разведки непременно фигурировал какой-нибудь
завербованный подонок из "дипи"*,  как правило -  с  мутными глазами убийцы.
Чем  нарваться  на  недоверие (или  в  лучшем  случае  прочитать во  взгляде
соотечественника снисходительную жалость), лучше уж поглядеть со стороны...
   ______________
   * Сокр. от displaced persons (англ.) - перемещенные лица.

   Дуняша  несколько  раз  уговаривала его  побывать  на  советском  судне
вдвоем,  однажды они даже поссорились из-за этого.  "Но ты просто совершенно
ненормальный,  -  кричала  она,  -  понавыдумывал себе  разные  идиотические
комплексы и  носишься с  ними,  как один Иванушка-дурачок со своей расписной
торбой!"  Возможно,  она  была  права.  Но  сводить все  к  этим пресловутым
"комплексам" тоже значило бы  упрощать проблему.  Идти на пароход с  Дуняшей
ему  не  хотелось еще  и  потому,  что он  очень живо представлял себе,  как
неуместно и нелепо выглядела бы она там -  со своими французскими словечками
и своей манерой выбалтывать вслух все, что ни придет в голову...
   Он и сейчас был рад,  что они не вместе. Тут крылось какое-то маленькое
предательство, Полунин понимал это и чувствовал себя виноватым перед нею.
   Впрочем,  скоро он забыл о Дуняше.  Он ходил от стенда к стенду,  молча
слушал  пояснения гидов,  разглядывал станки и  приборы,  придирчиво обращая
внимание на любую мелочь, позволяющую судить об уровне технологии. Некоторые
экспонаты вызывали досаду:  один станок был явно устаревшей конструкции,  да
еще и покрасили его,  как нарочно, в какой-то дикий ядовито-зеленый цвет. Не
очень   благополучно   по   части   дизайна   обстояло   дело   с    бытовой
радиоаппаратурой,  приемники  классом  повыше  были  громоздки,  отделаны  с
купеческой аляповатостью.  Но  это ерунда,  мелочь,  сказал себе Полунин,  в
целом  этот  отдел  выставки был  на  высоте.  Неплохая оптика,  современные
металлорежущие станки,  измерительная аппаратура -  нет, в самом деле, такое
не стыдно было бы показать и в Штатах, не говоря уж об Аргентине...
   Про уговор встретиться через час он,  конечно,  и  не вспомнил.  Дуняша
сама разыскала его в толпе возле макета шагающего экскаватора и подергала за
рукав. Полунин очень удивился.
   - Что, уже время? Скажи на милость, а я думал, прошло минут двадцать...
Тебя, я вижу, не похитили.
   - Увы, не польстились! Ужасно обидно - я уж размечталась, была готова к
худшему. Вот так всегда бывает, когда слишком много о себе воображаешь. Отец
Николай вообще считает,  что я преисполнена гордыни. Вам, говорит, недостает
христианского смирения, - но, боже мой, посмотрела бы я, какое смирение было
у него самого, если бы к нему приставали на улицах так, как пристают ко мне!
Ты же знаешь этих безумных аргентинцев.  А вот большевики не оценили.  Может
быть, в следующий раз?
   - Главное,  -  сказал Полунин,  -  не  терять надежду.  Ну  а  как твои
впечатления?
   - Знаешь,  это интересно...  Я, в общем, не думала, - не сразу ответила
Дуняша.   -   Мне   даже  сейчас  трудно  что-нибудь  сказать,   впечатлений
действительно  слишком  много...   Меха   великолепные,   хотя  мутон  здесь
обрабатывают лучше,  есть неплохие ткани...  А  моды -  как бы это сказать -
немножко в  прошлом,  хотя это  не  удивительно,  Россия всегда была un  peu
demodee*, не зря наши бабушки ездили одеваться в Париж...
   ______________
   * Слегка отстающей от моды (фр.).

   - Моя, боюсь, не ездила, - улыбнулся Полунин.
   - Нет,  ну  я  говорю фигурально...  Ты,  конечно,  еще здесь побудешь?
Оставайся,  а  я  тебя покину,  у  меня голова уже разболелась от  всей этой
brouhaha* - нет-нет, ты оставайся, я ведь вижу, что тебе не хочется уходить!
Я  бы  сама  еще  посмотрела,  но  боюсь,  начнется мигрень.  Жаль,  что  не
экспонировали ювелирную промышленность, - кстати, ты думаешь, она там вообще
есть?
   ______________
   * Кутерьмы (фр.).

   - Есть, вероятно.
   - Надо было спросить у барышни -  ужасно милая там была барышня,  такая
любезная,  я  ее спросила,  откуда она знает испанский,  и она сказала,  что
учила в юниверситэ,  -  кто бы мог подумать, что большевики учат кастельяно!
Так я побежала, милый. Ты когда будешь дома?
   - Точно не знаю, Дуня...
   - Я только в том смысле, чтобы знать, когда обед. В пять не очень рано?
   - Хорошо, давай в пять...
   Они вместе вышли на площадь за павильоном,  где стояла крупногабаритная
техника;  Дуняша направилась к выходу.  Полунин посмотрел ей вслед, она тоже
оглянулась и,  приподняв  руку  к  плечу,  пошевелила пальцами,  и  каким-то
странным, чужеродным, не вписывающимся в окружающее показался вдруг ему весь
ее облик,  -  здесь, среди машин, рядом с самоходной буровой установкой, эта
кукольная женщина в нарядном манто, с модной прической и на острых стилетных
каблучках выглядела как-то...  Полунин даже не мог сразу определить - как. В
общем,  она  сюда  не  вписывалась,  и  это  ощущение  поразило его.  Вокруг
толпились праздные,  хорошо одетые люди,  но  они  не  вызывали в  нем этого
тревожного чувства.  Это  были просто посетители,  многие зашли сюда так же,
как  могли  зайти  в  соседний  Луна-парк  или  в  Ретиро  -  от  скуки,  от
любопытства. До них ему не было никакого дела. Тогда как Дуняша...
   Полунин почувствовал вдруг внезапную усталость. Приподнятое настроение,
с каким он шел сюда, рассеялось без остатка, в голову полезли мрачные мысли.
Ничего определенного,  впрочем, так, подавленность какая-то - вроде шумового
фона в  наушниках,  нечто унылое и  бессмысленное.  Сутулясь и держа руки за
спиной,   он  обошел  экспозиционную  площадку,   поглядывая  на  грузовики,
тракторы,  комбайны.  Легковых машин было всего три  -  крошечный "москвич",
длинный черный  "ЗИМ",  похожий на  "бьюик" сороковых годов,  бежевого цвета
"победа".   Вдалеке  возвышался  над   толпой  ребристый  кузов   громадного
самосвала,  -  нет, всего сразу не осмотришь, да и впечатлений многовато для
первого раза...

   Уже две недели - с тех пор как Полунин вернулся из Парагвая, - они жили
"своим домом": Дуняшина подруга, француженка, уехавшая по делам в Европу, на
время уступила ей  квартиру на улице Сармьенто.  Место,  правда,  было очень
шумным, и прямо за окном всю ночь то вспыхивала, то гасла какая-то идиотская
реклама, но зато эти две комнатки давали им иллюзию своего очага. А главное,
как говорила Дуняша, не было рядом никакой мадам Глокнер...
   Полунин вернулся домой к пяти, как и обещал. С выставки он ушел гораздо
раньше,  но  потом еще часа два провел в  порту -  просто ходил по причалам,
читал имена судов и названия портов приписки,  дышал океанским ветром. Ветер
был северо-восточный -  крепкий, свежий, продутый сквозь исполинские фильтры
семи тысяч миль Южной Атлантики.  От этого ветра резало в  груди и слезились
глаза,  и  Полунин думал,  что  зря  не  пошел  тогда судовым радистом,  как
советовал Свенсон,  -  если  уж  скитаться,  то  скитаться,  стать настоящим
бродягой, забыть даже имя...
   Мысли эти  были  несерьезны,  он  понимал это,  тут  было  больше всего
какой-то  глупой  мальчишеской  бравады;  словно  этими  нелепыми  иллюзиями
"абсолютной  свободы"  мог  он   заслониться  от   того  мертвящего  чувства
собственной ненужности,  непричастности, что с такой силой охватило его там,
в  серебристом павильоне на  площади  Ретиро.  Он  почувствовал это,  увидев
Дуняшу;  но  дело было не  в  ней,  дело было в  нем самом.  Так же,  как не
вписывалась в  окружающее  она,  не  вписывался и  он  сам.  Но  ей-то,  как
говорится,  и  бог велел -  родилась в  Париже,  Россию знает по книгам,  по
семейным преданиям... а он?
   - У меня есть один сюрприз, - объявила Дуняша, когда он вернулся домой.
- Спасибо,  что не опоздал,  иди мойся и  за стол,  а  я  тебе сейчас что-то
покажу...
   Полунин послушно вымыл руки,  сел  за  стол.  На  кухне хлопнула дверца
холодильника, и Дуняша вошла с торжествующим видом, держа что-то за спиной.
   - Угадай что?
   - Просто и не знаю, что сказать, - признался он. - Вероятно, что-нибудь
съестное?
   - Скорее питьевое,  -  засмеялась она и поставила перед ним заиндевелую
бутылку. - Ну как?
   Полунин даже не  сразу сообразил,  что буквы на белой с  красной каймой
этикетке - русские.
   - "Столичная",  -  прочел он с изумлением.  - Откуда, Евдокия? Там что,
разве продавали?
   - А  ты и  не заметил!  Держу пари,  ты вообще не был в  том отделе.  -
Дуняша,  вся  сияя,  достала из-за  спины  другую руку  и  положила рядом  с
бутылкой небольшую баночку. - А это русский кавьяр!
   - Слушай, это просто здорово, - сказал Полунин. - Но когда ты успела?
   - Угадай! Я ведь нарочно ушла раньше, а потом вернулась незаметно туда,
где   продавали.   Bon   Dieu*,   что   там   делалось!   Мне   помогла  эта
барышня-большевичка, я тебе говорила про нее, ужасно милая. Между прочим, ее
зовут Жанна,  -  ты можешь себе представить? Я ее спрашиваю: "Вы француженка
наполовину?" -  так она ужасно удивилась.  Я говорю: "А меня зовут Авдотья".
Она удивилась еще больше, какое, говорит, книжное имя... И потом знаешь что?
Потом я  еще успела съездить к Брусиловскому и достала у него ржаного хлеба.
Так что сейчас у нас будет русский пир! Ты правда доволен?
   ______________
   * Боже (фр.).

   Полунин, не вставая, обнял ее, притянул к себе.
   - Эх ты, Авдотья... Будем, значит, утешаться по-российски - водкой?
   - Будем!  Ужасно хочу напиться.  Помнишь, в том романе - Фадеева, да? -
голландский бизнесмен говорит: "Налейте мне рюмку окаянной русской водки!"
   - Это у Федина...
   Дуняша кончила хлопотать,  накрывая на стол,  уселась напротив. Полунин
разлил водку - рюмки сразу запотели.
   - Ну  что ж,  выпьем,  -  сказал он.  -  Как говорится,  за  свидание с
родиной.
   Дуняша выпила лихо, задохнулась и стала жевать тартинку с икрой.
   - Хорошо,  -  сказала она,  переводя дыхание.  - Только ужасно крепкая.
Послушай,  Мишель,  мне там, на выставке, пришла в голову одна мысль. А что,
если нам с тобой взять и уехать? Я хочу сказать - в Россию.
   - Правильно, Евдокия. Удивительно, как это я сам не догадался, - сказал
Полунин. - Поехали, за чем дело стало.
   - Пожалуйста,  не смейся,  я совершенно серьезно!  Ну, ты понимаешь, до
сих пор Россия была для меня вроде сказки,  а  теперь вдруг смотрю -  страна
как страна,  обычные люди, делают самые обычные вещи... что-то лучше, что-то
хуже, но в общем как всюду. Вот я и подумала: может быть, мы все, эмигранты,
просто  сами  усложняем  себе  жизнь?   Таскаемся  по  разным  аргентинам  и
австралиям,  скулим над  какой-нибудь деревянной ложкой,  поем  "Замело тебя
снегом,  Россия...".  А ее ничуть не замело -  они там все такие...  как это
сказать...  бодрые?  Так  сильно работают,  какое же  это,  "замело снегом".
Серьезно,  Мишель,  я  с  наслаждением жила бы  где-нибудь в  степи и  доила
лошадей.
   Полунин поперхнулся второй рюмкой.
   - Каких лошадей? Зачем тебе доить лошадей?
   - Боже мой, из лошадиного молока делают кумыс, ты не знал?
   - Ах, кумыс...
   - Ну  да!  Ты  не  представляешь,  как это прекрасно -  степь,  костры,
лошади... - Дуняша мечтательно подперла кулаком подбородок, глядя в окно, за
которым  крутилась  рекламная  шина  "Данлоп"  и  с  механической  резвостью
вскидывалась и опускалась женская нога в чулке "Парис".
   - У тебя, Евдокия, несколько блоковское представление о нашей стране, -
заметил Полунин.  -  Лебеди над  Непрядвой и  всякая такая  штука.  Все  там
совершенно иначе... и во времена Блока было иначе, просто он был поэт, видел
по-своему. А вообще-то...
   - Что  "вообще"?  -  заинтересованно  спросила  Дуняша,  не  дождавшись
продолжения.
   - Вообще  давай  пить  окаянную русскую  водку.  А  что,  тебя  всерьез
потянуло вдруг в Россию?
   - Это мне нравится,  -  обиделась она.  - "Вдруг потянуло"! Меня тянуло
всегда!
   - Ну да,  как может тянуть к сказке.  Но вот так,  всерьез?  Понимаешь,
Дуня, твое доение лошадей - это не очень-то серьезно. А если без дураков?
   - Без каких, прости?
   - В смысле - говоря серьезно. Ты бы поехала?
   - Mais  bien sur*!  Даже обидно,  что  ты  спрашиваешь такие вещи.  Вот
только кто меня пустит?  Ты -  дело другое, ты там родился, ты имеешь право.
Но я? - Дуняша подумала и пожала плечами.
   ______________
   * Ну разумеется! (фр.).

   - Если мы поженимся, ты получишь такое же право.
   - Это следует понимать как предложение?  Я ужасно тронута, милый, но ты
забыл одну маленькую деталь: я уже замужем.
   - Замужем,  -  скептически хмыкнул Полунин.  -  Это твое так называемое
замужество...
   - Понимаю,  что не идеал,  -  согласилась Дуняша,  -  отнюдь.  Все-таки
совершенно  фантастический  тип  мсье  Новосильцев.   Хоть  бы  написал  для
приличия!  Так  куда там -  молчит,  где-то  затаился,  словно его и  нет...
Отслужить, что ли, панихиду?
   - Ну, это уж, наверное, слишком. А если он жив?
   - Вот  тогда и  объявится!  Ты  разве не  знаешь?  Но  это самое верное
средство! Когда ничего не знаешь о человеке, надо пойти в церковь и заказать
по нем панихиду;  тогда он скоро даст о себе знать.  Если жив, натурально, -
добавила Дуняша.  -  А если не объявится, то, значит, его уже нет в живых, и
тогда панихида, ты сам понимаешь, окажется как нельзя более кстати.
   Полунин так смеялся, что она даже обиделась.
   - Разумеется,  тебе все равно,  куда девался мой супруг!  А каково мне?
Ведь если он жив, то я самая настоящая прелюбодейка.
   - Не твоя вина,  что так получилось. Да и Какое это прелюбодеяние, если
мы любим друг друга?
   - Вот те раз!  -  воскликнула Дуняша.  -  Какая удобная аргументация! К
сожалению,  все  это не  так просто;  любишь или не  любишь -  грех остается
грехом.  Хорошо  еще,  батюшка у  нас  теперь  такой  толерантный,  -  того,
прежнего, услали в Канаду, я тебе говорила?
   - Не помню. Чего это его в такую даль?
   - О,  тут такое делалось!  Перегрызлись они ужасно. За бороды, говорят,
друг дружку таскали,  - с этими попами и смех и грех, не знаю, впрочем, чего
больше. Так вот, я хочу сказать - на Пасху я говела, пошла к исповеди. "Отец
Николай, говорю, я грешна делом и помышлением, никак мне с собой не сладить.
Даже сама попросила наложить на  меня какую-нибудь епитимью построже.  А  он
мне  говорит тогда:  "Что ж,  чадо,  в  вашем возрасте с  грешными помыслами
бороться трудно,  да и соблазнов вокруг несть числа, я понимаю, но все же вы
постарайтесь..." Ну,  я конечно, сказала, что постараюсь, ты все равно был в
этом своем Парагвае или где там еще тебя носило.  A propos, Мишель, эта ваша
экспедиция еще надолго?
   - Да трудно пока сказать, - ответил Полунин. - Задержки там всякие...
   Это не было отговоркой - он и в самом деле потерял всякое представление
о  реальных перспективах погони за  Дитмаром.  Скоро третья неделя,  как  он
сидит здесь,  дожидаясь возвращения Келли,  но Келли нет,  а продолжать дело
без свидания с ним рискованно - так они решили после поездки в Чако Бореаль.
Таким  образом,   Филипп  с   Астрид  таскаются  по  парагвайским  дебрям  в
бессмысленных "этнографических изысканиях" -  ради отвода глаз; Дино вылетел
в Италию,  где дела фирмы потребовали его присутствия;  а сам он, заваривший
всю эту кутерьму,  без толку сидит здесь. Наслаждается, так сказать, медовым
месяцем (с чужой женой). Хорошо!
   - Мне самому,  Дуня,  все это начинает действовать на нервы,  - добавил
он. - Но дело нужно довести до конца.
   - Это что-нибудь даст тебе - в смысле денег?
   - Какие там деньги... Мне только расходы оплачивают, дорогу...
   - Ты,  кстати,  не  беспокойся на этот счет,  я  сейчас могу заработать
практически сколько угодно.  Без шуток,  у  меня сейчас берут даже те старые
рисунки,  на  которые в  прошлом году никто не  хотел смотреть!  Так  что  я
спрашиваю вовсе не в этом смысле, просто мне не совсем понятно, чего ради ты
с ними связался. Я думала, может, это что-то принесет потом?
   - В смысле заработка - нет. Тут, Евдокия, совсем другое...
   - Чистая наука? - понимающе спросила она.
   - Да, скорее это.
   - Прекрасно, я считаю, что за науку необходимо выпить!
   Они выпили и за науку,  и за его коллег; в порыве великодушия и женской
солидарности  Дуняша  предложила  даже  тост  за  здоровье  мадемуазель  ван
Стеенховен; бутылка "столичной" опустела очень скоро, а Дуняша объявила себя
пьяной.
   - Нет,  ноги  меня  и  в  самом деле не...  слушают,  -  сказала она  с
некоторым усилием,  безуспешно попытавшись встать из-за стола.  -  Знаешь, я
сейчас буду спать.  Ты меня возьми и отнеси...  В постель, - пояснила она. -
Только не подумай, что я тебя... что я тебе делаю гнусное предложение...
   - А если бы и так?
   - Ничего не получится,  я  действительно ужасно хочу спать.  Целый день
была на ногах,  бегала,  бегала,  а тут еще выставка - все эти большевики...
милые,  впрочем,  люди.  Правда, отнеси меня! А то я засну сейчас за столом,
перед пустой бутылкой... как один пьяный бурлак в трактире.
   Полунин отнес ее в постель,  и она действительно мгновенно уснула, едва
успев  сбросить туфельки.  Сам  он  тоже  устал за  день,  но  выпитая водка
подействовала на  него  возбуждающе;  Дуняше что,  она  может  спать сколько
угодно и когда угодно...
   Стемнело.  Полунин сидел,  не зажигая света,  глядя на бегущие по стене
разноцветные отсветы неона,  потом  оделся и  вышел,  осторожно -  чтобы  не
разбудить Дуняшу -  притворив за собою дверь. В лифте он вспомнил, что забыл
взять ключи.
   На улице было холодно,  ветер усилился. Полунин поднял воротник пальто,
пожалел, что без шляпы. "Знойное небо Аргентины", будь она неладна... и ведь
только начало зимы,  впереди еще июль,  август -  самые холодные месяцы. А в
Питере сейчас белые ночи.  Он посмотрел на часы, было четверть девятого. Это
что ж,  третий пополуночи?  Пожалуй,  какие-то  мосты уже развели.  Он начал
вспоминать,  в котором часу разводят Литейный, Дворцовый, Кировский; картина
стояла в памяти четко, словно он видел это только вчера: негаснущая заря над
Петропавловкой,  мокрый пустой асфальт,  широкая, того же цвета, что и небо,
розоватая гладь реки...
   Ровно четырнадцать лет назад он в  это время дописывал курсовую работу.
Сроки поджимали,  работать приходилось по  ночам.  Когда он наконец выключал
настольную лампу (она  была старая,  простого конторского типа -  тонконогий
гриб  под   абажуром  толстого  двухслойного  стекла,   зеленого  снаружи  и
молочно-белого  изнутри;   тогда  уже  появились  в  магазинах  лампы  новой
конструкции  -   черной  пластмассы,  на  обтекаемых  аэродинамических  форм
подставке  и  шарнирной,  лекально-выгнутой  стойке,  они  выглядели  такими
элегантными и современными! Он несколько раз намекал отцу, что лампу пора бы
сменить,  но  отец,  верно,  слишком привык к  старой,  а  после его  смерти
выбросить ее  уже  казалось кощунством),  -  когда  он  выключал наконец эту
лампу,  комната погружалась в  синеватый сумрак,  а  за  окном -  над крышей
старого  Конюшенного  двора,   над   луковками  Спаса-на-Крови  -   светлело
предрассветное небо.  Он  раскрывал оба  окна -  одно выходило на  Мойку,  а
другое  в  Мошков  переулок  -  и  осторожно,  чтобы  не  разбудить соседей,
пробирался  длинным   коммунальным  коридором,   заставленным  сундуками   и
увешанным лыжами и велосипедами...
   О, эта тишина спящего города, призрачный, без теней, свет, запах воды и
гранита...  Набережная была  изогнута,  площадь распахивалась перед  ним  не
сразу  -  только уже  с  Певческого моста,  -  но  зато  как  распахивалась!
Наверное, только в июне, ночью, можно по-настоящему понять Ленинград, Питер,
этот державный Санкт-Петербург,  понять и  увидеть в  нем  больше,  чем было
задумано строителями...  Он в  то время не особенно интересовался историей и
плохо ее знал;  но как часто -  это запомнилось!  - он во время ночных своих
прогулок вдруг останавливался и подолгу стоял на месте,  охвачен