ране противозаконным и тоже в
известной степени небезопасным делом...
   А  теперь все  стало  по-другому.  Сегодня он  впервые увидел Филиппа в
обычной,  мирной обстановке повседневности,  внешне,  казалось бы,  ничем не
изменившегося,  - но уже пролегла между ними какая-то невидимая грань, четко
отделяющая бездомного бродягу от человека,  который живет у  себя в  стране,
занят  своей  работой,   своими  планами  на  будущее.   Возможно,   у  него
действительно мало свободного времени -  Полунин мог представить себе работу
журналиста с ее вечной спешкой,  погоней за материалом,  -  но все-таки,  не
выкроить хотя бы дня...
   Да и  так ли уж важно,  день или час пробыли они вместе.  Хуже то,  что
говорили на  одном языке,  вроде бы  понимая друг друга,  и  при этом каждый
оставался на  своем,  обособленном уровне  мироощущения,  и  уровни  эти  не
соприкоснулись. Еще одна грань - "барьер взаимонепонимания", мысль о котором
впервые посетила его  после той встречи с  Филиппом в  Асунсьоне,  когда они
говорили о патриотизме. Еще тогда он подумал, что дружба с иностранцем, даже
вот такая,  как у них, многократно проверенная и испытанная, - даже она рано
или  поздно может дать трещинку при ударе об  этот труднопреодолимый барьер.
Сейчас, к сожалению, это только лишний раз подтвердилось.
   Обижаться  или  расстраиваться из-за  этого  было  глупо  -  на  законы
психологии не  обижаются.  И  все  же  разговор  с  Филиппом определенно его
расстроил, оставив на душе какой-то горький осадок. Как ни странно, мысли то
и  дело возвращались к  спору о "проблеме отцов и детей".  Странно -  потому
что,  казалось бы,  какое ему-то дело до этого вопроса?  Спор ведь был, если
разобраться,  пустым:  речь шла лишь о мотивировках позиции Филиппа, которые
Полунину показались надуманными.  Сама же позиция... да многим ли отличается
его  собственная?  Не  случайно ведь  с  Дуняшей  никогда не  заходил у  них
разговор о  ребенке -  они  словно  придерживались на  этот  счет  какого-то
молчаливого соглашения.  В  чем же тогда разница?  В том,  что у Филиппа это
обдумано и подкреплено аргументацией, а он просто не задумывался?
   Да, видно, за все решительно приходится рано или поздно платить. Будь у
них сейчас ребенок -  не случилось бы того, что случилось. Эта простая мысль
до сих пор не приходила Полунину в голову.  Все было бы по-другому. Были бы,
правда,  дополнительные трудности -  уже одно то, что ребенка, родившегося в
Аргентине,  родители не имеют права вывезти в социалистическую страну,  пока
ему не исполнится восемнадцать. Но обойти можно любой запрет: уезжает семья,
скажем во Францию,  а визу в Советский Союз оформляет уже там.  Хлопотно, но
вполне осуществимо.  Нет,  они об этом просто не думали -  ни Дуняша,  ни он
сам. У Филиппа хоть есть определенная точка зрения, а у него?
   У  него  все  эти  годы было другое:  сознание себя бродягой,  ощущение
непричастности к  окружающему,  неукорененности.  А  бродяги об отцовстве не
помышляют.  До известного возраста, вероятно. Потом-то начинаются сожаления,
но до этого рубежа он еще,  слава богу,  не дошел.  Действительно, чего было
спорить...
   Странно,  что Филипп не задал простого вопроса:  мол, а ты-то сам? Нет,
не  задал.  Может быть,  потому,  что давно уже видит в  нем именно бродягу,
этакое перекати-поле.  Не случайно он сегодня дважды назвал его пиратом, - в
шутку,  конечно, и без задней мысли, но как часто мы говорим невзначай вещи,
смысл которых куда  серьезнее поверхностного значения.  Пиратами становились
люди,  выброшенные из  общества,  изгои,  тоже  в  некотором роде "апатриды"
своего времени...
   Полунин остановил прохожего,  спросил, каким автобусом проехать в порт.
Больше всего  хотелось ему  сейчас вернуться на  "Сантьяго" и  чтобы стоянка
оказалась недолгой. Чтобы снова был вокруг пустой океан, и чтобы можно было,
сменившись с  вахты,  устроиться где-нибудь  в  закоулке на  верхней палубе,
следить за медленной качкой чужих созвездий,  слушать,  как под тугим ветром
поют ванты,  и подсчитывать мили,  остающиеся до устья Ла-Платы, - как будто
там его кто-то ждет...

   В  день прибытия шел дождь,  было душно,  банная мгла тяжело висела над
портом,  размывая по воде дым из закопченной трубы буксира. "Сантьяго" ввели
во  Второй  док,  на  причале стояла маленькая группка встречающих,  главным
образом жены.  Полунина встречать было  некому.  Наладив телефонную связь  с
берегом,  он подключился к портовому коммутатору, подождал выхода на город и
набрал номер Основской.  Та  обрадовалась,  услышав его голос,  поздравила с
возвращением и спросила, звонил ли он уже Балмашеву.
   - Нет, - ответил Полунин, - звоню вам первой. А что?
   - У него для вас новость.  Не догадываетесь какая?  Пришли наконец ваши
бумаги -  все в порядке,  голубчик,  я так за вас рада! И очень мне приятно,
что вы узнали это именно от меня.
   - Не  может  быть,   -   сказал  он,   -   вы,  наверное,  меня  просто
разыгрываете...
   Основская обиделась:
   - Я,  видно,  и вовсе какой-то старой дурой вам представляюсь! Впрочем,
понимаю вас,  я  бы  тоже не  поверила,  если бы  мне вот так вдруг сказали.
Нет-нет,  голубчик,  не  сомневайтесь.  Тут сейчас многим пришло разрешение,
Алексей Иванович говорил, что наши ведут переговоры о - как это называется -
фрахт?  -  да,  о фрахте двух аргентинских пароходов,  "Сальта",  кажется, и
"Санта-Фе",  чтобы  отправить  всех  разом.  Репатриантов очень  много  -  в
основном волынцы,  галичане,  поедут прямо в Одессу, Впрочем, все это он вам
сам расскажет, я уж просто не утерпела...
   Закончив разговор,  Полунин  медленно повесил на  рычаг  тяжелую трубку
судового телефона и некоторое время стоял в растерянности,  еще как-то не до
конца осознав услышанное. Его бумаги, фрахт "Сальты" и "Санта-Фе"... неужели
в  самом деле едет столько народу?  Он  знал эти  суда -  однотипные лайнеры
среднего тоннажа,  примерно по  шестьсот -  семьсот Пассажирских мест.  Ого,
значит,   тысячи   полторы   наберется...   Недоверчивая  радость  запоздало
охватывала его, как медленное опьянение. А что такая большая группа - совсем
хорошо.  Приехать одному -  станут еще разглядывать,  как диковинку,  а  так
вроде и проще...
   Бегом вернувшись в свой опустевший уже кубрик,  он торопливо пошвырял в
чемодан вещи и  поднялся двумя палубами выше,  в  каюту Свенсона.  Тот  тоже
укладывался.
   - Ну что ж,  я списываюсь,  -  сказал Полунин.  - Три рейса сделал, как
договаривались!
   - И уже надоело?  -  проворчал Свенсон,  тщательно перекладывая бутылки
пестрыми  целлофановыми пакетами с  какой-то  дамской  галантереей.  -  Тебе
виднее,  конечно,  но мог бы поплавать и еще.  Первый тобой доволен,  а если
насчет прибавки, то я всегда поддержу.
   - Спасибо,  дело не в  этом.  Личные обстоятельства не позволяют.  Кому
подать рапорт - здесь или в пароходстве?
   - Зайди сейчас к  первому,  он подпишет что надо,  а  расчет получишь в
компании. Жаль, парень, но что делать... эта жизнь на любителя, я понимаю. А
ты,  боюсь,  сухопутной породы.  Моряк из тебя,  скажем прямо,  вроде как из
старого Свенсона -  балерина.  Ладно, я тебя у трапа обожду - сойдем вместе,
поможешь мне дотащить это до такси...


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Он умер как мужчина.  И  именно это полыхнувшее в  мозгу воспоминание о
его  собственных словах,  которые он  выкрикнул вчера  в  последнем споре  с
Беренгером:  "По крайней мере я  умру как мужчина!" -  было единственным его
утешением в  тот  миг,  когда пуля разорвала ему  горло и  он,  захлебываясь
кровью,  с  автоматом в  руках упал  на  горячий бетон загородного шоссе,  в
десятке шагов от врезавшегося в столб черного адмиральского "паккарда".
   Накануне они проспорили всю ночь,  так и  не  сумев убедить друг друга.
Они  вообще часто спорили и  редко приходили к  общему мнению,  хотя дружили
давно, еще с первого курса, и вместе были в эмиграции, где по-братски делили
тесную  комнатушку  в  припортовом квартале  Монтевидео,  вместе  штурмовали
казармы  военно-воздушного  училища  в   Кордове  шестнадцатого  сентября  и
обезоруживали сдавшихся курсантов. Тогда, по крайней мере, у них не было еще
особых разногласий в  вопросах тактики.  Разногласия начались позже -  когда
оба   они,   как   и   сотни   их   сверстников,   активно  участвовавших  в
"освободительном движении", слишком поздно разглядели скрытую механику игры,
в которой им, молодым и самоотверженным, была отведена роль слепых пешек.
   На   разных  людей  прозрение  действовало  по-разному.   Благоразумные
отходили от политики вообще,  рассудив,  что лбом стену не прошибешь. Циники
искали лазеек,  чтобы рано или поздно самим оказаться по  ту  сторону стены,
поближе к пультам управления.  Но были и другие -  те, в ком полученный урок
лишь  укрепил твердую решимость разнести стену вдребезги.  Рамон и  Освальдо
принадлежали к этой последней категории.
   И  вот  тут  между ними начались серьезные разногласия.  Потому что оба
друга были,  в сущности,  очень разными людьми,  их еще в университете так и
называли -  Санчо и Дон-Кихот. Длинный и тощий Лагартиха, порывистый и легко
переходящий  от  восторженности  к  глубокой  меланхолии,  -  и  коренастый,
невысокого роста, всегда спокойный и уравновешенный Беренгер.
   Вскоре после сентября,  когда было уже  ясно,  что дни "рыцаря" Лонарди
сочтены и  к  власти не  сегодня-завтра вскарабкаются самые что ни  на  есть
густошерстые  гориллы,   Освальдо  стал   решительным  сторонником  "прямого
действия".  Рамон, впервые услышав рассуждения друга на эту тему, назвал его
интегральным кретином.
   - Я думал,  ты хоть чему-то научился, - сказал он своим ровным голосом.
- Но ты до конца останешься сопляком,  не способным к  логическому мышлению.
Коммунисты  были  правы,   когда  предсказывали,   чем   все  это  кончится.
Прислушались мы к ним?  Нет,  нам тогда хотелось "действовать".  В одиночку,
слишком презирая народ,  чтобы обеспечить себя  его  поддержкой или  хотя бы
пониманием...
   - Коммунисты! - кричал Лагартиха. - Нашел на кого ссылаться - коммунист
не может не быть прагматиком,  у  них все на холодном расчете!  Ты помнишь в
Монтевидео ту экспедицию,  с которой уехала Астрид,  -  ну те,  что собирали
материал о нацистских колониях,  - там был один русский, я потом скрывался у
него на квартире,  так он тоже проповедовал мне осторожность и необходимость
рассчитывать последствия...
   - Что ж, он был прав.
   - Нет, нет и нет! Возможно, он и был прав, со своей, европейской, точки
зрения, - но здесь не Европа, здесь Испаноамерика!
   - Вот, вот, это все наше проклятое испанское наследие... Не хватайся за
пистолет, кретин, во мне тоже течет кастильская кровь, - Беренгер, что с ним
случалось редко,  повысил голос,  - и я имею право говорить так о земле моих
предков!  Мы  полтора  века  назад  сбросили  политическое иго  Испании,  но
остались отравлены ее традициями, ее духом, каждый из нас мечтает хоть раз в
жизни  выйти  на  арену  со  сверкающей  шпагой  матадора,  -  а  народу  мы
снисходительно предоставляем роль  толпы  на  трибунах,  право  рукоплескать
нашей личной отваге. Но политика, дружище, это не коррида...
   Такие споры случались между ними все чаще и  чаще.  Освальдо доказывал,
что  власть  можно  подорвать  только  индивидуальным  террором,  беспощадно
истребляя наиболее беспощадных.  "В конце концов,  они только люди, - кричал
он,  -  и  каждый из  них  так же  боится смерти,  как и  все прочие.  Когда
правительство поймет,  что  отныне ни  одно  его  преступление не  останется
безнаказанным,  оно из страха за собственную шкуру вынуждено будет считаться
с  общественным мнением".  Рамон хладнокровно возражал,  что  все это вздор.
Представители власти  находятся  в  численном  меньшинстве,  это  верно,  но
возможностей убивать -  и убивать массово,  а не индивидуально, - у них куда
больше, уж по этой части с ними не потягаешься. А страх за собственную шкуру
просто  сделает их  недосягаемыми для  любого  террориста,  только и  всего.
Какой-нибудь  Тачо  Сомоса  живет  в  крепости,  окруженной минными полями и
проволокой под высоким напряжением,  -  а  людей по  его приказу убивают без
всякой помехи.  Или Трухильо,  или тот же  Стресснер -  поди попробуй до них
доберись...
   - Чтобы борьба с правительством оказалась успешной, - говорил он, - она
должна быть массовой,  буквально всенародной,  и  она  должна направляться и
координироваться партией,  опирающейся на поддержку населения. Иначе все это
детские игры, но только оплаченные кровью...
   Это он сказал вчера,  когда Лагартиха поделился с ним своими ближайшими
планами.
   - Не валяй дурака,  Освальдо,  -  добавил Беренгер,  - и останови своих
друзей, пока не поздно. Вы этим ничего не добьетесь. Простая логика говорит,
что это не метод - убрать одного лишнего негодяя...
   Лагартиха вышел из себя.
   - Это логика кастратов!  - крикнул он. - А мужчины живут и действуют по
другим  законам!  Ты  знал  Эрнесто  с  медицинского факультета -  ну,  того
астматика,  что в позапрошлом году уехал в Гватемалу?  Казалось бы,  что ему
было там делать,  да и  чего он добился своим личным участием,  Арбенса ведь
все  равно  сбросили.  По  твоей  логике,  Эрнесто должен  был  оставаться в
Буэнос-Айресе? Однако он поехал! Потому что он настоящий мужчина, а мужчина,
когда  видит  перед  собой несправедливость,  он  не  подсчитывает шансы,  а
хватается за оружие.  Ты называешь нашу борьбу игрой,  -  не спорю,  элемент
игры есть во всем:  неопределенность,  азарт,  роль случая, - но это мужская
игра,  а что касается крови,  то эта цена никогда меня не останавливала,  ты
знаешь. Возможно, я завтра умру, но по крайней мере умру как мужчина!
   Так  он  и  умер.  Вначале все обещало успех.  Они прибыли на  место за
четверть   часа   до   установленного  предварительным  наблюдением   срока,
остановили  фургон  на  обочине.  Был  ясный  день  ранней  осени,  отличная
видимость;  вдалеке,  по  ту сторону канала,  ярко освещенные послеобеденным
солнцем, четко серебрились похожие на расставленные по полю детали какого-то
великаньего "конструктора" сооружения нефтеперегонного завода ИПФ* - ажурные
башни,  путаница трубопроводов,  батареи реакторных колонн, цилиндрические и
шарообразные резервуары.  Увидев  в  бинокль  стремительно приближающийся по
шоссе  черный  "паккард",   Освальдо  стукнул  кулаком  по  стенке  -   знак
автоматчикам быть  готовыми.  Пибе вышел из  кабины и  нагнулся,  делая вид,
будто осматривает что-то  под днищем,  и  поставил гранату на  боевой взвод.
Возможно,  он  метнул  ее  секундой  раньше,  чем  следовало,  или  водитель
"паккарда" оказался очень уж хладнокровным, - так или иначе, тяжелый лимузин
увернулся от взрыва,  пронзительно заверещав покрышками на двойном вираже, и
пронесся мимо.  Автоматчики открыли огонь с  опозданием и слишком низко,  от
задних колес "паккарда" полетели клочья рваной резины,  его занесло,  бросив
почти поперек дороги, и только тогда он остановился. Правая задняя дверь тут
же  распахнулась,   ослепительно  полыхнув  отраженным  в   стекле  солнцем.
Телохранитель  в  форме  морского  пехотинца  выскочил  на  шоссе  с  ручным
пулеметом и,  стреляя с бедра -  в смелости ему было не отказать,  -  прошил
кузов и кабину фургона длинной гремящей очередью.
   ______________
   * Аргентинская государственная компания по добыче и переработке нефти.

   Освальдо,  сидевший справа от  водителя,  выпрыгнул наружу сразу  после
взрыва  гранаты  и,  обегая  машину  спереди,  оказался в  этот  момент  под
прикрытием высокого капота.  Это продлило его жизнь ровно на  полминуты.  За
эти  полминуты он  с  какой-то  необычайной,  обостренной яркостью увидел  и
почувствовал все окружающее -  пыльный чертополох у  кромки бетона,  солнце,
запах бензина и  масла от  разогретого двигателя;  он  услышал,  как страшно
закричал в кузове кто-то из автоматчиков, и увидел, как упал Пибе, срезанный
той же очередью;  и  он понял,  что кончено,  что опять провал,  неудача,  и
теперь  ему  осталось только одно:  умереть достойно,  как  подобает умирать
мужчинам.  Он знал,  что сумеет это сделать,  и мысль эта была последним его
утешением.  Ибо жизнь - это сон, сама по себе она не имеет особого значения,
в  жизни можно и  грешить,  и  ошибаться;  все обретает истинную свою цену и
озаряется истинным смыслом лишь в самый последний момент -  в момент истины,
когда ты остаешься один на один со смертью...
   И  он покинул укрытие и  бросился к черному "паккарду",  рванув пальцем
спусковой крючок автомата.

   Полунин прочитал сообщение,  сидя за  выставленным на  тротуар столиком
одного  из  кафе  на  Авенида-де-Майо.  Андрущенко,  назначивший  ему  здесь
свидание,  опаздывал;  соскучившись ждать,  он спросил у официанта газету, и
тот принес прикрепленный к палке - наподобие флага - номер "Критики".
   В  сообщениях из-за  рубежа  много  писали о  загадочном исчезновении в
Нью-Йорке профессора-испанца,  который прожил несколько лет в  Доминиканской
Республике  и  недавно  опубликовал  книгу,   разоблачающую  клан  Трухильо.
Политический комментатор осторожно  намекал,  что  автор  мог  быть  похищен
агентами диктатора,  а  представитель министерства внешних сношений заявлял,
что  уполномочен  категорически опровергнуть  слухи,  связывающие  с  "делом
Галиндеса"   объявленную   вчера   отставку   аргентинского   посланника   в
Сьюдад-Трухильо   доктора   Бернардо   И.Альварадо;   отставка  мотивирована
состоянием   здоровья,    а   также   намерением   д-ра   А.   вернуться   к
преподавательской деятельности, поскольку университет Ла-Платы предложил ему
кафедру истории международного права...
   Полунин  скептически  хмыкнул.   В  местных  новостях  не  было  ничего
интересного -  обычные дела. Два убийства из ревности, убийство в результате
ссоры  между  компаньонами,   сенсационные  разоблачения  личной  секретарши
бывшего субсекретаря по  пропаганде Апольда,  забастовка на "СИАМ Ди-Телла",
пресс-конференция  в  Розовом  доме,  попытки  урегулировать конфликт  между
профсоюзом железнодорожников и  министерством путей сообщения.  На четвертой
полосе бросился в глаза заголовок, выделенный более жирным шрифтом:

   "Покушение на члена хунты

   14  марта. Как нам сообщили в Управлении федеральной полиции,
   вчера во второй половине дня была произведена попытка покушения на
   жизнь одного из руководителей Военной хунты. Автомобиль, в котором
   следовал  вице-адмирал  Рудольфо  А.Гальван, подвергся обстрелу на
   5-м  километре  шоссе  Энсенада  -  Ла-Плата. Благодаря энергичным
   действиям   охраны   преступная   попытка   не   удалась   и   все
   злоумышленники   погибли   в   завязавшейся   перестрелке.   Среди
   сопровождавших    вице-адмирала   жертв   нет.   Личности   убитых
   террористов устанавливаются следственными органами".

   Полунин покачал головой.  Все-таки при  Пероне такого не  бывало,  хотя
ругали его все кому не лень.  Или просто не сообщалось о подобных делах?  Да
нет, дело не в этом. Насилие порождает насилие, это уж всегда так.
   А страну жаль.  Хорошая страна, и народ хороший, только катастрофически
не везет с правителями. Перон-то хоть начинал неплохо, а эти...
   Он  поймал себя на  том,  что думает теперь об Аргентине совсем не так,
как  думал все  эти  годы.  Более беспристрастно,  пожалуй,  и  теплее,  без
привычной неприязни.  Но  в  то  же  время уже  как-то  отстраненно,  словно
наблюдая издалека. Пройденный этап, завершившийся период жизни...
   - Ну,  привет,  -  послышалось рядом. Игорь Андрущенко бросил на столик
щегольскую папку,  сел в  плетеное кресло и,  бесцеремонно забрав у Полунина
его стакан,  допил одним глотком.  - Извини, горло пересохло. Давно ждешь? -
Он поднял руку и пощелкал пальцами,  подзывая "мосо".  -  А меня, понимаешь,
задержали в редакции. Ну, как вообще жизнь?
   - Живу,