ей пока нет,  да и рановато их ждать - ответ может прийти
где-нибудь в марте-апреле, не раньше.
   - Как моя автобиография -  не испугала вас,  когда вы прочитали все это
черным по белому?
   Балмашев посмеялся в трубку.
   - И пострашнее читывали, мы не из пугливых. А вы-то куда опять исчезли,
неугомонный вы человек?
   - Плаваю, - сказал Полунин. - Решил вот на прощанье свет посмотреть.
   - Мрачновато звучит,  Михаил Сергеич. А в общем, правильно, поплавайте,
чего вам тут торчать...
   Они договорились, что Полунин даст о себе знать, когда снова вернется в
Буэнос-Айрес.  Он еще раз позвонил Основской,  с  которой так и не повидался
тогда перед отплытием, но ее не оказалось дома. Больше делать на берегу было
нечего, он собрал теплые вещи и вернулся в порт.
   Судно стояло в  Третьем доке,  у  элеватора "Бунхе и  Борн" -  им опять
предстояло везти пшеницу. Тонкая пыль клубилась над раскрытыми трюмами, куда
были опущены хоботы зернопогрузочных транспортеров. Запах этой пыли напомнил
Полунину далекое довоенное лето,  которое он проводил у  деда в Новгородской
области,  -  на  току  грохотала высокая красная молотилка,  бежал и  хлопал
длинный приводной ремень, летела по ветру полова...
   Он едва успел переодеться у  себя в кубрике,  как его позвали к первому
помощнику: что-то случилось с временной телефонной линией, связывающей судно
с  берегом.  Полунин быстро  нашел  и  устранил неисправность,  позвонил для
проверки на ближайший пост Морской префектуры - телефон действовал исправно,
и он уже собирался уйти из каюты, как вдруг что-то заставило его набрать еще
один номер. Когда в трубке пропел сигнал вызова, он протянул руку к рычажку,
чтобы тут же  дать отбой,  но  услышал совсем не тот голос,  который хотел и
боялся услышать.  Голос был женский,  но  явно аргентинский -  с  той особой
хрипотцой   и   резкостью   тембра,    что   отличает   голоса   испанок   и
испаноамериканок.
   - Ола, - повторила женщина, - вам кого?
   - Извините,  -  сказал Полунин,  - я, вероятно, ошибся, но этот телефон
был у меня записан - мои знакомые...
   - А,  это,  верно,  прежние жильцы! Сеньора с иностранной фамилией? Она
съехала в  начале  ноября,  тут  ей  все  звонили из  разных ювелирных фирм.
Погодите,  я  вам дам новый адрес,  она оставила у портеро,  -  это какой-то
пансион в Бельграно, на улице Крамер, - минутку, сейчас я найду...
   - Спасибо, сеньора, не стоит. Простите за беспокойство...
   Вернувшись в  кубрик,  он забрался на свою верхнюю койку и  пролежал до
самого отхода, посвистывая сквозь зубы и пересчитывая заклепки на переборке.
   И  снова потянулись привычные уже судовые будни:  утомительное безделье
между вахтами,  партии в покер или канасту, бесконечные разговоры соседей по
койкам -  о женщинах,  о футболе,  о том,  где,  что и на какую валюту можно
купить или  продать.  Поначалу Полунин,  чувствуя себя  чужаком,  пытался из
вежливости принимать посильное участие в таких беседах,  но ничего не вышло:
футболом он не болел,  о женщинах говорить не любил,  а купля-продажа вообще
была для него тайной за семью печатями. Жильцы кубрика, судя по всему, скоро
пришли к выводу, что молчаливый гринго - парень с заскоком, и оставили его в
покое.  Теперь  он  обычно  проводил свободные часы  где-нибудь наверху,  на
шлюпочной палубе,  загорая  на  тропическом солнце  или  глядя,  как  низкие
колючие звезды  медленно раскачиваются вокруг  топ-блока  грузовой стрелы  -
Сириус, Канопус, Ригель...
   Он не жалел,  что пошел плавать.  Коротать последние -  самые трудные -
месяцы ожидания в Буэнос-Айресе было бы хуже. Одиночество не тяготило его, к
нему он привык и  там,  давно уже привык.  А думалось здесь хорошо -  в этой
особой корабельной тишине, ничуть не нарушаемой шумом волн, гудением ветра в
такелаже и ровным, всепроникающим рокотом механизмов...
   Дуняша не раз говорила,  что верит в  конечную целенаправленность всего
происходящего,  Что ни делается,  утверждала она,  все к лучшему. С подобным
взглядом на  жизнь  Полунин встречался и  у  других и  всегда завидовал этой
благостной,  хотя  и  не  подкрепленной реальным опытом  вере  в  разумность
мироздания,  проявляющуюся на всех уровнях - от законов небесной механики до
судьбы отдельного человека. Сам он, к сожалению, этой верой не обладал.
   Сейчас он  пытался убедить себя,  что  в  данном случае все  получилось
именно так,  как и  должно было.  Недаром он так долго не мог сам определить
свое  отношение к  Дуняше  -  физически им  было  хорошо друг  с  другом,  а
вообще-то...  Как  знать,  что  было  бы  с  ними потом,  не  явись вдруг ее
непутевый супруг.  У  Полунина и раньше были очень серьезные сомнения насчет
того,  как скоро удастся ей приспособиться к  жизни в сегодняшней России,  и
удастся  ли   вообще.   Строго  говоря,   он   взял  бы   на  себя  огромную
ответственность,  забрав ее  туда с  собой.  Ему очень хорошо запомнился тот
случай -  во время их первого посещения советской выставки, - когда он вдруг
так остро ощутил Дуняшину "инородность",  словно увидев ее  глазами человека
оттуда... А если бы она так и не смогла вписаться в нашу действительность?
   Возможно,  именно этого  он  всегда и  боялся -  пусть  подсознательно.
Возможно,  именно это и  заставило его сразу отступить,  не попытавшись даже
ничего выяснить.  За  это,  правда,  он себя теперь упрекал.  Не за то,  что
отступил,  -  за то, что ушел молча. Гордость гордостью, но, вероятно, можно
же было расстаться как-то... человечнее. Обиды на Дуняшу у него уже не было,
он  давно понял,  что  у  нее  должны были быть достаточно серьезные причины
вернуться к своему Ладушке.  3 самом деле,  он ведь ничего не знает,  - что,
если тот явился больным,  инвалидом? В таком случае она и не могла поступить
иначе, это естественно.
   Полунин раздумывал обо  всем  этом,  убеждая себя в  предпочтительности
именно такой развязки,  и  разум охотно принимал все доводы.  С сердцем было
труднее, оно не поддавалось на уговоры, оно вообще не рассуждало. Оно просто
помнило.  Помнило ее  большие,  всегда словно удивленно распахнутые глаза на
треугольном личике,  помнило ее  низковатый голос и  ее  смешные галлицизмы,
помнило все те слова, что они говорили друг другу весенними ночами в Таларе,
когда в  комнате пахло травами и  серебряная от  луны пампа лежала за окном.
Сердце -  оно помнило все,  и  этих воспоминаний не  заглушить было никакими
доводами рассудка...
   "Сантьяго" шел  на  этот раз в  Гамбург.  На  пятнадцатый день плавания
температура начала падать, в Бискайском заливе их встретила осенняя непогода
- на  шлюпочной палубе  было  уже  не  позагорать,  аргентинские свитеры  не
спасали  от  пронизывающего норда.  Полунин,  чтобы  не  торчать в  кубрике,
приходил  греться  в  машинное  отделение  -  любовался  обманчиво невесомой
пляской многотонных шатунов,  бесшумными взмахами кривошипов, жирным блеском
надраенной стали и латуни.  В старой технике есть своя привлекательность,  а
машина "Сантьяго" -  вертикальная,  тройного расширения -  была реликтом тех
времен, когда еще не знали массового производства, каждый болт вытачивался и
шлифовался  вручную.   Размеры  ее  устрашали  -  огромный  цилиндр  низкого
давления,  с  обшитым  деревянными рейками  защитным кожухом  верхней части,
высился как  башня,  весь опутанный тонкими и  толстыми трубами,  лесенками,
решетчатыми площадками и мостками. Иногда Полунин видел здесь Свенсона - тот
бегал по трапам с ловкостью старой обезьяны,  быстрый и деловитый, совсем не
похожий на вечно пьяного забулдыгу, каким бывал дома.
   Они благополучно миновали занавешенный туманом Ла-Манш,  где в  тусклых
сумерках хрипло и  угрожающе взвывали сирены встречных судов,  потом ледяная
бутылочно-зеленая вода  Северного моря  сменилась темной  водой  Эльбы.  Над
Гамбургом тоже стояла мгла,  где-то  за кранами и  пакгаузами глухо рокотал,
звенел трамваями и перекликался автомобильными гудками огромный чужой город.
Полунин не  стал сходить на берег -  у  него не было желания видеть Германию
даже спустя десять лет,  какой бы  процветающей и  денацифицированной она ни
стала.  Пшеницу быстро выгрузили,  кран  принялся снимать с  железнодорожных
платформ и опускать в трюм огромные ящики,  крупно маркированные трехлучевой
звездой в  круге и  отбитой по трафарету надписью "Мерседес Бенц Аргентина".
Вероятно,   это   было  оборудование  для   строящегося  под  Буэнос-Айресом
автозавода.  Полунин слышал  об  этой  стройке,  на  том  скаутском балу,  в
августе, кто-то ему говорил, что сейчас многие идут на "Мерседес"...
   Он стоял, облокотившись на релинг, и неприязненно наблюдал за слаженной
работой докеров.  Большинство были  молодые,  но  попадались и  постарше,  -
некоторые   вместо   пластмассовых  защитных   касок   носили   традиционные
темно-синие  фуражки  с  лакированными козырьками,  в  какой  изображался на
портретах Эрнст Тельман.  Возможно,  это  были самые обычные люди,  рабочие,
знаменитый немецкий  пролетариат,  когда-то  один  из  самых  сознательных в
Европе.  Тем более -  гамбуржцы,  -  город,  можно сказать, с революционными
традициями.  Строго говоря,  не было никаких оснований смотреть на докеров с
неприязнью -  если не  считать того,  что каждый старше тридцати,  вероятно,
носил в  свое время мундир со свастикой.  Но неприязнь оставалась,  разумная
или  неразумная,  тут  уж  Полунин  ничего  не  мог  с  собой  поделать.  Он
принадлежал к  поколению,  для которого не так просто было подчинить доводам
трезвого рассудка свое отношение к Германии и к немцам...
   Он был рад,  когда "Сантьяго" тронулся в обратный путь.  Из устья Эльбы
выходили утром,  -  позади,  за  плоским побережьем земли Шлезвиг-Гольштейн,
вставало из  тумана багровое студеное солнце.  Где-то  по этой равнине шел к
северо-востоку Кильский канал,  за  ним лежала Балтика -  двое суток ходу до
Ленинграда.  Впервые за  много лет Полунин думал сейчас о  родном городе без
привычной тоски -  не  как  изгнанник уже,  а  просто как  человек,  который
слишком долго  не  был  дома  и  предвкушает скорое  возвращение.  Хорошо бы
весной, к белым ночам...
   Но пока он плыл обратно на юг -  к черным,  пылающим чужими созвездиями
ночам низких широт.  На  третий день прошли по левому борту желтые скалистые
берега Астурии.  Южнее  Канарских островов сильно штормило при  ослепительно
ясном   небе,   старик  "Сантьяго"  скрипел  и   стонал  всеми  переборками,
переваливаясь с  борта на борт,  и  то медленно задирал нос,  то вдруг тяжко
проваливался во  внезапно расступившуюся перед форштевнем седловину -  сотни
тонн атлантического рассола с  пушечным грохотом рушились на  бак,  кипящими
водоворотами омывая лебедки,  брашпили,  протянутые по  палубе якорные цепи.
Пенистые потоки еще низвергались за борт через шпигаты и клюзы,  а наперерез
судну  уже  шел,  грозно  взбухая  и  набирая  силу,  новый  водяной холм  -
мутно-зеленый,  с  мраморными разводами в основании,  стеклянно просвеченный
солнцем в своей верхней части, дымящийся срываемой с гребня пеной.
   Перед тропиком Рака океан утих,  и  вторая половина обратного пути была
спокойной.  К  Буэнос-Айресу подходили утром,  сквозь голубую дымку медленно
проступала,   розовея  на  солнце,  панорама  порта  -  батареи  элеваторов,
серебристые цилиндры  нефтехранилищ,  мачты,  трубы,  надстройки,  километры
причалов и  пакгаузов,  геометрическое кружево кранов.  Здесь  лето  было  в
разгаре -  около  десяти  утра,  когда  Полунин сошел  на  берег,  термометр
показывал тридцать два градуса в тени, но сейчас даже эта жара была приятна,
после Гамбурга Буэнос-Айрес казался удобным, привычным, обжитым...
   Он не стал связываться с транспортом, пошел пешком через Пласа-де-Майо.
У  подъездов  Розового  дома,  вместо  традиционных конногренадеров,  пестро
одетых в  мундиры эпохи Сан-Мартина,  стояли в  караулах автоматчики морской
пехоты в  стальных шлемах,  счетверенные стволы эрликонов смотрели в  небо с
крыши  дворца,  поверх лепнины карнизов;  президент Арамбуру (уже  второй по
счету после сентябрьской "революции"),  судя  по  всему,  чувствовал себя не
очень уверенно...
   Полунин шел  по  Диагональ Норте,  с  удовольствием ощущая  под  ногами
прочные плитки тротуара,  не подверженные ни бортовой,  ни килевой качке.  С
непривычки даже пошатывало.  Жара, однако, давала себя знать - дойдя наконец
до улицы Талькауано,  он устал и  взмок,  словно просидел одетым в  парилке.
Квартира встретила его  отрадной прохладой.  Он  поставил под  вешалку  свой
чемоданчик и  еще не  успел снять пиджак,  как дверь его комнаты с  грохотом
распахнулась и в прихожую выскочил Лагартиха, держа перед животом автомат.
   - Карамба,  это вы!  -  воскликнул он с облегчением. - А я чуть было не
засадил очередь через дверь - думал, за мной пришли...
   - Ну,  знаете, - сказал Полунин, не сразу опомнившись, - и шуточки же у
вас, Освальдо...
   - Мне не до шуток,  че,  за мной уже неделю бегает половина федеральной
полиции,  -  Лагартиха щелкнул предохранителем, повесил автомат на вешалку и
обнял Полунина. - Дон Мигель, ваша квартира второй раз спасает мне жизнь!
   - Так,  так.  Опять,  значит,  в активной оппозиции.  Ну,  а теперешнее
правительство чем вас не устраивает?
   - Какое  "правительство",   не   смешите  меня!   Если  эти  гориллы  в
адмиральских погонах думают, что мы для них делали революцию...
   - А  для кого же еще?  -  спросил Полунин.  -  Вспомните наш разговор в
августе.
   Он прошел в комнату.  По столу были разбросаны исписанные листы бумаги,
стояла  портативная пишущая машинка,  лежала  книга  в  истрепанной бумажной
обложке - "Техника государственного переворота" Курцио Малапарте.
   - Я  не  знал,  когда вы вернетесь,  -  сказал Лагартиха,  -  поэтому и
позволил себе это вторжение.  Но завтра или послезавтра я  все равно уезжаю,
так что...
   - Опять в Монтевидео? - спросил Полунин, листая книгу.
   - Куда же еще...
   - Освальдо,  должен вас предупредить об одной вещи: недавно я обратился
в  советское посольство с  просьбой о  визе.  До сих пор я  для аргентинских
властей был апатридом, но теперь...
   - Понимаю, - сказал Лагартиха - Хорошо, что вы сказали, это существенно
меняет положение. Я уйду сегодня.
   - Не обязательно сегодня,  я вас не выпроваживаю, но просто хочу, чтобы
вы знали - на будущее.
   - Я  все  понимаю,  -  повторил Лагартиха.  -  Меня  точно  так  же  не
устраивает обвинение в  контактах с  советскими гражданами,  как  советского
гражданина - обвинение в контактах с аргентинскими подпольщиками.
   - Но у вас есть куда уйти?
   - Что  за  вопрос!  Половина Буэнос-Айреса -  мои  единомышленники.  Не
беспокойтесь об этом,  дон Мигель, у нас десяток конспиративных квартир. Так
вы, значит, решили ехать в Советский Союз?
   - Решил.
   - Ну и правильно,  действовать нужно изнутри,  - одобрил Лагартиха. - У
вас  там  сейчас  складывается  интереснейшая ситуация,  обозреватели  очень
многого ожидают от партийного конгресса.
   - Посмотрим,   -   Полунин  улыбнулся.   -   Я,  кстати,  не  собираюсь
"действовать", мне просто хочется жить у себя дома.
   - Ладно,  ладно, я ни о чем не спрашиваю - уж мы-то с вами, дон Мигель,
понимаем друг друга с полуслова.  Так я тогда сейчас пойду договорюсь насчет
запасного убежища...
   - А выходить днем не опасно? Вы ведь говорили, за вами следят.
   - Ну,  не  буквально на каждом шагу...  -  Лагартиха принес из прихожей
автомат,  быстро разобрал его,  отделив приклад, ствол и магазин, и рассовал
все это по  отделениям объемистого портфеля.  Туда же  поместилась рукопись,
книга Малапарте и скомканная сорочка.
   - Оставлю внизу в баре,  -  объяснил Лагартиха, убирая в футляр пишущую
машинку,  -  вечером зайдет мой человек, заберет. Ну что ж, дон Мигель, если
мы больше не увидимся - от души желаю всего самого доброго!
   - Взаимно,  Освальдо, - сказал Полунин, пожимая ему руку. - В следующий
раз постарайтесь лучше выбирать союзников.
   - Что значит "лучше выбирать"?  Политика,  к сожалению, всегда делается
методом проб и ошибок,  другого пока не придумали. И все же, амиго, прогресс
действует, как часовой механизм - медленно, но без обратного хода...
   Лагартиха  едва   успел   уйти,   как   явился   Свенсон  с   чемоданом
контрабандного шнапса.
   - Мог бы и подождать,  помочь, - ворчливо сказал он, отдуваясь и отирая
пот с лысины.  -  А то сорвался на берег,  будто его тут молодая жена ждет в
постели...
   - Я думал,  вы задержитесь.  Да и потом,  мне все равно труднее было бы
это пронести -  ребята из префектуры меня не знают. Еще отобрали бы все ваше
богатство.
   - В таких случаях отдают постовому бутылку-другую, и дело сделано. Нет,
парень, не выйдет из тебя настоящего моряка. Что, снимем пробу?
   - Спасибо, попозже. В такую жару не тянет.
   - Меня тянет всегда,  но  вообще сегодня жарковато,  тут ты  прав.  Ну,
ничего, дня за четыре нас обработают, и адью.
   Полунин,  в  трусах,  с перекинутым через шею полотенцем,  задержался в
дверях ванной.
   - Куда на этот раз, не слыхали?
   - Шкипер говорил,  вроде в Бордо.  Винца, значит, попьем, да и бабы там
первый сорт,  - хотя, должен тебе сказать, с хорошей толстозадой баиянкой ни
одна француженка по  этой части не  потягается.  Если надумаешь когда-нибудь
жениться,  парень,  держи  курс  на  Бразилию,  старый  Свенсон  знает,  что
говорит...
   Бордо так Бордо, подумал Полунин, открыв краны. Это даже удачно - можно
будет повидаться с Филиппом.
   Относительно  освеженный  душем,   он  долго  сидел  в  своей  комнате,
распахнув настежь двери и  опустив камышовую шторку.  Упавшую на  пол газету
наискось пересекал луч солнца,  лезвийно острый и такой яркий, что казалось,
бумага  вот-вот  задымится.  Лениво  раскачиваясь в  поскрипывающей качалке,
Полунин  издали  пробежал взглядом заголовки и  прикрыл  глаза,  наслаждаясь
прохладой.
   Нужно  было  бы   позвонить  Балмашеву,   но   не  хотелось  показаться
навязчивым,  слишком уж нетерпеливым.  Лучше сначала побывать в библиотеке -
если есть новости,  Надежда Аркадьевна ему  скажет.  Посмотрев на  часы,  он
заставил  себя  встать,  оделся  и  вышел  на  улицу,  в  слепящее полыхание
январского полдня.
   Основская встретила его обрадованно,  усадила обедать.  Новостей, как и
следовало ожидать,  еще не  было.  За кофе он не утерпел -  поинтересовался,
говорил ли что-нибудь Алексей Иванович о Дуняше.
   - Говорил,  -  Надежда Аркадьевна вздохнула.  -  Знаете, голубчик... Не
хотелось бы утешать вас банальностями,  но,  возможно,  это и к лучшему... в
конечном счете.
   - Все, что ни делается... - невесело усмехнулся Полунин. - Ладно, будем
исходить из этого.  За неимением ничего другого.  А  как он,  в  общем,  это
воспринял?
   - Могу вас заверить:  с полным пониманием.  Он сказал, что было бы куда
хуже, если бы это случилось там...
   Там-то этого не случилось бы, подумал Полунин.
   - Что ж,  против судьбы не попрешь, - сказал он, помолчав. - Может, это
и в самом деле... оптимальный вариант.
   На  следующий день  они  встретились с  Алексеем  Ивановичем в  той  же
"Милонге",  посидели,  выпили пива,  поговорили о том о сем.  Неделю Полунин
провел  дома:  почти  никуда  не  выходил,  читал  полученные  от  Балмашева
советские газеты и  взятую у  Основской новинку из  последнего поступления -
"За правое дело" Гроссмана. Погрузка задерживалась из-за забастовки докеров,
в  рейс  вышли  только  двадцатого.  После  Дакара,  узнав  у  штурмана дату
прибытия,  Полунин послал Филиппу радиограмму,  в  которой просил приехать в
Бордо седьмого февраля.
   Вечером шестого "Сантьяго" вошел в Жиронду, простоял несколько часов на
траверсе Кордуанского маяка у Руайана и лишь после полуночи,  приняв на борт
лоцмана,  медленно  двинулся  вверх  по  реке.  До  Бордо  оставалось  около
шестидесяти миль.  Полунин долго стоял на верхней палубе, глядя на проблеск