что мне сделается.  Ты  на  эту тему интервью,  что ли,  решил
взять?
   - Погоди,  сейчас  все  скажу.  -  Андрущенко обернулся  к  подошедшему
официанту,  который приветствовал его как завсегдатая.  - Ола, Карлитос, рад
тебя видеть! Тащи-ка нам пару бутылочек "Кристаль", похолоднее, ну и пожрать
там  чего-нибудь -  только поскорее,  хоть сандвичей...  Так  вот,  Полунин,
слушай! Тебе никогда не говорили, что ты идиот?
   - Говорили, надо полагать. Сейчас разве вспомнишь. А что такое?
   - Полунин,  ты меня знаешь.  Сплетен я  не передаю прин-ци-пи-ально,  -
торжественно объявил Андрущенко,  разделяя каждый слог таким жестом,  словно
дергал  книзу  свисающую над  столом  веревочку.  -  Хотя  -  учти!  -  знаю
решительно все,  что происходит в нашей богоспасаемой колонии. Про меня даже
говорят,  что я всюду вынюхиваю -  не отрицаю,  это у меня профессиональное,
но, так или иначе, я не сплетник!
   - Длинная  преамбула,   Игорек.   Журналист  должен  уметь  изъясняться
лаконично.
   - На бумаге -  да,  а так они все жуткие трепачи. Но могу и покороче. Я
тебе хочу передать один разговор,  который шел в  моем присутствии и касался
тебя. Не в порядке сплетни!
   - Это я уже понял, валяй.
   - Так вот. Был я в одном доме, русском. Называют твое имя - я уж сейчас
не помню,  в какой связи. И вдруг один тип - неважно кто, это несущественно,
- заявляет: "А вы вообще с ним поосторожнее, он продался. Его видели, как он
в советское консульство наведывается".  Вот я и хотел спросить -  брехня это
или не совсем?
   Полунин нахмурился. Сволочь этот Жорка, растрепал-таки, не утерпел...
   - Ну, допустим, не совсем. Что дальше?
   - Да  то,  что  ты  действительно чистопробный идиот!  Не  потому,  что
бываешь в консульстве,  -  я,  если помнишь, сам тебе однажды советовал туда
пойти. Но ведь осторожность-то соблюдать можно?
   - А чего, собственно, мне бояться? Кому какое собачье дело, наведываюсь
я  в  консульство или не наведываюсь?  Кому это не нравится,  пусть придет и
скажет, объяснимся.
   - Нет,  ну ты действительно... - Андрущенко развел руками с безнадежным
видом. Официант принес пиво и тарелку с бутербродами, с минуту Игорь молчал,
занятый едой, потом снова заговорил:
   - Послушай, Полунин, все это серьезнее, чем тебе кажется. Объясняться к
тебе никто не придет,  не такие уж они дураки.  А вот устроить так, чтобы ты
загремел в Дэвото*, - это запросто.
   ______________
   * Тюрьма в одном из пригородов Буэнос-Айреса.

   - В чем меня могут обвинить?
   - Это  и  не  потребуется!  Ты  знаешь,  что  такое превентивный арест?
Человек сидит месяц, год, два года, и никакого обвинения ему не предъявляют,
потому что юридически это не арест,  санкционированный прокуратурой, а всего
лишь предупредительная мера.  Это практикуется,  представь себе.  А  сейчас,
когда в стране осадное положение и,  следовательно, все легальные процедуры,
мягко говоря, упрощены... Словом, сам понимаешь. Давай ешь, мне одному этого
не сожрать. Так ты что, действительно собрался домой?
   - Собрался.
   - А пустят?
   - Уже пустили.
   - Ну что ж...  Правильно делаешь,  вероятно.  Не знаю,  впрочем... тебе
виднее, я-то себе этого не представляю совершенно. Но на твоем месте...
   - Поехал бы?
   - Скорее всего,  -  кивнул Андрущенко.  -  Здесь,  конечно, не жизнь...
таким, как ты, я хочу сказать. То есть людям, которые помнят родину. Я не из
их числа,  в этом все дело...  Ну,  мы с тобой говорили,  помнишь? Поэтому я
избрал другой путь.
   - Денационализироваться?
   - Нет! Перенационализироваться, так будет точнее. Понимаешь, Полунин, я
просто устал быть эмигрантом. Всю жизнь - сколько себя помню, еще с Загреба,
- я  ощущаю себя  чужим среди окружающих.  Некоторым нашим идиотам это  даже
нравится,  видят в этом печать избранничества, что ли... "Блаженны изгнанные
за правду" и  тому подобная чушь.  А  я не могу,  я наконец хочу чувствовать
себя таким же, как все вокруг меня, я не хочу выделяться...
   Внимательно слушавший Полунин усмехнулся, покрутил головой:
   - Желание понятное, но не всякий сможет почувствовать себя "как все"...
если приходится жить среди чужих.
   - Ты-то не сможешь! Именно потому, что ты помнишь Россию, ты сознаешь и
ощущаешь себя русским,  а  вокруг тебя иностранцы.  Но у  меня-то этого нет,
понимаешь?  Я сам - я! - вечный "иностранец", для югославов, для австрийцев,
для кого угодно...  И мне это уже -  вот так!  - Андрущенко, закинув голову,
полоснул пальцем себя по  горлу.  -  Одни только аргентинцы не  тычут мне  в
глаза моего "иностранства" -  ну,  ты знаешь, для них здесь этого понятия не
существует,  народ в этом смысле уникальный... Вот почему я и хочу слиться с
ними до конца, чтобы уж никаких граней! Черт возьми, мне двадцать шесть лет,
я еще успею. А ты поезжай, Полунин, таким, как ты, нечего тут околачиваться,
в этом болоте...  я про эмигрантский мирок говорю,  сам понимаешь. Но только
учти, что о тебе уже знают! Ты на "Сальте", вместе с другими?
   - Вероятно, - не сразу ответил Полунин.
   - Это будет не раньше июля.  Мой тебе совет - уматывай раньше. "Сальту"
и  "Санта-Фе"  будут провожать с  шумом,  можешь мне  поверить.  Там  уже  и
демонстрации какие-то  готовятся,  черт знает что еще...  Словом,  сюрпризов
будет много -  униаты,  я слыхал,  хотят прийти к отплытию со своими попами,
чтобы прямо на пирсе служить панихиду по репатриантам. Представляешь картину
- судно отваливает,  а  с  берега ему  вслед:  "Во  блаженном успении вечный
покой..." -  кошмар,  с этих изуверов станется.  Это-то чепуха,  конечно, но
ведь возможны и более серьезные провокации,  поэтому я и говорю:  если бы ты
успел  оформить бумаги  раньше  и  отплыть  на  любом  итальянском судне  до
Генуи...
   - Подумаю.  Но,  вообще, ведь там должно ехать много народу, чуть ли не
две  тысячи человек...  Вряд ли  тут что сделаешь в  смысле провокаций.  Вот
разве что панихиду отслужат, - добавил он, усмехнувшись.
   - Ну, не знаю. Береженого, как говорится, и бог бережет.
   - Тоже верно. А за предупреждение - спасибо.
   - Да,  ты  ведь знаешь наших "непримиримых" Старые-то зубры еще ничего,
они больше на  словах,  а  вот те,  кто помоложе.  "Суворовцы" эти одни чего
стоят, там ведь вообще бандит на бандите.
   - Адъютант, кстати, не объявился?
   - Какой адъютант?
   - Ну,  генеральский,  самого Хольмстона.  Ты же мне сам как-то говорил,
что он исчез?
   - А-а,  да,  было что-то,  припоминаю.  Нет,  ничего больше про него не
слышал.  Да они,  правда,  сейчас как-то присмирели - видимо, не разобрались
еще в новой обстановке.
   - Ничего,  разберутся,  сориентируются... Скажи-ка, Игорь, а как другие
отнеслись к тому, что я, мол, "продался"? Из наших общих знакомых никого там
не было, при том разговоре?
   - Из  общих,  пожалуй,  не  было никого.  Ну,  а  как  отнеслись...  да
по-разному.  Одни не  поверили,  другие повозмущались для порядка,  а  кто и
позлорадствовал:  ничего, дескать, пускай едет - ему там мозги живо вправят,
где-нибудь на Колыме...
   - Ну, понятно. Самый ходкий аргумент.
   - Стереотип мышления,  что  ты  хочешь.  И  ты  знаешь,  меня это  даже
удивило:  откуда это злорадство?  Казалось бы,  ну чего злиться - не ты ведь
туда едешь.  Хочет человек рисковать,  пусть рискует,  тебе-то  что.  А  тут
именно злоба какая-то, понимаешь, как если бы это лично его уязвляло...
   - Но ведь так оно и есть,  Игорь. Когда не можешь на что-то решиться, а
другой рядом с  тобой уже  решился,  то  ты  почувствуешь себя  именно лично
уязвленным.  Все понятно:  я вот не смог,  а он - может! Как тут не злиться.
Злость,  если разобраться,  на самого себя - на собственную нерешительность,
собственную трусость, только направлена в другую сторону.
   - Пожалуй,  ты прав,  -  согласился Андрущенко. - Я вот сейчас подумал:
интереснейшая тема для психолога -  заглянуть в  душу типичного эмигранта...
Ведь это страшное дело,  Полунин,  тут сплошные комплексы -  то  есть ничего
здорового,  все изверчено,  выкручено...  У  эмигранта даже этот пресловутый
патриотизм, с которым вы все так носитесь, и тот оборачивается кликушеством.
Это,  я помню,  еще в Загребе -  я был мальчишкой - соберутся у нас, бывало,
мамашины приятельницы и  начинают...  О чем бы ни зашел разговор!  "Да разве
здесь яблоки,  что вы, вот у нас в имении..." - и пошло, и поехало. И яблоки
здесь не те, и вода здесь не та, и люди не люди... В общем-то, понять можно,
но  -  психоз  остается психозом.  Что  меня  больше всего  бесит,  так  это
проклятая эмигрантская склонность вечно шельмовать все окружающее...
   - И  это можно понять.  Они здесь в клетке,  а клетка не может вызывать
симпатии.
   - Так черт же тебя дери, поезжай в другую страну, коли эта не по душе!
   - А  там что изменится?  И  в Австралии будет то же самое,  и в Канаде.
Понимаешь, это клетка, которую каждый обречен таскать на себе.
   - Кстати,   вот  иллюстрация  к  этой  теме,  -  Андрущенко  усмехнулся
невесело. - Ты не был на последнем "Дне русской культуры"?
   - Я в январе плавал.
   - Жаль, много потерял. Кока Агеев там отличился - такой скандал учинил,
что ты!  Я  попал случайно,  вообще-то я  на эти празднества не хожу,  а тут
редактор попросил дать информацию.  С чего это ему ударило в голову и откуда
он  вообще узнал,  что есть на свете Татьянин день,  -  понятия не имею,  но
только он меня вызвал и говорит:  "Дон Игор,  ваши соотечественники отмечают
национальный праздник,  осветите это для газеты". Ну, по мне, так фиг с ним,
что освещать,  -  получил я  задание и  пошел приобщаться к родной культуре.
Сначала все шло чинно-благородно, зал сняли хороший - один католический клуб
на  Кальяо,  присутствовал весь  цвет  колонии,  даже  аргентинцев  каких-то
приволокли.  В общем,  доклад был прочитан - о вечных ценностях и укрытых от
непогоды светочах,  - романсы были пропеты, были продекламированы "Пророк" и
"Эх,  тройка, птица-тройка" Все довольны, аргентинцы сидят в первом ряду, ни
хрена не  понимают,  но из вежливости аплодируют вполне уважительно.  И  тут
вдруг -  уже под самый занавес - выпархивает на сцену наш развратный старик.
Я,   говорит,   желаю   прочитать  стихи  об   Аргентине!   Распорядители  в
замешательстве,  репутация у Коки -  ты сам знаешь,  однако и отказать вроде
неудобно:  человек рвется почтить гостеприимную страну... Словом, разрешили.
И  что ты думаешь?  Этот крашеный идиот выходит к  рампе и начинает читать с
подвывом: "Аргентина! Аргентина! Не страна, а просто тина! Аргентина - земли
хвост, и народ здесь - прохвост..."
   - Иди ты, - сказал Полунин.
   - Да честью клянусь! Спроси у кого хочешь, я там всех знакомых видел. В
общем,  что тут началось -  уму непостижимо!  Коку волокут прочь, он во весь
голос протестует:  да как же не хвост,  кричит, вы гляньте на карту - на что
оно  похоже!  Не  дай  бог,  думаю,  если  аргентинцы  приперлись  со  своим
переводчиком... Что, не сумасшедший дом?
   - И как же ты это осветил?
   - Да какое там "освещение".  Дали информацию в  пять строчек петитом на
двадцатой полосе:  "Вчера  русская  община  нашей  столицы  в  торжественной
обстановке отметила свой традиционный праздник" -  ты  же  знаешь,  как  это
пишется.  Кому мы здесь,  к черту, нужны с нашей пронафталиненной культурой.
Нет,  Полунин, правильно ты делаешь, тут нужно так: или - или. Или становись
аргентинцем, или уматывай домой, пока не рехнулся окончательно...
   Полунин почему-то все время ждал, что услышит о Дуняше. Не мог же Игорь
ни разу не встретить ее за все это время!  Хотя бы на том же "Дне культуры",
где он,  по  его словам,  видел всех знакомых.  Но Игорь ничего о  Дуняше не
сказал, а спросить Полунин не решился. Да и что было спрашивать?
   Расправившись с бутербродами и допив пиво,  Андрущенко глянул на часы и
объявил,  что ему пора.  На прощанье он еще раз повторил совет - "уматывать"
отсюда как  можно скорее,  при первой же  возможности.  Полунин сказал,  что
подумает.
   Чувствовал он  себя  немного виноватым:  все-таки  с  Игорем можно было
говорить более откровенно.  Дело в том, что он и сам не собирался дожидаться
массовой отправки репатриантов, намеченной на июль.
   Выяснилось это  два  дня  назад,  когда Балмашев пригласил его  зайти в
консульство и спросил, не хочет ли он воспользоваться оказией: сюда вышел из
Николаева один  из  наших  новых  дизельэлектроходов,  будет здесь в  начале
апреля,  а обратным рейсом пойдет прямо на Ленинград.  Полунин, естественно,
согласился.  "Значит,  договорились, - сказал Балмашев, - бронирую вам каюту
на "Рионе". Где-то в середине мая будете дома, как раз к белым ночам..."
   Полунин до  сих пор не  мог освоиться с  этой новостью.  И  от Игоря ее
утаил даже не  из  осторожности,  а  просто из какого-то суеверного страха -
чтобы не сглазить. Не верилось, невозможно было поверить, что еще два месяца
- и он увидит невские набережные.
   Он попытался представить себе сегодняшний Ленинград,  вспомнил Дуняшины
слова о  бревенчатом доме,  занесенном снегом,  и  еще ниже опустил голову -
таким почти физически ощутимым гнетом придавила его вдруг мысль о  том,  что
возвращается он  в  одиночестве.  Даже этого не  сумел -  сохранить любимую,
удержать ее рядом...

   Начались предотъездные хлопоты:  снова  нужно было  делать прививки или
брать справки о том,  что они уже сделаны,  бегать по разным "офисинам" -  в
полицию,  в профсоюз,  в налоговое управление министерства финансов.  Немало
хлопот  доставило приобретение теплой  одежды,  которую  Балмашев  советовал
купить здесь.  Кое-что удалось достать в  фешенебельном магазине "Стортинг",
специализировавшемся на снаряжении для горнолыжников;  а вот с зимним пальто
было труднее,  продавцы недоуменно пожимали плечами,  явно не понимая, о чем
идет речь.  Выручила Основская - узнала через своих знакомых адрес портного,
который последнее время  обшивал главным образом репатриантов.  Выглядел пан
Лащук диковато,  жил в недостроенном домике в одном из пригородов,  клиентов
принимал   босиком   и    объяснялся   с    ними    на    маловразумительном
русско-испанско-галицийском диалекте,  но  мастером  оказался настоящим.  За
одну неделю он соорудил Полунину отличное пальто на меху,  -  надев обновку,
тот сразу почувствовал себя как в печке.
   - Файный вышел собретодо, - со скромной гордостью художника заметил пан
Лащук, одергивая и оглаживая на нем свое произведение. - Зараз вы у нем хоть
на  Сибир можете мандровать,  я  ж  побачьте який вам мутон поставил,  -  он
отогнул полу  и  любовно погладил меховую подкладку,  -  ему  двадцять рокив
гасту не будет...
   Под  теплые вещи пришлось купить лишний чемодан,  потом еще один -  для
книг,  инструментов и  прочего.  Всего набралось движимого имущества на  три
чемодана,  и еще кое-что по мелочи, необходимое в пути, предстояло уложить в
объемистый трофейный портфель.  Полунин, привыкший жить налегке, только диву
давался:  откуда,  черт побери,  столько барахла? Входя теперь в комнату, он
всякий раз  невольно поглядывал на  сложенный в  углу  багаж -  ничего себе,
скажут, явился мистер-твистер, еще бы и сундук с собой приволок...
   А  потом вдруг дел наконец не стало -  никаких.  Первого апреля Полунин
сорвал очередной лист с висящего в передней красочного рекламного календаря,
подаренного Свенсону одним шипшандлером, где из месяца в месяц не спеша и со
знанием дела занималась стриптизом какая-то юная, но явно испорченная особа.
На  апрельском листе,  уже  избавившись от  пальто,  жакета  и  блузки,  эта
красотка готовилась расстегнуть "молнию" на юбке,  и  при этом многообещающе
поглядывала из-под  скромно  опущенных ресниц.  Невольно  заинтересовавшись,
Полунин отогнул еще несколько листов и,  заглянув в будущее, только покрутил
головой.
   Да,  наступил апрель,  до прихода "Риона" оставалось еще две недели,  а
занять их было нечем. Он бродил по улицам, прощаясь с городом, где как-никак
прошло  почти  десять  лет  жизни,   вечера  проводил  обычно  у  Основской.
Возвращаясь домой,  делал  иногда  небольшой крюк  через  площадь  Либертад,
садился  на  низкую  каменную  скамью,  еще  теплую  от  дневного солнца,  и
выкуривал сигарету-другую,  поглядывая на забранную кованой узорной решеткой
стеклянную дверь знакомого подъезда,  на окна пятого этажа. Два крайних были
иногда темны,  иногда светились.  Там  шла какая-то  чужая ему жизнь.  Да  и
вообще все вокруг было уже чужим, бесконечно отдалившимся, не имеющим к нему
больше никакого отношения. Сейчас трудно было поверить, что именно здесь был
их  с  Дуняшей дом,  что  через  этот  сквер она  ходила,  у  этого бассейна
останавливалась и,  обернувшись,  махала ему рукой -  он  обычно провожал ее
взглядом, раскрыв окно.
   Теперь,  этими теплыми осенними вечерами,  сквер на  площади был  тих и
безлюден,  неподвижно чернели деревья,  в зеркале бассейна отражались окна и
огни фонарей. Только тени, только призрачные голоса, - Полунин знал, что они
будут звучать для него еще долго, лишь с каждым годом глуше и призрачнее...
   Однажды,  покупая  сигареты в  киоске  на  вокзале  Ретиро,  он  увидел
женщину, которая издали чем-то - походкой, манерой нести голову - показалась
ему  похожей на  Дуняшу.  Он  не  сразу опомнился.  И  тут же,  словно давно
собирался это сделать, подошел к ближайшей кассе и взял билет до Талара.
   День был тихий и  теплый,  но пасмурный,  совсем уже осенний.  Выйдя из
вагона, Полунин постоял на платформе, огляделся - ничто здесь не изменилось,
время словно обтекало поселок стороной,  -  и медленно побрел вдоль полотна,
по  узкой  тропке между краем балластной насыпи и  бурыми колючими зарослями
пыльного, давно уже отцветшего чертополоха.
   Пройдя километра два,  он свернул к изгороди, оттянул тугую проволоку и
пересек пустой выгон,  истоптанный копытами,  в сухих навозных лепешках.  За
второй изгородью шла  узкая проселочная дорога,  так хорошо ему знакомая,  и
холм был уже недалеко -  тот самый,  с геодезической вышкой,  на котором они
сидели тогда с Дуняшей.  Год назад.  Неужели только год?  Ему казалось,  что
прошла целая жизнь.  "Девятый век  у  Северской земли стоит печаль о  мире и
свободе..."
   Мало стихов знал он наизусть,  а вот эти запомнились.  Правда, он потом
не раз перечитывал их в старой Дуняшиной тетради,  где все было вперемежку -
Бунин,   Клодель,   Аполлинер,   Пушкин,   какие-то  вовсе  неизвестные  ему
Поплавский,  Цветаева.  "И  только ветер над  зубцами стен  взметает снег  и
стонет на  просторе..."  Дойдя до  холма,  он  поднялся по  склону и  сел  у
подножия вышки,  почувствовав вдруг непреодолимую усталость.  Не  нужно было
сюда приезжать.  Глупо,  сентиментально,  ни к чему.  Захотелось на прощанье
пощекотать нервы?
   Полунин сидел,  обхватив руками колени,  все было как тогда - пасмурное
небо над  степью,  сухой растрескавшийся суглинок под ногами.  Не  было лишь
закатного солнца -  оно  в  тот  вечер  прорвало вдруг плотную завесу туч  у
самого горизонта,  подожгло их снизу внезапным и неистовым пожаром,  -  и не
было рядом женщины,  которая тогда смотрела не отрываясь на закат,  глаза ее
были прищурены от  бьющего в  них  огня,  а  лицо в  этом странном тревожном
освещении казалось загорелым до  медного цвета.  И  это действительно делало
"Евдокию-ханум" какой-то  нерусской,  похожей на  одну из  ее  давних-давних
прародительниц,  чьи  юрты  проделали невообразимо долгий путь,  двигаясь за
монгольскими туменами через всю  Азию -  чтобы осесть в  излучине Итиля,  на
землях будущего Казанского царства. "О Днепр, о солнце, кто вас позовет..."
   О,  если бы  мы обладали даром провидения,  мгновенной и  точной оценки
настоящего,  если бы мы могли знать -  как скажется на нашем завтра то,  что
происходит сегодня!  Наверное, за все последние десять лет жизни Полунина не
произошло в  ней  ничего более для  него важного,  чем  тот  случай три года
назад,  когда  он  на  свадьб