армия будет остро нуждаться в  имеющих
боевой опыт кадрах;  и  уж  никак не мог он предвидеть тех событий,  которые
вскоре после окончания второй мировой войны разыграются в далеком Индокитае.
   А   эти  события,   как  оказалось,   повлияли  на   его  судьбу  самым
непосредственным образом.  В  августе,  как только капитулировала Япония,  в
Ханое  вспыхнуло восстание.  Хотя  Франция  и  признала Вьетнам  независимым
государством,  ее  руководители явно не  склонны были примириться с  потерей
бывшей колонии.  До  начала открытых военных действий оставалось еще  больше
года, но подготовка к ним уже шла.
   Филипп,   которому   тогда   исполнилось   тридцать,   все-таки   успел
демобилизоваться в начале сорок шестого.  Уезжая,  он пообещал принять меры,
похлопотать,  но  главным козырем -  национальностью мнимого Мишеля Баруа  -
ходить было уже опасно:  липовые документы могли сойти во время войны, когда
в армию брали,  как в Иностранный легион, любого желающего и практически без
проверки.  Чиновники мирного времени наверняка отнеслись бы  к  открывшемуся
подлогу куда серьезнее.  Словом,  пришлось служить дальше,  продолжая тянуть
лямку в осточертевших уже казармах Рейнской оккупационной армии.
   А  обстановка в  мире  менялась между  тем  самым  угрожающим образом -
начиналась "Холодная война", Черчилль выступил в Фултоне со своей знаменитой
речью.  В  общем-то,  наверное,  можно отчасти и  понять тех товарищей на рю
Гренель*, куда он наконец явился, получив отпуск в Париж, - эдакий кондотьер
в  мундире  американского  образца,   с  французскими  боевыми  наградами  и
фальшивыми документами в кармане.  Но,  с другой стороны,  и им следовало бы
постараться понять его.  Как  бы  фантастично ни  выглядела его история,  он
рассказал ее  подробно и  откровенно,  ничего не  скрывая -  ни  фактов,  ни
мотивов.  Мотивы,  как скоро выяснилось,  никого не  интересовали,  а  факты
выглядели подозрительно,  особенно факт пребывания в плену. Что поделаешь, в
сорок  седьмом  году  на  любую  подобную  биографию неизбежно накладывались
обстоятельства, ни в малейшей степени не зависевшие ни от него самого, ни от
тех людей, с которыми ему тогда пришлось иметь дело...
   ______________
   * На рю Гренель помещалось советское посольство.

   Ладно,  недоверие он  бы  еще  понять мог.  Нельзя было понять другого:
безоговорочного и  огульного осуждения тех,  кто,  как выразился один из его
собеседников,  "отсиживались в плену",  - разум противился этому чудовищному
отождествлению  всякого  военнопленного  с  изменником  Разумеется,  были  и
изменники,  были и  сдавшиеся добровольно,  -  но такие,  кстати сказать,  в
лагерях не задерживались, они довольно скоро уходили оттуда в разведшколы, в
"национальные легионы",  в  РОА.  А  те,  для кого воинская присяга не  была
пустым словом,  оставались умирать несломленными.  И  согласиться -  хотя бы
молчаливо -  с тем,  как судил о них его собеседник, значило бы для Полунина
предать мертвых, самому стать предателем.
   Поэтому разговор на  рю  Гренель кончился плохо.  Настолько плохо,  что
нечего было и думать прийти сюда еще раз; он просто не мог бы заставить себя
снова  слушать  эти  разговоры  об  "отсидевшихся",   отвечать  на  вежливые
расспросы - когда, почему, при каких обстоятельствах...
   Повидать Филиппа не удалось,  тот был в командировке. Париж на этот раз
показался мерзким:  инфляция, черный рынок, разряженные по новой заокеанской
моде  профитеры* в  широченных пиджаках с  вислыми плечами,  в  коротковатых
брючатах и туфлях на белом каучуке в два пальца толщиной... Неужто ради этой
мрази горели танки на кольмарских холмах,  гибли в ночных перестрелках парни
из  "Дюгеклена"?  Полунин за неделю пропил отпускные,  подрался в  последний
вечер с какими-то подонками в заведении на пляс Пигаль и вернулся в Германию
с  пустыми карманами и  подбитым глазом.  И совершенно не представляя себе -
как жить дальше.
   ______________
   * Profiteur - делец, спекулянт (фр.).

   "Дома",  в  казарме,  его  встретили слухи  о  скорой якобы отправке на
Дальний Восток - война в Индокитае шла уже полным ходом. Это уж был какой-то
бред; Полунин долго отказывался верить, думал - обойдется. Нет, не обошлось.
Однажды ночью,  в  марте,  полк  подняли по  тревоге,  посадили в  десантные
"дугласы" и  отправили в  Тулон.  Там,  к  счастью,  случилась задержка:  до
погрузки на  корабль еще  предстояло получить новую технику -  танки Т-47  и
бронетранспортеры М-39, специально приспособленные для действий в болотистых
джунглях.
   Он дезертировал на второй день, едва дождавшись увольнительной в город,
ушел  налегке,   взяв  с  собой  только  медаль  Сопротивления  и  трофейный
парабеллум,  который за ним не числился (он просто утаил пистолет в  августе
сорок  четвертого года,  когда макизарам приказали сдать оружие).  Планов не
было никаких,  кроме одного -  не воевать в Индокитае; может быть, думал он,
удастся пробраться в  Италию,  разыскать Дино  -  тот  всегда  был  Мастером
находить выходы из безвыходных положений...
   Впрочем,  действовал он  довольно обдуманно.  Купив на "блошином рынке"
старый  плащ,   пиджак,   фуфайку  и  потертые  вельветовые  брюки,  Полунин
внимательно изучил на  автобусной станции план окрестностей и  взял билет до
Санари - маленького курортного местечка в четырнадцати километрах от Тулона,
по дороге на Марсель.  Там,  найдя укромный пляж (купающихся, по счастью, не
было,  холодный мистраль валил с  ног),  он переоделся,  аккуратно сложенный
мундир со всеми документами в кармане оставил на песке,  прикрыв развернутым
номером "Пари суар" и положив сверху камень и бутылку "пастиса",  из которой
предварительно вылил в море три четверти содержимого. Потом, выйдя на шоссе,
остановил попутный грузовик и через полтора часа был уже в Марселе.
   Несколько дней  он  околачивался по  всяким  притонам в  районе Старого
Порта,  надеясь найти  какого-нибудь  контрабандиста.  Трудно было  сказать,
сработала ли  инсценировка в  Санари;  выглядело это довольно правдоподобно:
человек, вылакавший почти бутылку спиртного, запросто мог утонуть, купаясь в
такой  холодной воде.  Но  почем  знать!  В  газетах,  во  всяком случае,  о
трагической гибели сержанта Баруа не сообщалось, хотя полицейскую рубрику он
внимательно прочитывал каждый день. Контрабандиста, готового переправить его
в  Италию,  тоже не находилось.  Далековато,  конечно;  лучше было из Тулона
уехать в Ниццу - там ближе. Этого он просто не сообразил.
   А  потом  произошло  одно  из  тех  маленьких чудес,  которые  в  жизни
случаются гораздо чаще, чем можно предполагать.
   К  концу первой недели пребывания в  Марселе некая Мирей привела его  к
себе на ночь.  Утром,  проснувшись,  он увидел,  что она вертит в  руках его
"люгер". Полунин с размаха огрел приятельницу по заду и отобрал пистолет. "Я
искала сигареты,  - объяснила Мирей, потирая ушибленное место. - Чего это ты
таскаешь с собой пушку?" -  "Память о маки,  какого черта", - сердито сказал
Полунин.  Мирей  понимающе покивала и  похвасталась,  что  знает еще  одного
бывшего макизара -  есть  тут  некий Жожо,  арап каких мало,  чем  только не
занимается,  - так вот, он тоже партизанил где-то на севере, а сюда вернулся
сразу после освобождения...  "Жожо?  - переспросил Полунин. - Погоди-ка, это
не такой случайно -  шепелявит и нос до подбородка?" Был у них в отряде один
носатый балагур,  его  все так и  называли -  "Жожо-марселец"...  "Точно,  -
удивилась Мирей, - так ты его тоже знаешь!"
   "Марсельца" она  разыскала очень скоро,  тот обрадовался Полунину,  как
брату,  стал расспрашивать.  Полунин выложил все начистоту,  терять было уже
нечего,  а  в  то,  что  бывший  дюгекленовец побежит  доносить,  как-то  не
верилось.  К  тому же,  если верить Мирей,  у него и у самого были основания
держаться от  фликов  подальше.  Жожо  выслушал  с  сочувственным вниманием,
спросил,  есть ли у него деньги,  и обещал подумать. Когда они встретились в
следующий раз,  он сказал,  что может устроить вполне надежные -  само Сюртэ
женераль ничего не заподозрит - бумаги апатрида. "В наше время, малыш, лучше
всего быть бесподданным,  -  добавил он.  -  По  крайней мере гарантия,  что
никуда не призовут..."
   Полунин согласился -  выбирать не приходилось. Жожо деловито пересчитал
пухлую пачку франков и спросил,  на какую фамилию делать документы.  Полунин
назвал свою, настоящую. Если уж скитаться, то хоть не под чужой кличкой...
   Совет  Жожо  оказался дельным.  Апатридами из  числа  перемещенных лиц,
которых к тому времени развелось во Франции видимо-невидимо, не только никто
не  интересовался,  -  от них старались избавиться,  сбыть с  глаз долой как
можно скорее и как можно дальше.  В частности, их особенно охотно отправляли
за  океан,  в  страны,  нуждавшиеся в  рабочей силе и  выразившие готовность
принять всю эту ораву. Зарегистрировавшись в полиции и получив временный вид
на   жительство,   Полунин   подал   заявления  одновременно  в   канадское,
аргентинское и  австралийское консульства.  Ему было все равно,  куда ехать.
Один черт, не пойдешь же снова на рю Гренель - здрасьте, мол, я опять к вам,
теперь уже не только как изменник Родины,  но еще и дезертир,  разыскиваемый
французской полицией...
   А его вполне могли разыскивать,  - попытка изобразить собой утопленника
теперь,  задним числом, казалась наивной. Если и разыскивали, действительно,
то не так уж старательно,  коль скоро выдали новые документы... Но на всякий
случай он все же уехал из Марселя, забрался в самую глушь, в Савойю, нанялся
там  к  одному фермеру пасти коз  (долго потом снились ему  эти  своенравные
твари!).  Адрес знал один Жожо,  -  через полгода он  сообщил,  что получена
аргентинская виза.  Перед  отплытием Полунин поручил ему  разыскать Филиппа,
который давно уже не давал о себе знать,  и чтобы тот писал на Буэнос-Айрес,
до востребования. Жожо исправно выполнил и это поручение - через месяц после
прибытия Полунин получил письмо из Парижа.  "Ты правильно сделал, старина, -
писал Филипп,  -  я  бы  поступил так же,  если бы  эти сволочи послали меня
убивать аннамитов.  Что делать, мир оказался не совсем таким, как мы мечтали
во время войны..."
   Да,  интересно,  что  скажет Балмашев,  когда узнает все  эти красочные
подробности.  Может,  лучше  было  рассказать сразу?  Да  нет,  для  первого
знакомства получилось бы  многовато.  Это  уж  потом  можно будет продолжать
разговор,  когда он "рассекретится".  Если,  конечно,  с Дитмаром все сойдет
благополучно.


ГЛАВА ПЯТАЯ

   Зима шла к концу без особых происшествий. Советская выставка закрылась,
"непримиримые" хотели было устроить под занавес какое-то  шумное мероприятие
с  битьем стекол,  но  на  них заранее цыкнули,  -  Перону сейчас не хватало
только  осложнений по  линии  МИДа.  Жизнь  русской  колонии снова  вошла  в
привычную колею.
   В середине августа Полунин с Дуняшей поехали на ежегодный скаутский бал
в "Обществе колонистов". Начало торжества омрачилось небольшим скандалом: во
время  выступления хора  Кока  Агеев  решил  тряхнуть  стариной  и  пустился
канканировать со своей очередной дамой, бойкой пронзительноглазой одесситкой
по прозвищу Кобра,  знаменитой тем,  что была, по ее словам, любовницей трех
генералов,  двух немецких и  одного румынского.  Выходка Коки была тем более
непристойной,  что именно в этот момент в соседнем зале хор юных разведчиков
проникновенно исполнял "Коль славен наш Господь в Сионе". Развратного старца
вывели вместе с его Коброй,  и скаутмайстер Лукин поклялся впредь не пускать
его ни  на  одно мероприятие ОРЮР.*  Если не  считать этого,  бал прошел как
обычно:   Дуняша  отплясывала  без  отдыху,  Полунин  сидел  за  столиком  в
одиночестве,  попивал крюшон и от нечего делать высматривал знакомых. К нему
подсел  некто  Андрущенко,  ядовитый  молодой  скептик,  бывший  воспитанник
русского кадетского корпуса в  Югославии,  женатый на аргентинке и  делающий
карьеру в аргентинской журналистике.
   ______________
   * Организация российских юных разведчиков (скаутов).

   - Как  жизнь,  Полунин?  -  спросил  он,  прищуренными  глазами  обводя
танцующих.
   - Как обычно. Ты с женой?
   - Еще чего! Жены должны сидеть дома, штопать носки или вышивать.
   - Тебе, я вижу, повезло, - не всякая согласится штопать носки, пока муж
развлекается.
   - Во-первых,  на  "всякой" я  не женился бы.  Во-вторых,  моя прекрасно
знает,  что  я  не  развлекаюсь.  Ты  считаешь это развлечением -  наблюдать
подобную кунсткамеру?  -  спросил Андрущенко,  обводя зал широким жестом.  -
Взгляни хотя  бы  на  этого кретина Лукина...  Вырос,  слава те  господи,  с
коломенскую версту -  и  до сих пор верит,  что умение вязать морские узлы и
петь хором спасет этих мальчиков и девочек от денационализации...
   - А что можешь предложить ты?
   - Не предложил бы, даже если бы и знал. Чем скорее денационализируются,
тем лучше.  По крайней мере не будут болтаться,  как цветок в проруби... Или
вон,  посмотри,  тот усатый,  с  раздвоенным подбородком,  -  ну вон,  около
буфета...
   - Кто это?
   - Некто Мавраки, из брюссельцев. Переводил Достоевского на французский,
а сейчас сколачивает новую монархическую организацию -  "Государево служилое
земство".  Честное слово,  не  выдумываю.  Во главе предусматривается собор,
члены которого будут именоваться думными боярами.  Нет,  это и  в самом деле
кунсткамера...  Я  тебе говорю,  Полунин,  если мой  сын когда-нибудь скажет
слово по-русски - выпорю как Сидорову Козу.
   - Врешь ведь.
   - Верно,  вру,  - согласился Андрущенко. - Язык я его, пожалуй, выучить
заставлю -  это пригодится.  Но русским он у меня расти не будет. Ты знаешь,
почему я никогда не прихожу сюда с женой?  Мне перед ней стыдно было бы.  Не
то  чтобы она  поняла,  чего тут  нужно стыдиться,  -  она для этого слишком
глупа, глупа вдвойне - и как женщина, и как аргентинка. Ей, пожалуй, все это
даже понравилось бы - еще бы, ручки дамам целуют, портеньо может увидеть это
только в кино... Но мне все равно было бы стыдно. Эмиграция, Полунин, вообще
не имеет права на существование,  я давно это понял. Я имею в виду такую вот
эмиграцию, - он повторил свой всеобъемлющий жест.
   - Бывают разве другие?
   - А почему нет?  Бывают нормальные, здоровые эмиграции, когда люди едут
зарабатывать деньги  или  просто  потому,  что  дома  слишком тесно.  Возьми
итальянцев,   японцев...   таких  людей  я   уважаю  -   за  трезвость,   за
предприимчивость.  А политическая эмиграция -  это нонсенс, какой-то собачий
бред.  Она оправдана -  теоретически -  только в том случае,  когда эмигрант
уверен, что за границей получит реальную возможность влиять на положение дел
на родине. Такой возможности на практике не получает никто. Никто! Ты просто
вспомни историю,  -  Андрущенко,  подавшись вперед,  принялся загибать перед
лицом  Полунина свои  худые длинные пальцы.  -  Французская эмиграция времен
террора;  польская времен  восстаний;  наша,  вот  эта  самая;  немецкая при
Гитлере...
   - Что-то ты слишком уж всех в одну кучу, - заметил Полунин.
   - А это нарочно,  для наглядности.  Я сейчас не разбираю,  кто и почему
эмигрировал,  кто был прав,  а  кто нет;  я  что хочу сказать:  политическая
деятельность эмигранта  всегда  бесплодна,  никакой  возможности  влиять  на
положение дел дома он  не  имеет,  от  своего народа отрывается все дальше и
дальше...   Лучшее,  на  что  он  может  рассчитывать,  это  место  в  обозе
какой-нибудь  иностранной  армии.   Вот  реальные  перспективы  политической
эмиграции -  любой,  какую ни  возьми.  Хотя бы немцев-антифашистов...  это,
заметь кстати,  еще  самая  благополучная эмиграция,  потому что  большая ее
часть в  конце концов вернулась домой победителями.  Но дело-то в  том,  что
победили Гитлера вовсе не они: если бы не наш Иван, сидели бы они до сих пор
по своим калифорниям -  и Томас Манн,  и Фейхтвангер, и все прочие... писали
бы призывы и обличения, и никто бы их уже не читал...
   - Что же, по-твоему, Фейхтвангеру нужно было остаться в Германии?
   - Да не-е-ет, - Андрущенко поморщился, словно досадуя на непонятливость
собеседника.  -  Конечно,  ему  нужно было драпать!  Когда человеку угрожает
смерть,  он  бежит -  это натурально.  Но тогда и  называй себя точно и  без
прикрас:  просто беженцем.  Беженцев я понимаю, сам бежал от усташей, - я не
понимаю,  как  можно  смыться,  спасая  свою  шкуру,  и  потом  считать себя
политическим эмигрантом.  А  главное,  я не понимаю,  как можно жить в одной
стране и вопить о своей любви к другой...
   - Ты никогда не испытывал любви к России?
   - Я  не могу любить то,  чего не знаю.  А  о  России я  не знаю ничего.
Родитель мой рассказывал,  как там было хорошо при государе императоре и как
мужики обожали помещиков -  в  чем я сильно сомневаюсь,  поскольку родился в
Загребе, а не в Смоленске. Как-то это, понимаешь, не согласуется.
   - Да, не очень, - улыбнулся Полунин.
   - Вот я и говорю. Поэтому так называемая "земля отцов" для меня - терра
инкогнита,  Полунин,  абстрактное понятие. Страна, где я родился, Югославия,
тоже не  вызывает во  мне сыновних чувств...  хорваты нас ненавидели,  сербы
относились неплохо,  но  все  равно  мы  были  для  них  чужими.  А  здесь я
равноправен,  здесь я -  аргентинец,  как и все прочие. Правда, я "архентино
натуралисадо"*,  но уже сын мой -  настоящий,  коренной аргентинец,  который
вырастет нормальным человеком без комплексов,  получит хорошее образование и
будет заниматься полезным делом...  а  не  пить водку по таким вот кабакам и
проклинать большевиков.  Почему я и говорю, что Лукин со своим "национальным
воспитанием" -  болван и  кретин,  и родители должны были бы прятать от него
своих детей,  как от чумы,  чтобы он не заставлял их зубрить хронологию дома
Романовых и петь "Взвейтесь,  соколы,  орлами"... Никуда они не взовьются, и
никто из  этих скаутов никогда не  вернется в  Россию,  потому что она им не
нужна и  они  там  никому не  нужны,  так пусть бы  лучше учились понимать и
любить  страну,  в  которой  живут.  Тьфу,  черт,  даже  горло  пересохло  -
разораторствовался...
   ______________
   * Argentino naturalizado - иммигрант, принявший аргентинское подданство
(исп.).

   Он  бесцеремонно взял Дуняшин стакан,  допил крюшон и  налил из графина
еще.
   - Что, не прав я?
   - Вероятно,  прав...  по-своему,  -  задумчиво отозвался Полунин.  - Во
всяком случае, ты смотришь на вещи реально...
   - Просто я  умный человек,  -  сказал Андрущенко с довольным видом,  он
очень любил, когда признавали его правоту. - Говоря без ложной скромности, я
действительно самый  умный человек во  всей  колонии.  О  тебе  не  говорю -
временами ты тоже кажешься умным...
   - А временами наоборот?
   - Временами наоборот. Судя по тому, каким тоном ты меня спросил о любви
к России, ты эту любовь испытываешь?
   - Я ведь там родился.
   - И  все-таки сидишь тут?  Тогда ты и в самом деле "наоборот".  Знаешь,
что я бы сделал на твоем месте?  Пошел бы в советское посольство,  - если не
знаешь адреса, могу сказать: Посадас, шестнадцать шестьдесят три, - бухнулся
бы  на колени и  сказал бы:  "Вяжите,  православные,  я  старуху убил".  Как
Раскольников, помнишь?
   - Раскольников сказал не  совсем так,  но  неважно.  А  если я  никаких
старух не убивал?
   - Тогда вообще пес тебя знает, что ты тут делаешь...
   Оркестр,  который  тем  временем  наяривал  какую-то  последнюю новинку
сезона,  оглушительно взорвался литаврами и испустил дух.  К столику подошла
разрумянившаяся Дуняша.
   - О,  Игор,  здравствуйте,  давно  вас  нигде  не  видно,  совсем стали
эрмитом*...
   ______________
   * Ermite - отшельник (фр.).

   - Не знаю,  что такое "эрмит",  -  сварливо сказал Андрущенко,  -  но я
человек серьезный,  трудолюбивый,  к  тому  же  отец  семейства.  А  вы  все
хорошеете, п