Что,
думаю, за хреновина, никак наш "француз" к товарищам в гости ходит...
   - Случается, как видишь, - сдержанно отозвался Полунин. - Давно тебя не
видел, ездил куда-нибудь?
   - А,  работал в Комодоро-Ривадавиа,  на нефти. Хорошо хоть контракт был
на полгода, больше меня туда не заманят.
   - А я слышал, там можно хорошо заработать.
   - Да что с того!  Там,  понимаешь,  этих денег даром не захочешь, я все
равно половину пропил без отрыва от производства.  А чего еще делать, верно?
Единственное что - бардаки там легально, поскольку военная администрация. На
ихней  территории законы  совсем  другие.  И  то  не  по-людски:  приходишь,
поликлиника не поликлиника - номерок тебе дают, и первым делом на медосмотр,
понял?  А  баба вышла в  белом халатике -  я  думал,  медсестра опять,  елки
зеленые... Ну ладно, ты-то у товарищей чего делал?
   - В консульстве?  А,  это я... насчет посылки, - сказал Полунин. - Хочу
послать своим кое-чего,  вот  и  зашел узнать,  какие у  них  на  этот  счет
правила.
   - Ты ж говорил, у тебя там никого не осталось!
   - Ну,  как не осталось.  Это я родителей имел в виду,  а тетка есть,  -
Полунин для пущей достоверности уточнил: - Старушка уже, в Гатчине живет.
   - Ну и что сказали за посылку?
   - А ничего.  Посылайте,  говорят, что хотите, почта работает нормально.
Адрес, сказали, на двух языках надо писать.
   - Воображаю,  слупят с бабки пошлину.  Ты чего посылать-то думаешь,  из
барахла?
   - Нет,  пожалуй, - терпеливо ответил Полунин. - Из продуктов что-нибудь
- ну,  что отсюда обычно посылают?  Кофе там, шоколад. Как раз к празднику и
получит гостинец.
   - Получит,  держи карман.  Хрен они  ей  твой шоколад отдадут -  сожрут
сами, я ее еще заставят письмецо написать: спасибо, мол, сыночек...
   - Тогда уж племянничек, - поправил Полунин.
   - ...очень все было вкусно, присылай почаще да побольше!
   - Ну, попытка не пытка, авось не сожрут. А и сожрут, невелик убыток.
   - Да дело не в убытке,  понятно,  но только зачем же гадюк шоколадом за
свой  счет  откармливать?   Мне  точно  говорили:  не  доходят  посылки,  ни
продуктовые,  ни с барахлом.  А письма писать заставляют - в том смысле, что
все  дошло  в  целости-сохранности.  Или  с  барахлом  как  делают?  Придет,
допустим, посылка из Штатов, они ее вскроют, хорошие вещи заберут, а напхают
рвани на тот же вес. Потом еще и в газете напишут - вот, дескать, американцы
вам какое дерьмо присылают...
   - Мудрец ты,  Жора,  - Полунин посмеялся. - Расскажи лучше, какое там в
Комодоро обслуживание, это у тебя живее получается.
   - Да ну их на фиг, и вспоминать неохота! А я сейчас, понимаешь, смотрю:
вроде ты, - елки, думаю, палки, неужто и этого на родину потянуло...
   - Почему "тоже", ты еще кого-нибудь видел?
   - Видать не видел,  среди наших-то,  пожалуй,  нету таких придурков. Но
слыхать приходилось.  Хохлы эти западные -  волынцы и  галичане -  те сейчас
валом валят.  Два парохода,  говорят,  под ихнего брата арендовано,  и то за
один раз  всех не  перевезут.  Ну,  тех  еще понять можно...  Темные мужики,
приехали когда-то из панской Польши на заработки,  о  советской нашей родной
власти никакого представления...
   - При  чем  тут советская власть,  люди просто хотят домой,  -  Полунин
посмотрел на часы и перебросил портфель в другую руку.  -  Ну ладно,  гуляй.
Мне тут еще в одно место забежать надо...
   Уже распрощавшись и отойдя, Разгонов снова окликнул его во всю глотку:
   - Мишка,  слышь!  А  ведь про тетку-то  в  Гатчине выдумал,  признайся?
Заявление небось ходил подавать, паразит!
   - Гуляй, Жора, гуляй. И не надо напрягать мозговые извилины, вредно это
тебе...
   Ну,  теперь растрезвонит на всю колонию, подумал Полунин, ускоряя шаги.
И угораздило же нарваться на этого идиота, как нарочно... Балмашев вчера еще
посоветовал не  особенно  пока  распространяться о  том,  что  решил  подать
документы.  Прав, конечно, береженого и бог бережет, - так нет же, надо было
такому случиться...
   Скоро он,  впрочем,  забыл про  некстати встреченного лоботряса,  мысли
были  заняты совсем другим.  Придя  домой,  он  достал из  портфеля большой,
плотной бумаги конверт с  надпечаткой по-русски и по-испански:  "КОНСУЛЬСКИЙ
ОТДЕЛ ПОСОЛЬСТВА СССР В АРГЕНТИНЕ",  разложил по столу бумаги. Не откладывая
дела  в  долгий  ящик,   заполнил  анкету,  написал  короткое  заявление  по
приложенному стандартному образцу. И начал трудиться над автобиографией.
   Когда, уже под вечер, вернулась Дуняша, комната была замусорена смятыми
обрывками черновиков,  а сам автор расхаживал из угла в угол с отсутствующим
видом и погасшей сигаретой во рту.
   - О-ля-ля,  какое вдохновение,  -  сказала Дуняша. - Похоже, мсье решил
завоевать приз Гонкур. Это что, и мне придется столько писать?
   - Тебе проще.  Какая у  тебя биография?  На  полстраницы.  А  мне ведь,
только чтобы рассказать про  все  эти  шашни с  Альянсой,  понадобится целый
трактат...
   - Скажешь тоже -  полстраницы, - обиженно возразила Дуняша. - Биографии
всегда начинают издалека.  У  Моруа  есть  очень интересная книга про  лорда
Байрона,  это был такой английский поэт,  так он там пишет даже о  том,  как
одного из его предков -  Байрона,  а не Моруа -  съели сверчки.  Вернее,  не
съели,  а просто когда он умер,  слуга вошел и увидел, что вся комната полна
сверчками.  Какой ужас,  вообрази,  наверное пришли почтить память.  А что я
могу  написать о  своих  предках?  Я  только знаю,  что  дед  украл жену  из
татарского улуса, а еще раньше один Ухтомский...
   - Неважно,   автобиография  пишется  иначе.   Начинай  с  себя,   этого
достаточно.
   - Ну  если  так...  -  Дуняша присела к  столу и  стала изучать вопросы
анкеты.
   - Послушай,  -  сказала она,  - в моих документах так и будет написано,
как я здесь отвечу?
   - Конечно.
   - Тогда,  знаешь,  я  лучше  напишу,  что  мой  год  рождения -  тысяча
девятьсот тридцать второй.
   - Не дури, Евдокия.
   - Боже мой,  какая разница -  тридцать второй,  тридцатый?  А потом это
пригодится.
   - Нет, нельзя, пиши все как есть. И не вздумай врать - проверю.
   - Не понимаю просто,  откуда в  мужчинах столько мелочности...  Хорошо,
что много запасных бланков, а то ведь я не тверда в русской ортографии.
   - Да-да,  -  рассеянно отозвался Полунин,  -  заполняй  пока,  я  потом
исправлю  ошибки,  и  ты  перепишешь набело.  По-русски,  кстати,  говорится
"орфография".
   - Разве? А-а, ну правильно, там это греческое "тэ-аш".
   Поужинав,  они довольно быстро покончили с Дуняшиными бумагами,  но вот
его  собственная биография...  Сколько уже  написано,  а  добрался только до
своего приезда в Аргентину, - самое-то интересное было еще впереди.
   - Ладно, - сказал он наконец, - давай-ка спать!
   Однако заснуть ему не удалось.  Он полежал часа полтора, тщетно пытаясь
отключиться от  своих  творческих проблем,  потом  осторожно убрал  с  плеча
Дуняшину  руку,   встал  и  отправился  на  кухню,   прихватив  неоконченное
произведение. Какого черта, в самом деле, что там особенно ломать голову...
   Было уже светло,  когда он завершил свой труд эпизодом с отправленной в
Формосу журнальной страницей, проставил дату - "Буэнос-Айрес, 6 октября 1955
года" -  и  твердо подписался,  едва не пропоров бумагу шариковой ручкой.  В
сквере внизу беззаботно перекликались стеклянными голосами птицы, не знающие
никаких автобиографий,  никаких виз, никаких границ. Полунин позавидовал им,
стоя у  окна и  глядя,  как  занимается над  крышами розовое пламя рассвета.
Из-за угла выползла поливальная машина,  медленно обогнула площадь, оставляя
за  собой широкую темную полосу мокрого маслянисто поблескивающего асфальта.
Ладно, подумал Полунин, теперь будь что будет...
   Вернуться в  постель незамеченным не удалось.  Едва он вошел в комнату,
как Дуняша проснулась - посмотрела на него, потом на часы.
   - Нет,  вы окончательно рехнулись,  сударь,  -  сказала она. - Мало вам
дня?
   - Значит, мало. Давай спи, я тоже уже ложусь...
   - Завтра мы уезжаем,  -  объявила она решительно.  -  Хватит! Сдашь эти
бумаги, и я беру билеты в Барилоче.
   - Почему именно в Барилоче?
   - Потому что дальше некуда!  И потом,  ты обещал научить меня ходить на
лыжах. Как я буду в России без лыж?
   - Там  дешевле этому научиться,  -  возразил Полунин,  зевнув.  -  А  в
Барилоче я  не  поеду -  никогда не  бывал на этих модных курортах,  ну их к
черту.
   - Но  здесь я  тебя все равно не оставлю!  Я  не могу спокойно сидеть и
наблюдать,  как ты  превращаешься в  один фантом,  уже и  по  ночам перестал
спать...
   - Так ведь ночь у привидений самое рабочее время,  про дневных фантомов
я что-то не слыхал.
   - Какой тонкий юмор! - возмущенно фыркнула Дуняша, поворачиваясь к нему
спиной. - Отстань, у тебя руки холодные.
   - Сейчас согреются...
   За завтраком она опять завела разговор о поездке.  Полунин подумал, что
съездить куда-нибудь было бы и в самом деле неплохо, отдохнуть действительно
надо.
   - Что ж,  я не против,  -  согласился он. - Только чтобы толпы не было.
Слушай, а ты помнишь то местечко, куда мы ездили в мае? Как его - Талар, что
ли...
   - Это где была такая большая кровать? Да, помню, мне там понравилось, и
хозяин такой славный -  толстый, меланхолический, и огромные усы. Браво, это
у тебя хорошая идея...
   Он перечитал на свежую голову все написанное ночью и  остался доволен -
автобиография получилась хотя и пространная,  но была изложена ясно,  четко,
без умолчаний и  ненужных подробностей.  Этак и мемуары насобачишься писать,
подумал Полунин, вкладывая бумаги в тот же плотный конверт.
   Вечером он отнес его Основской.
   - Надежда Аркадьевна, - сказал он, - я хочу это отдать Балмашеву, но он
сейчас в отъезде.  Мы с женой тоже думаем поехать отдохнуть недельку-другую,
так что я попрошу вас -  передайте это ему, когда вернется. А пока почитайте
сами,  я  нарочно  не  запечатал  -  хочу,  чтобы  вы  познакомились с  моей
автобиографией.  Вас там кое-что удивит,  но вы поймете,  почему я молчал об
этом раньше...
   В  субботу они  вышли из  поезда на  знакомом полустанке,  где ничто не
изменилось за эти полгода. Не изменился и отель - он стоял такой же пустой и
чистый,  пахнущий новой мебелью и натертым паркетом. Дон Тибурсио узнал их и
приветствовал,  как  старых клиентов.  Они заняли тот же  номер,  -  Полунин
подумал,  что в  тот раз предчувствие его обмануло:  он  был уверен,  что не
увидит больше ни этой комнаты, ни лежащей за окном пустынной пампы. В апреле
она была бурой,  выжженной летним солнцем, а сейчас зеленела свежей травой -
цвета надежды...
   Днем над пампой стояло огромное безоблачное небо, они уходили подальше,
ложились в  траву и чувствовали,  как становится невесомым все тело,  словно
медленно растворяясь в  солнечном тепле,  в  запахах земли и полевых цветов.
Так же пахло по ночам и в их комнате - они никогда не закрывали окна, тишина
звенела   и   переливалась   неумолчным   хором   цикад,   сияющим   голубым
параллелограммом лежал на  полу лунный свет Они были счастливы.  Еще никогда
так не влекло их друг к другу,  никогда еще близость не бывала такой полной,
сокрушительной, исчерпывающей себя до последних пределов...
   Весна  пятьдесят пятого года  была  в  провинции Буэнос-Айрес  ранней и
дружной,  уже  к  концу  первой  декады октября установилась умеренно жаркая
погода с короткими обильными ливнями, чаще всего ночными. Пампа буйно цвела,
в  человеческий рост  вымахал чертополох вдоль  изгородей,  словно  торопясь
запастись  соками  на  все  долгое  лето  -  пока  не  обрушились  на  землю
подступающие с  севера  ударные  волны  зноя.  Дуняшу  вызвали телеграммой в
Буэнос-Айрес,  она  съездила туда на  один день,  привезла несколько срочных
заказов и по вечерам работала в соседнем пустом номере,  откуда дон Тибурсио
по  ее  просьбе убрал  кровать,  заменив большим кухонным столом.  Спать они
ложились рано,  почти  с  местными жителями -  после захода солнца,  -  зато
вставали на  рассвете и,  не  позавтракав,  уходили  вдоль  полотна железной
дороги,   километров  за   десять.   На  обратном  пути  их  обычно  догонял
пассажирский поезд,  - иногда они нарочно дожидались его на повороте, где он
замедлял ход,  Полунин с  разбегу подсаживал Дуняшу  на  площадку последнего
вагона,  вскакивал сам,  и  они  возвращались со  всеми удобствами,  сидя на
ступеньках и обдуваемые упругим ветром.
   Двенадцатого в  Таларе  торжественно отпраздновали День  Америки -  над
дверью школы вывесили украшенный туей и  лаврами портрет Колумба,  ребятишки
читали  патриотические стихи,  духовой оркестр добровольной пожарной команды
сыграл гимн,  вечером пускали ракеты,  на здании муниципального совета горел
транспарант из разноцветных электрических лампочек: "1492-1955".
   - В субботу будет неделя,  как мы здесь,  - сказал Полунин. - Ты хочешь
пробыть весь месяц?
   - Да нет, пожалуй, - ответила Дуняша. - Месяц будет многовато, и потом,
я думаю,  что с разводом нужно постараться успеть до конца судебной сессии -
иначе все это отложится до осени.
   - Ну что, побудем до следующего воскресенья? Это будет двадцать третье,
в понедельник ты позвонишь своему адвокату...
   - Давай лучше до субботы,  тогда я в воскресенье смогу пойти в церковь.
Я у обедни не была уже не знаю сколько,  совершенно стала язычницей. Недаром
говорят - с кем поведешься...
   Погода,  державшаяся как  по  заказу все  эти  две недели,  испортилась
наконец в  день их  отъезда.  Одетые уже  по-городскому,  Полунин с  Дуняшей
стояли под  навесом станции,  бесшумно моросил дождь,  поезд  -  тот  самый,
которым  они  иногда  возвращались со  своих  утренних прогулок,  -  сегодня
опаздывал.  Станция была расположена на самом краю поселка, пампа подступила
к  ней  вплотную;  Полунин подумал,  что  трудно  найти  более  типичный для
Аргентины вид,  чем  этот  -  распахнутая до  самого  горизонта ширь,  линия
телеграфных столбов вдоль рельсов,  решетчатая мачта ветряка над  гальпоном*
из гофрированного железа...
   ______________
   * Galpon - складское помещение (исп.).

   - Чего ты шмыгаешь носом? - спросил он.
   - Так...  Ты никогда не замечал, что уезжать - грустно, даже если едешь
охотно и  с  удовольствием?  Странно...  Впрочем,  нет,  я глупость сказала,
ничего странного. Знаешь, мне так было здесь хорошо...
   - Нам будет еще лучше, Евдокия.
   - Я понимаю это умом, но...
   В  Буэнос-Айресе тоже шел  дождь,  блестели мокрые черные зонты,  пахло
бензином.  После обеда Дуняша занялась уборкой,  а  Полунин пошел к  себе на
Талькауано -  посмотреть,  нет ли писем.  Свенсон оказался дома,  был против
обыкновения трезв и мрачен.
   - Сожгли  подшипник,  желтопузые обезьяны,  -  объяснил он.  -  Минимум
неделя ремонта!  Вшивая страна,  вшивые люди,  вшивые суда. Я уже десять лет
мог бы плавать у Мур-Маккормака и получать жалованье в долларах, а не в этих
вонючих песо,  которыми скоро можно будет оклеивать стены. Видел сегодняшний
курс?   Сто  песо  -   пять  долларов,   вот  так-то.  И  еще,  говорят,  не
сегодня-завтра будет объявлена девальвация...

   Храм,  который обычно посещала Дуняша,  пока  не  стала язычницей,  был
расположен в  Баррио Пуэйрредон -  тихом зеленом пригороде в  западной части
Буэнос-Айреса.  Церковь  помещалась в  полуподвальном этаже  углового  дома;
огороженного двора,  как  на  Облигадо,  здесь не  было,  и  прихожане после
окончания обедни толпились в соседнем скверике.  Пуэйрредонская церковь, как
и  другие православные церкви Буэнос-Айреса,  была не  только храмом,  но  и
своего рода клубом - сюда приезжали повидаться со знакомыми, узнать новости.
Хозяин  расположенной  тут  же  закусочной  давно  приспособился  к   вкусам
еженедельной клиентуры,  и русские пирожки, которые он в больших количествах
выпекал по воскресеньям, были не хуже, чем у Брусиловского.
   По обыкновению опоздав на электричку,  Дуняша пришла к концу проповеди.
В  церкви было тесно и  душно,  она потихоньку пробралась вперед,  поставила
свечку Михаилу Архангелу и, опустившись на колени, помолилась о том, чтобы с
разводом не  получилось никаких компликаций и  чтобы им  поскорее дали визы.
Проповедь  тем  временем  кончилась,  начали  подходить к  кресту.  Медленно
продвигаясь к амвону вместе с очередью, Дуняша поглядывала вокруг, рассеянно
кивала знакомым и думала о том,  что все они остаются здесь,  а она, если не
случится задержки,  у пасхальной заутрени будет уже в Казанском соборе.  Или
даже в Исаакиевском. Ей было очень жаль всех окружающих...
   Истово  крестясь,  проковыляла мимо  старая  княгиня-сплетница,  юркнул
шалопаистый поручик  Яновский,  прошествовал длинный как  жердь  скаутмастер
Лукин со своей маленькой щуплой женой.  Появилась Мари Тамарцева,  -  увидев
Дуняшу,  она  сделала большие глаза и  стала жестами показывать,  что  будет
ждать ее  снаружи.  Дуняша кивнула.  Подошла ее очередь,  она приложилась ко
кресту,  поцеловала пахнущую ладаном руку батюшки и  с чувством исполненного
долга направилась к выходу, развязывая под подбородком концы платочка.
   На  улице солнце ударило ей  в  глаза,  она спрятала платочек в  сумку,
надела темные очки.  Мари Тамарцева тут же налетела как коршун,  схватила за
плечи, быстро поцеловала - точно клюнула - в щеку и зашептала трагически:
   - Боже мой, Доди, где ты пропадала? Я тебя уже второе воскресенье здесь
ищу, домой звонила несколько раз...
   - Я уезжала отдохнуть, а что?
   - Боже мой, как что? Да ведь он приехал!
   - Кто приехал?
   - Но твой муж, Вольдемар!
   Дуняша почувствовала,  что у  нее холодеют щеки.  Потом ей  вдруг стало
очень жарко.
   - Ах вот как, - сказала она звонким от ярости голосом, - мсье соизволил
вспомнить о своей супруге? Прекрасно, но только мне уже нет до него никакого
дела! Если бы он таскался еще пять лет, я должна была его ждать?
   - Но, Доди, ты же ничего не знаешь! Отойдем, я тебе все расскажу...
   Тамарцева схватила Дуняшу за руку,  потащила через улицу.  В сквере они
отошли на боковую аллею,  подальше от соотечественников. Мари все говорила и
говорила, а Дуняше казалось, что все это какая-то фантасмагория, наваждение,
что вот сейчас она очнется, придет в себя, и ничего этого не будет...
   - ...Я его спрашиваю:  "Но почему же ты ни разу не написал,  ведь можно
было сообщить",  -  продолжала Тамарцева трагическим полушепотом, - а он мне
сказал -  и,  знаешь,  я в чем-то его понимаю,  - он сказал, что не мог себе
позволить,  думал, что для тебя лучше, если ты ничего не будешь знать, лучше
считать себя просто брошенной, чем женой арестанта...
   - Очень благородно,  -  сказала Дуняша,  -  но это ничего не меняет,  в
конце концов я тоже человек,  у меня тоже могла быть какая-то своя жизнь, не
так ли?  Я  три года ждала его как последняя идиотка,  плакала по ночам,  со
мной могло случиться что угодно, - об этом он подумал, когда пускался в свои
авантюры?  Ему было скучно, видите ли, он не мог работать, как все люди, - а
я  могла?  Я  могла  по  девять часов  в  день  стоять у  мармита с  кипящим
конфитюром,  когда в  цехе было сорок градусов жары?  Я  приезжала домой как
дохлая рыба, а он мне говорил: "Слушай, хорошо бы развлечься немного, пойдем
в синема",  и я улыбалась и делала хорошее лицо,  и мы шли и смотрели по три
дурацких фильма подряд -  то  есть это он  смотрел,  а  я  ничего не видела,
потому что  я  сидела и  думала,  сколько мне удастся сегодня поспать,  -  я
вставала в пять утра...
   - Доди, милая, я все понимаю и нисколько его не оправдываю, но я все же
считаю,  что тебе просто необходимо с ним увидеться, в конце концов это твой
муж...
   - Да какой он мне муж!
   - Ну, все-таки. Ты обещалась ему перед алтарем, Доди, вспомни...
   - А  он  помнит свои обещания перед алтарем?  Ну  хорошо,  тогда я  ему
напомню!  Ты  думаешь,  я  боюсь встретиться с  ним?  По-моему,  это он меня
боится, если даже не