественно, видим разные вещи...
   - Но  позвольте,  амиго!  Давайте уж  уточним,  что  именно  видите вы.
Случалось вам видеть детей у ткацких станков,  как в Англии сто лет назад? А
чтобы полиция открывала огонь по  пикетам забастовщиков,  охраняющим фабрику
от штрейкбрехеров, вы видели? Думаю, что нет! А я видел, и не сто лет назад,
я еще не так стар, а всего тридцать. В двадцать пятом году!
   - Однако активистов рабочего движения продолжают убивать и  в пятьдесят
пятом,  -  возразил Полунин. - Сеньор Келли мог бы вам кое-что рассказать по
этому поводу.
   - Нынешнее положение в Аргентине нельзя считать нормальным!
   - Вы  можете  поручиться,  что  такое  положение не  сложится завтра  в
Уругвае, если здесь придет к власти другое правительство?
   - Нет,  не поручусь! В Южной Америке, амиго, ручаться нельзя ни за что,
- Морено, улыбаясь, покачал головой. - Но о сегодняшнем капитализме не стоит
судить по тем формам,  которые он подчас принимает в этих странах - отсталых
индустриально и крайне нестабильных политически. В этом смысле более типичны
те  отношения  между  рабочими  и  предпринимателями,  которые  мы  видим  в
большинстве стран  Западной  Европы  -  в  Англии,  во  Франции,  в  Швеции.
Насколько мне известно, там профсоюзные активисты ничем особенно не рискуют,
а рабочие устраивают забастовки без всяких помех.  Чаще всего,  кстати,  они
добиваются своего.
   - Да,  обычно добиваются,  -  согласился Полунин.  -  И  это,  пожалуй,
подсказывает  мне   главный  аргумент  против  вашей   теории  "омоложенного
капитализма".
   - Любопытно, - сказал Морено. - Наливайте себе вина.
   - Спасибо...   Дело  вот  в  чем:  нынешний  капитализм,  как  вы  сами
признаете,  удерживается на плаву только ценой постоянных уступок. Вы в этом
видите признак силы,  -  согласен,  это свидетельствует об известной...  ну,
ловкости, назовем это так.
   - А точнее - жизнеспособности, - подсказал Морено.
   - Не уверен. Ну хорошо, поставим вопрос иначе: вы считаете, что все эти
уступки - только на время?
   - В каком смысле?
   - Да  вот взять хотя бы  то  же  право на забастовку.  Когда-то рабочие
этого права не имели, теперь они его получили. Допускаете ли вы - в принципе
- возможность того, что оно когда-нибудь будет аннулировано?
   - Разумеется,  нет.  Правда,  -  Морено поднял палец,  -  то  или  иное
правительство может  в  чрезвычайных случаях ограничить право на  забастовку
особым   законодательством.   Сравнительно  недавний   прецедент   -   закон
Тафта-Хартли в Штатах.
   - Однако заводы "Вестингауза" бастуют уже который месяц?
   - Да,  и больше пятидесяти тысяч человек. Я понимаю вашу мысль, Мигель,
вы хотите сказать, что...
   - Позвольте,  я сформулирую сам.  Мне кажется,  что все это признаки не
"второй молодости" капитализма,  а,  напротив,  его упадка.  Конечно, иногда
уступки и  в  самом  деле  не  ослабляют,  -  но  это  в  том  случае,  если
рассчитываешь рано  или  поздно  вернуть все  потерянное.  Но  когда  сдаешь
позицию за позицией, прекрасно зная, что никогда больше сюда не вернешься, -
это  уже  не  тактический  маневр,   это  бегство,   отступление...   причем
отступление   стратегическое.   Пожалуй,   именно   таким   отступлением   и
представляется мне "новый курс капитализма".  Нет,  в самом деле, доктор, вы
не задумывались, как далеко он продлится и куда в конечном итоге приведет?
   Морено  засмеялся  и,   взяв  кочергу,   снова  наклонился  к   камину.
Перегоревшее полено упало с  решетки,  взметнув рой  золотых искр  в  черное
жерло дымохода,  и рассыпалось на быстро тускнеющие угли.  Дон Хосе кочергой
подгреб их под решетку и задумчиво сказал, глядя в огонь:
   - Футурология,  дон Мигель,  не мой конек... А вообще-то, конечно, я об
этом  думал.  Готов признать,  что  мы  и  в  самом деле сдаем позиции.  Мои
наследники,  возможно,  утратят даже ту ограниченную независимость в  делах,
которой я пока пользуюсь, - государство будет осуществлять еще более жесткий
контроль над  действиями предпринимателей,  будет забирать себе еще  большую
часть их  прибылей и  так далее.  Я  даже допускаю,  что рано или поздно оно
вообще приберет к рукам все мои предприятия.  Ну что ж, если таков общий ход
событий...  и  если  это  будет  делаться постепенно,  в  каких-то  законных
формах...   ничего  не   имею   против!