встралии,
и в Штатах, а в Аргентину приехал через Бразилию...
   - Чего это вас носило? - с изумлением спросил наконец Полунин.
   - Судьба,  понимаете,  так сложилась,  - виноватым тоном ответил Тигран
Вартанович, - иногда сам удивляюсь, честное слово...
   "Рион" был  ошвартован левым  бортом;  они  стояли на  верхней палубе у
правого,  наблюдая,  как  из  Северной  гавани  медленно  выдвигается  белый
многоярусный "Конте Гранде".  Оганесян рассказывал о том, как попал в плен в
сорок первом году:  их транспорт торпедировали между Одессой и Севастополем,
два дня он провел в море,  потом его подобрал румынский сторожевик -  дальше
шла какая-то маловразумительная история с участием болгар,  греков,  чуть ли
не турок...
   - Я  извиняюсь,   товарищ  Полунин  не  вы  будете?   -   позвал  снизу
парнишка-вахтенный.  -  Там  вас гражданка спрашивает,  я  ее  в  вашу каюту
провел!
   - Спасибо,  иду,  - машинально отозвался он, и только после этого дошел
до него смысл услышанного. - Простите, - сказал он Оганесяну и не тронулся с
места.  Гражданка?  Какая  гражданка может его  спрашивать?  Не  может быть,
чтобы... - Простите, Тигран Вартанович, я сейчас.
   Удерживаясь,  чтобы  не  побежать,  он  спустился на  шлюпочную палубу,
рванул наотмашь тяжелую дверь.  Полгода уже -  ровно полгода!  - и ни одного
звонка... Ну, положим, звонки могли быть, пока он плавал. Но уж написать-то,
чего проще... если бы действительно хотела... Да нет, чушь! Молчать полгода,
и теперь вдруг -  в последний день? Чушь, действительно. Он прошел мимо кают
старшего электрика,  старпома,  помполита, по внутренней лестнице сбежал еще
ниже -  в  огибающий шахту машинного отделения коридор,  куда выходили двери
салона и пассажирских кают. Чего только себе не навоображаешь, когда ждешь и
надеешься...  хотя и это вздор: ждать он давно уже ничего не ждал. А надежда
- ну,  возможно,  и  была  какая-то  подсознательная.  Сердцу,  говорят,  не
прикажешь...  вот оно и  вообразило сейчас -  вопреки всякой логике!  -  что
загадочная посетительница эта не кто иной как Дуняша.  Хотя совершенно ясно,
что уж ей-то и  в  голову не могло бы это прийти -  после всего случившегося
взять и  явиться вдруг сюда на судно.  А вот Надежда Аркадьевна вполне могла
передумать,  хотя и сказала вчера,  что в порт не приедет...  передумать или
что-то вспомнить.  Может,  поручение какое-нибудь? Она, конечно, кто же еще,
убежденно сказал себе Полунин,  уже взявшись за ручку своей двери,  - сказал
просто так,  на  всякий случай,  или как заклинание от сглаза,  хотя сам уже
знал,  что на  этот раз сердце оказалось прозорливее разума,  а  у  Дуняши -
пусть в самый последний момент - хватило и смелости, и безрассудства сделать
то, на что так и не отважился он сам...


ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Он  долго стоял ничего не говоря,  ни о  чем не думая,  только ощущая -
тепло ее  плеч в  своих ладонях,  знакомый запах ее волос,  тепло ее легкого
дыхания на своей шее,  долгожданный покой...  Потом она отстранилась,  снизу
вверх - из-под мокрых ресниц - робко заглянула ему в глаза.
   - Ты не сердишься?
   - Я и тогда не сердился...
   - Нет, я хочу сказать - что пришла сейчас?
   Он качнул головой, осторожно поцеловал ее в кончик носа.
   - Как ты узнала?
   - О,  это просто удивительно!  Ты знаешь,  я  обычно не читаю газет,  и
вдруг  сегодня  утром  почему-то   беру   "Ла-Расон"  и   вижу   информацию:
"Аргентинская звезда экрана встречается с советскими моряками".  Натурально,
я  заинтересовалась,  -  там  было  написано,  что  Лолита  Торрес  посетила
советский motonave* "Рион", который сегодня выходит румбом на Ленинград. И я
сразу подумала о  тебе!  Я немедленно позвонила в консулат,  узнать,  но они
были осторожны и ничего не хотели мне отвечать.  О,  я понимаю очень хорошо,
это ведь могла быть какая-нибудь провокасьон,  не правда ли? Тогда я поехала
туда  и  все  объяснила,  и  господин,  который меня  принял,  -  такой мсье
Горчаков,  очень любезный,  -  он сказал, что ты уже на корабле и что я могу
еще успеть до depart**. Но я долго не знала, что делать.
   ______________
   * Теплоход (исп.).
   ** Отплытия (фр.).

   - Ты хорошо сделала, что приехала. Спасибо, Дуня...
   - Тебе не очень тяжело меня видеть?
   Он  опять прижал ее  голову к  себе и  стал гладить по волосам,  закрыв
глаза.
   - Мишель, я должна объяснить...
   - Не надо ничего объяснять, я давно все понял.
   - Но я хочу,  чтобы ты знал,  почему так получилось! Я ведь для этого и
приехала -  нет, вру, приехала я просто потому, что не могла не повидаться с
тобой на прощанье, но и это тоже...
   Он  усадил ее на диванчик,  сел рядом,  держа ее руки в  своих,  словно
пытаясь отогреть.
   - Как у тебя сейчас... вообще? - спросил он. - Ты его все-таки любишь?
   Она долго молчала, прикусив губу.
   - Не знаю...  это трудно объяснить. Не так, как тебя, во всяком случае.
Это...  это  совсем  другое,  понимаешь.  Когда  я  была  с  тобой,  я...  я
чувствовала себя как одна пещерная женщина: сидит внутри, а мужчина охраняет
вход,  и  пока  он  жив,  она  знает -  с  ней  не  случится ничего плохого.
Понимаешь? С Ладушкой скорее наоборот - мне приходится быть снаружи...
   - Да, это я тоже понял.
   - Но ты не думай, он в сущности добрый человек, и он действительно меня
любит...  Кстати, он не был виноват тогда, что не писал так долго. Просто он
опять доверился своим компаньонам,  и  они  его  посадили в  острог -  такие
подлецы!  Он ведь как ребенок, Мишель, - тебе, наверное, этого и представить
себе нельзя,  что мужчина может быть таким.  Потому что ты совсем другой, ты
сильный,  а он... если бы я его оставила, он бы просто пропал, - он ведь уже
собрался тогда ехать ловить кашалотов на  Мальвины.  Но боже мой,  первый же
кашалот просто проглотил бы его,  как сардинку, я совершенно уверена! Пойми,
Мишель,  я бы никогда себе не простила,  и потом -  не знаю,  может быть, ты
будешь смеяться,  но  я  не  верю,  что  можно сделать свое счастье на  беде
другого человека...
   - Я над этим не смеюсь, Дуня.
   - Тогда ты  поймешь,  что я  хочу сказать.  Я  просто не могла!  Это не
принесло бы добра ни мне, ни тебе, потому что такое не прощается, никогда. У
меня сердце разрывалось -  мы  ведь с  тобой уже  все решили,  я  так хотела
ехать, - а в тот вечер, когда ты ушел, даже не захотев меня выслушать...
   Полунин хотел  что-то  сказать,  она  проворно закрыла ему  рот  теплой
ладошкой.
   - Нет-нет,  ничего не объясняй, ты был прав, - мужчина не мог поступить
иначе,  я понимаю.  Но как мне было тяжело!  Я даже была такая идиотка,  что
подумала:  зачем мы с тобой встретились,  было бы легче жить, не зная друг о
друге... Скажи честно, ты так не думаешь?
   - По-моему,  это  счастье,  что мы  друг друга узнали.  Дело ведь не  в
сроках,  Дуня.  Можно прожить вместе много лет, ни разу не испытав... ничего
настоящего. И можно за одну неделю пережить такое, что потом хватит тепла на
всю жизнь. У нас с тобой это было... помнишь - этой весной, в пампе... И это
уже навсегда,  Дуня,  этого у  нас с  тобой ничто не отнимет -  ни годы,  ни
расстояния...
   - Да,  да, - она улыбнулась, смаргивая слезы, - это навечно, ты прав, и
еще знаешь что? Для меня это - особенно, еще потому, что я через тебя словно
прикоснулась к России, милый, тебе не понять, как это много...
   Глубоко в недрах судна что-то приглушенно зарокотало,  взвыло,  повышая
тон,  и  взорвалось вдруг мощным железным ревом,  от  которого по полу и  по
переборкам пробежала короткая дрожь  вибрации;  потом  снова стихло.  Дуняша
посмотрела на Полунина испуганно и вопросительно.
   - Двигатель проворачивают,  -  сказал он.  -  Здесь дизель-генераторная
установка, поэтому такой шум...
   - Что, разве уже?
   - Наверное нет, не думаю...
   Он встал,  перегнулся через столик к иллюминатору:  погрузка,  пожалуй,
действительно уже  кончилась  -  машины  ушли,  причал  был  пуст,  у  трапа
жестикулировали,  столпившись, портовые грузчики-стивидоры; один, заткнув за
кушак  кожаные  рабочие  рукавицы,  пил  воду  из  глиняного поррона,  держа
двугорлый кувшин над запрокинутой головой и ловя тонкую струю ртом,  как это
делают галисийцы. Возможно, впрочем, они ждали новых машин.
   - Минутку, я сейчас узнаю, - сказал Полунин, - побудь здесь...
   Он вышел в салон,  передние иллюминаторы которого выходили на палубу, и
увидел, что матросы закрывают трюм лючинами.
   - Что,  погрузка кончена?  - спросил он у моряка, решавшего за столиком
кроссворд в старом "Огоньке".
   - Все уже...
   - А когда отходим?
   - Да  не  знаю,  как там портовые власти,  сейчас у  капитана сидят.  С
лоцманом,  что ли, задержка. Вы не подскажете - столица древнего государства
в Южной Америке, пять букв, вторая "у"?
   - Куско, - ответил Полунин и вышел из салона.
   Дуняша встретила его тревожным взглядом.
   - Грузить кончили, но пока еще неизвестно, когда уйдем. Ты спешишь?
   - Нет-нет, нисколько... Но только выйдем на воздух, здесь душно.
   Они поднялись наверх, где стояли огромные изогнутые рупоры вентиляторов
машинного отделения.  Палубная команда внизу  растягивала брезент по  крышке
закрытого уже  среднего трюма.  Был  шестой час,  солнце висело над  крышами
корпусов Морского госпиталя,  ярко  освещая косыми  лучами белую  надстройку
танкера, медленно идущего вдоль восточного мола к выходу на внешний рейд. Со
стороны гидроаэропорта пролетела с надсадным гулом двухмоторная "Каталина" и
стала разворачиваться,  медленно набирая высоту и  волоча за собой изогнутые
хвосты дыма.
   - На такой штуке я летал зимой в Асунсьон, помнишь?
   - Помню...  -  Дуняша, быстро оглянувшись, на миг прижалась щекой к его
плечу. - До сих пор не могу простить себе того случая...
   - Какого случая?
   - Ну,  в  тот вечер,  когда ты прилетел,  -  ты мне позвонил в пансион,
помнишь,  и хотел,  чтобы мы поехали к тебе,  а я отказалась. Ты еще сказал,
что  замерз -  ты  тогда полетел в  тонких туфлях,  -  а  я  стала читать по
телефону какие-то глупые стихи...
   - Стихи были ничего, - Полунин улыбнулся. - Я их, конечно, потом забыл,
но тогда они мне понравились.
   - Ох,  я  была такой дрянью тогда...  я вообще часто бывала дрянью,  но
тогда особенно...
   Мимо   прошел   озабоченный  старпом,   неловко  поклонился  Дуняше   и
извиняющимся тоном  сказал,  что  пора  бы  уже  пить  чай,  но  сегодня все
расписание сбилось.
   - Теперь уж,  наверное,  только когда выйдем,  -  добавил он и исчез по
своим делам.
   - Жаль,  - сказала Дуняша, - я бы хотела увидеть всех твоих компаньонов
по плаванию. A propos, что значит "волосан"?
   - Понятия не имею. Откуда это?
   - Слышала от матросов -  там,  на деке -  один сказал другому: "Волосан
ты, Федя". Какая-то идиома, вероятно, нужно записать в карнэ... Впрочем, что
это я  глупости всякие болтаю,  -  расскажи о  себе,  милый,  как ты жил это
время, как тебе плавалось?
   - А ты откуда знаешь, что я плавал?
   - Княгиня сказала в церкви, откуда же еще! Твой Мишель, говорит, сбежал
в Южную Африку,  любопытно знать,  за кого он -  за англичан или за буров...
Решительно уже ничего не соображает,  старая химера.  О,  а потом еще лучше!
Звонит мне однажды утром:  "Ты уверена, что его не съели зулусы?" Помилуйте,
говорю,  ma tante*,  какие зулусы? Но что толку - ее разве переубедишь. А ты
действительно был в Африке?
   ______________
   * Тетушка (фр.).

   - Да,  первым рейсом. Потом ходили в Европу - Гамбург, Бордо... Кстати,
я виделся там с Филиппом.
   - Vraiment?*  Как  интересно.  И  что ты  узнал по  поводу этого свиньи
Дитмара - надеюсь, он уже гильотинирован?
   ______________
   * Правда? (фр.).

   - Черта с  два.  Еще и  не судили,  следствие не окончено.  Да в  любом
случае никто его  не  отправит на  гильотину.  Даже  если признают виновным,
отделается несколькими годами тюрьмы,  а  отсидит и того меньше -  до первой
амнистии...
   - Да,  вот  тебе  и  наша  французская жюстис*.  Бог  с  ним,  впрочем,
возможно,  он уже наказан угрызениями совести -  если она у  него есть,  что
тоже вопрос. Скажи, а Маду женился на этой своей ужасной переводчице?
   ______________
   * Justice - правосудие (фр.).

   - Женился.  Теперь  собираются  вместе  в  Египет,  его  посылает  туда
какой-то парижский журнал.
   - Не  знаю,  можно ли  поздравить Маду,  но  за нее я  рада -  он такой
приятный господин. В тот день, помнишь, когда они у нас обедали...
   Голос у нее вдруг прервался,  она умолкла, не договорив фразу. Полунин,
тоже глядя в сторону, кашлянул.
   - Да,  он...  отличный парень.  Жаль, встреча у нас какая-то получилась
скомканная - он торопился...
   С  расположенной ниже  шлюпочной палубы  слышались громкие  разговоры и
смех столпившихся там пассажиров и провожающих;  голоса стали приближаться -
кто-то поднимался сюда, наверх.
   - Идем,   посидим  еще  в  твоей  кабине,  -  сказала  Дуняша,  избегая
встретиться с  ним  глазами.  -  Там  очень  мило,  ужасно  люблю  дерево  в
интерьерах - оно такое теплое...
   В  каюте  они  застали  Оганесяна,  который распаковывал свой  чемодан.
Испуганно поздоровавшись с Дуняшей, странствующий доктор пробормотал, что он
только на минутку, и скрылся за дверью, взяв бритвенные принадлежности.
   - Этот мсье едет с тобой?  Какое странное лицо -  подозреваю, что он не
совсем русский... Когда вы будете в Петербурге?
   - Через месяц.
   - Никуда не заходя?
   - Кажется,  в Дакаре будут брать дизельное топливо.  Дуня,  послушай...
Очень хорошо,  что ты приехала,  что мы можем поговорить.  Наверное,  я  сам
должен был это сделать...  вчера. Просто не решился. Дело вот какое. Я бы не
хотел,  чтобы у  тебя  оставалось чувство вины  передо мной.  Ты  говоришь -
пришла,  чтобы объяснить.  Получается так,  вроде ты пришла оправдаться,  но
тебе не в чем оправдываться передо мною.  Пожалуйста,  пойми это. Если кто и
виноват, то это я...
   - Ты - виноват? Но в чем?
   - Во всем,  Дуня. Я тут недавно думал... И еще раньше - после разговора
с Филиппом -  впрочем,  нет,  неважно.  Я вот что хочу сказать... Когда люди
встречаются -  вот  так,  как  мы  встретились с  тобой,  -  рано или поздно
наступает момент,  когда мужчина должен принять какое-то  решение,  взять на
себя ответственность.  Я  этого не сделал.  Сделал,  вернее,  но уже слишком
поздно.  Не знаю, действительно ли ты чувствовала себя со мной, как пещерная
женщина за спиной мужчины,  но я-то им не был.  Пещерный мужчина в  подобной
ситуации хватался за  камень и  разбивал сопернику череп -  или,  во  всяком
случае,  не подпускал его близко к  своей пещере.  Если бы я с самого начала
внушил тебе уверенность,  что именно так и  будет,  то  сейчас здесь,  -  он
указал на койку доктора Оганесяна,  -  лежали бы твои вещи.  Все зависело от
меня.  А я -  я тебя просто упустил,  понимаешь,  я слишком долго смотрел на
наши с тобой отношения как на что-то...  Ну, временное, случайное, что ли. Я
думаю, ты и сама это заметила...
   - О нет, я...
   - Погоди,  дай мне кончить.  Я хочу сказать,  что если тебе стало вдруг
ясно, что Владимиру ты нужнее, чем мне, то это не только потому, что я - как
ты говоришь -  сильный, а он слабый. Тут важнее другое: я сам ни разу не дал
тебе почувствовать, что ты мне нужна по-настоящему. Я, видишь ли, сам ничего
не понимал,  -  понял только потом,  слишком поздно.  А наверное,  все-таки,
отношения между  мужчиной и  женщиной именно  этим  и  держатся -  сознанием
взаимной необходимости...
   - Ты хочешь сказать, что недостаточно меня любил?
   - Нет,  я  хочу сказать не это.  Да и потом,  что значит -  достаточно,
недостаточно...  тут ведь нет четких параметров,  которые можно замерить.  Я
тебя любил и люблю -  уж сейчас-то зачем бы мне притворяться, наверное проще
было сказать:  "Да,  извини,  мы оба ошибались..." Мы ни в чем не ошибались,
Дуня,  но это мое чувство просто не сумело занять того места, которое любовь
должна занимать в жизни...
   - В  чьей жизни,  Мишель?  Ты  рассуждаешь слишком...  абстрактно!  Для
мужчины,  я думаю,  любовь всегда будет -  как это сказать -  ну,  на втором
плане.  У женщин иначе,  применительно к женщинам ты прав,  но... поверь, мы
прекрасно понимаем эту разницу,  я  нисколько не  была на тебя в  обиде.  Я,
правда,  не  знала тогда,  чем ты  занимался,  но я  хорошо знала другое:  у
мужчины его дела,  какие бы они ни были, всегда на первом плане, а любовь он
держит где-то там...
   - Ты не понимаешь,  -  Полунин покачал головой. - Дело было не в погоне
за Дитмаром. Это-то я сумел бы совместить. Дело в том, что моя жизнь здесь -
вся,  в целом,  -  была для меня чем-то ненастоящим,  и я -  подсознательно,
может быть,  -  переносил это же  ощущение и  на нашу любовь.  Мне все время
казалось, что...
   Его прервал оживший внезапно динамик,  в котором щелкнуло, пронзительно
засвистело.  Потом  стихло.  Окающий  поволжски голос  произнес:  "Товарищи,
внимание, провожающих просят сойти на берег..."
   - Уже? - выдохнула Дуняша испуганно и встала.
   Полунин тоже поднялся.  Что ж, главное было сказано. Он положил руки ей
на  плечи,  не в  силах оторвать глаз от побледневшего треугольного личика с
дрожащими губами.  Его ладони медленно скользнули к шее - на ее запрокинутом
горле билась тоненькая жилка -  поднялись к  ушам,  зарываясь в  шелковистые
волосы,  он  держал  ее  голову  бережно,  как  держат  головку ребенка.  Он
нагнулся, закрывая глаза, и нашел пересохшими губами ее губы.
   - Прощай, - шепнул он, когда вернулось дыхание. - Прощай, моя любовь...
   - Прощай,  и спасибо тебе за все,  любимый...  Храни тебя господь, будь
счастлив, теперь ты должен быть счастливым за нас обоих... - Она завела руку
назад, пошарила по столу, нашла сумочку. - Я тебе привезла образок, возьми с
собой...
   Она вложила в его ладонь маленький,  тяжелый,  старинного медного литья
складень в лазурной финифти - тот самый, так хорошо ему знакомый, что всегда
висел над ее изголовьем.
   - ...Я знаю, ты неверующий, но все равно - пусть он для тебя будет хотя
бы как память...  А я - я даю его тебе как благословение, я буду молиться за
тебя,  плыви спокойно,  любимый... Ты будешь счастлив, я верю, ты ведь едешь
домой. Только обещай: когда сойдешь на землю - поклонись от меня России...
   - Родная моя...
   - Прощай,  любимый,  пора,  я должна идти. Нет, не провожай - простимся
здесь, я выйду одна...

   Он стоял на корме вместе с  другими,  палуба мелко дрожала под ногами -
уже  работали оба  дизель-генератора,  наполняя весь корпус ровным и  мощным
гулом.  В  последнюю минуту показался из-за угла знакомый черный "шевроле" -
вместе с  Балмашевым вышел еще кто-то и заговорил с Дуняшей,  видимо это был
тот  самый Горчаков,  о  котором она  рассказывала.  Над группой провожающих
трепетали платочки и шарфы,  Балмашев и его спутник махали шляпами;  Полунин
видел  только  Дуняшин платок,  только ее  одну  -  такую  маленькую,  такую
несгибаемую и мужественную в обманчивом облике нежной хрупкости...
   Он не уловил момента,  когда двинулись и поплыли назад краны, рельсовые
пути,  кирпичные стены  ангаров  с  выведенными на  них  огромными номерами.
Буксиры разворачивали судно,  отводя от стенки. Где-то глубоко под палубами,
в звенящей от бешеного рева дизелей белой шахте, движение пальца на пусковой
кнопке послало по проводам электрический импульс - мгновенно сработали целые
каскады реле, лязгнули сомкнувшиеся контакты главного пускателя и ток ударил
в  обмотки гребных двигателей.  Вода  под  кормой  "Риона" вздулась кипящими
буграми, желтыми от поднятого со дна ила.
   Через несколько минут уже нельзя было различить лиц в группе уплывающих
назад вместе с  причалом.  Солнце скрылось,  огромное алое зарево стояло над
портом,   над  зубчатой  осциллограммой  городских  крыш,  где  неожиданными
всплесками  пиков  выделялись силуэты  редких  небоскребов:  Каванаг,  башня
министерства