кий порыв и выразили надежду, что
дела  их  будут  рассмотрены по  возможности безотлагательно,  хотя  и  дали
понять, что может случиться некоторая задержка.
   Задержка оказалась долгой.  Они ждали -  месяц за месяцем,  и  в  сорок
втором  году,   и   в   сорок   третьем.   После  Курской  битвы  Александру
Александровичу стало ясно,  что ждать больше нечего.  Родина не приняла их в
трудное время, а сейчас что ж - приехать к концу войны, к шапочному разбору?
Не станешь же объяснять каждому,  что ждал этого с  июня сорок первого,  что
подал  прошение в  тот  момент,  когда  американские газеты  считали дни  до
окончательного разгрома красной России...
   Через  год  после  окончания войны Аргентина установила дипломатические
отношения  с  Советским  Союзом.   Как  только  при  посольстве  был  открыт
консульский отдел,  Основские  подали  прошение  о  советском  гражданстве и
возвращении на  родину.  В  гражданстве их  восстановили и  красные паспорта
выдали  -   но  без  въездной  визы.   Скоро  все  они  -  небольшая  группа
несостоявшихся "возвращенцев" -  оказались в  изоляции.  Знакомые  перестали
бывать у Основских и приглашать их к себе,  а одна давнишняя,  еще по Праге,
приятельница  демонстративно не  поздоровалась  с  Надеждой  Аркадьевной  на
ежегодном благотворительном балу. На службе у Александра Александровича тоже
начинало попахивать неприятностями: шеф однажды пригласил его в кабинет и не
очень  довольным  тоном  сообщил,  что  им  интересовался  какой-то  тип  из
политического отдела федеральной полиции.  "На вашем месте, дон Алехандро, -
сказал шеф,  -  я вел бы себя благоразумнее.  Вообще,  говоря откровенно, не
совсем  понимаю,   зачем  это   вам  понадобилось  -   принимать  подданство
государства, которое отнюдь не жаждет раскрыть вам свои объятия..."
   Словом,   все  стало  еще  хуже,  как  всегда  бывает  после  проблеска
обманчивой надежды.  А  тут  еще стали прибывать транспорты с  перемещенными
лицами -  "дипи", как называли их на американский манер. Это уж было и вовсе
ни  с  чем не сообразно.  Лишний раз убедившись,  что умом Россию не понять,
Надежда Аркадьевна еще больше полюбила книги, они становились для нее чем-то
единственно  надежным,   не  грозящим  никакими  новыми  разочарованиями.  У
Основских была едва ли не лучшая русская библиотека в  Буэнос-Айресе,  и  во
время войны Надежда Аркадьевна сделала ее  публичной,  -  тогда был  большой
спрос  на  советскую литературу,  -  временами на  абонементе оказывалось до
двухсот читателей.  Потом волна спала - бойкот начинал уже действовать, да и
новых поступлений не было за все время войны.
   Возможность выписывать книги  из  Советского Союза  появилась  снова  в
сорок  шестом  году,   когда  в   Штатах  начала  действовать  международная
книготорговая фирма. Каким праздником был для Надежды Аркадьевны день, когда
пришла первая бандероль и  на  ее  стол  легли новенькие -  прямо оттуда!  -
"Далеко от Москвы",  "В стране поверженных", "Непокоренные", "Радуга", томик
стихов  Симонова.  Книги  были  отпечатаны на  скверной  газетной бумаге,  в
дешевых картонных обложках,  но она брала их в руки с благоговением,  словно
прикасаясь к святым реликвиям. Книги оттуда! Книги, созданные в дни великого
подвига,  уже хотя бы  поэтому отмеченные печатью бессмертия!  Она обзвонила
всех  знакомых,  на  новинки  немедленно  установилась  очередь,  и  Надежда
Аркадьевна в тот же день отправила еще один срочный заказ,  на вдвое большую
сумму.
   Что ж, это было уже что-то. Если не удалось вернуться на родину, то она
хоть  может  вести  здесь какую-то  полезную работу,  открывать людям глаза,
рассеивать заблуждения и опровергать клевету. Библиотечное дело Захватило ее
целиком,  тем более что и  читателей теперь стало опять порядочно -  за счет
приезжих из Европы.  Не "дипи", нет, от этого судьба Надежду Аркадьевну пока
хранила,  -  в  Буэнос-Айресе появилось много старых эмигрантов из  Франции,
Бельгии,  с  Балкан.  А  упорный бойкот местных "непримиримых" имел  и  свою
хорошую сторону:  по крайней мере в  библиотеку на улице Виамонте никогда не
приходили люди,  чьи политические взгляды и высказывания могли бы шокировать
хозяйку...
   Книги,  библиотека,  возможность поговорить  с  понимающим человеком  о
Паустовском или Тынянове оставались теперь единственной ее отрадой.  С мужем
отношения  начали  незаметно портиться,  -  вся  эта  история  с  бесплодным
ожиданием не  прошла даром для  Александра Александровича,  да  и  бойкот он
воспринял,  к удивлению Надежды Аркадьевны, гораздо болезненнее, нежели она.
Впрочем, для него это и в самом деле было труднее, она-то могла отсиживаться
в  библиотеке,  но  ему  приходилось волей-неволей встречаться по  службе  с
разными людьми.  Он  как-то  опустился,  стал ко многому безразличен.  Новые
советские  книги,  которыми  она  так  восторгалась,  он  иногда  бросал  на
середине.  И  совершенно перестал делиться с  нею  своими мыслями по  поводу
прочитанного.
   Как ни странно,  едва ли не единственным человеком, с которым она могла
говорить откровенно и  обо всем,  встречая если и не всегда согласие,  то во
всяком  случае  понимание,  был  теперь для  Надежды Аркадьевны один  из  ее
читателей;  и  самую язвительную насмешку судьбы склонна она  была  видеть в
том,  что он  оказался одним из тех самых перемещенных,  которых она в  свое
время поклялась не пускать и на порог.
   Впрочем,  защищать библиотеку от "дипи" нужды не было -  они и  сами не
приходили. А вот Михаил Сергеевич пришел. Это случилось в ее отсутствие, муж
был дома;  когда она вернулась,  он  не  без ехидства поздравил ее  с  новым
читателем:  приходил один незнакомец,  абонировался на год и  взял "Бесов" и
"Дневник писателя"...
   - Кстати,  этот  господин -  некто  Полунин -  из  новых эмигрантов,  -
добавил он как бы между прочим.
   Надежда Аркадьевна была  поражена и  напугана.  Что  понадобилось этому
субъекту?  А  вдруг  провокатор?  Но  делать  было  нечего,  интеллигентская
деликатность не позволила ей закрыть абонемент новому читателю, да и деньги,
уплаченные им вперед,  пришлись кстати - ведь кроме поступлений с абонемента
у нее не было других средств для покупки новинок.  А книги стоили все дороже
и  дороже -  расплачиваться приходилось по  курсу доллара,  а  в  стране шла
инфляция, стоимость песо неудержимо падала с каждым месяцем...
   Так  и  остался  полунинский формуляр в  картотеке Надежды  Аркадьевны.
Первое  время  она  относилась к  своему  новому читателю настороженно:  шел
пятидесятый год,  холодная  война  была  в  разгаре,  даже  Аргентину  с  ее
официально провозглашенной политикой "третьей  силы"  то  и  дело  сотрясали
судороги  антикоммунистической истерии,  -  как  знать,  не  подослан  ли  в
"красную  библиотеку" на  Виамонте этот  молчаливый и  замкнутый незнакомец?
Потом  подозрения  как-то  рассеялись,  ею  начало  овладевать  любопытство.
Однажды выяснилось, что Полунин знает французский. "Я некоторое время жил во
Франции, - объяснил он по обыкновению сдержанно, - бежал там из плена, потом
был  немного  в  маки..."  Надежда  Аркадьевна почему-то  поверила (хотя,  в
принципе,  это могло быть полицейской "легендой"), и тут новый читатель стал
в  ее глазах личностью вовсе уж загадочной.  С такой биографией -  почему он
здесь, почему не репатриировался, что заставило его приехать в эту кошмарную
Америку?
   Впрочем,  ледок  недоверия и  замкнутости скоро  растаял,  Полунин стал
засиживаться в библиотеке.  Александр Александрович, если и оказывался дома,
в  этих  беседах  обычна  участия  не  принимал  -   здоровался,  равнодушно
спрашивал,  как  идут  дела,  и  скрывался в  своем кабинете.  Зато  Надежда
Аркадьевна не  могла наговориться.  Она  расспрашивала Полунина жадно и  обо
всем, - как-никак это был для нее первый человек "оттуда", живой свидетель и
участник того,  о чем ей приходилось узнавать лишь из книг.  В его рассказах
не было предвзятости,  и это делало их особенно ценными.  Они часто спорили,
иногда убеждая друг  друга,  иногда нет;  в  этих  спорах если и  не  всегда
рождалась истина,  то,  во всяком случае,  приходило взаимопонимание.  А  по
нынешним временам и это уже не мало.
   Постепенно разговоры  с  Полуниным  сделались  для  Надежды  Аркадьевны
потребностью.  Он  был  усердным читателем и  появлялся в  библиотеке каждую
субботу.  Если же исчезал -  его работа была иногда связана с разъездами,  -
она с  нетерпением ждала,  откладывала для него интересные новинки,  прятала
газетные вырезки,  по  поводу  которых  можно  было  поспорить.  Муж  иногда
подтрунивал:  уж  не влюбилась ли на старости лет?  "Что за пошлые шутки,  -
вспыхивала негодующе Надежда Аркадьевна.  -  Как ты не понимаешь, это первый
по-настоящему интересный человек в  нашем эмигрантском болоте!"  -  "Ничего,
дай срок, засосет и его", - утешал Александр Александрович, шурша газетой.

   Полунин не  спеша поднялся на третий этаж,  дом был старый,  без лифта,
резные  деревянные перила  широкой лестницы и  цветные витражи на  площадках
напомнили ему нормандский шато,  где они однажды ночевали с отрядом,  выгнав
оттуда какую-то немецкую хозяйственную часть. Обозники драпанули без единого
выстрела,  бросив машину,  груженную бочками сидра; кое-кто из ребят здорово
упился в  ту ночь,  -  пьянку в компании дочек привратника организовал Дино,
которого за это чуть не расстрелял командир.  Командир у них был строгий, из
старых кадровиков, участник обороны Сомюра в мае сорокового...
   Он  позвонил,  с  минуту было  тихо,  потом  послышались шаги  и  дверь
распахнулась.  Пожилая дама -  пенсне делало ее  похожей на  учительницу,  а
высокая  старомодная прическа -  на  какую-то  известную актрису  прошлого -
радостно просияла, увидев Полунина:
   - Здравствуйте, голубчик, наконец-то! Где это вы все пропадаете?
   Он  ответил,  что недавно вернулся из  Парагвая,  извинился за  поздний
визит, спросил, не помешал ли.
   - Ну что вы, - запротестовала Надежда Аркадьевна, - вы же знаете, я вам
всегда рада...
   Полунин прошел за нею по коридору, приглаживая волосы.
   В  комнате  библиотеки,  слабо  освещенной  зеленой  настольной лампой,
привычно пахло старыми книгами и натертым паркетом.  Сидя в знакомом кресле,
глубоком и продавленном, он обстоятельно отвечал на расспросы об экспедиции,
стараясь не запутаться в собственном вранье. Врать Основской было неловко, с
таким участием и интересом она обо всем расспрашивала.  Странно,  подумалось
вдруг ему, Дуне он может городить что угодно без зазрения совести, - потому,
может быть, что ее не очень-то интересует его нынешняя работа. Любопытно - а
если бы узнала правду?
   - Долго вы еще думаете здесь пробыть? - спросила Надежда Аркадьевна.
   - Не знаю точно. Надо дождаться одного человека, он в отъезде. А что?
   - Хотите хорошую книгу? Только ненадолго, на нее уже очередь...
   Основская выдвинула ящик письменного стола и протянула Полунину плотный
том в светло-зеленом переплете.
   - "Русский лес"?  Что-то я об этой вещи слышал...  -  Он раскрыл книгу,
глянул на титульный лист.  -  Смотрите-ка, пятьдесят четвертого года, совсем
новинка...
   - Да, это из последнего поступления.
   - И действительно хорошо?
   - Плохого  бы  я  вам  не  посоветовала!   Это,  голубчик...  настоящая
литература.  Я,  правда,  не  знаю,  как вы  вообще относитесь к  Леонову...
писатель своеобразный,  к  его языку нужно привыкнуть.  Понимаете,  будто не
пером пишет,  а  на коклюшках вывязывает...  Некоторых это раздражает,  и  я
согласна -  иногда есть даже некоторая нарочитость.  Ну,  и в сюжете...  мне
показалось,  например,  что  вся линия Грацианского -  прочитаете,  есть там
такой архизлодей,  -  проще как-то можно было,  естественнее!  Но бог с ним,
большому таланту и  промахи простительны,  а  это такой талантище...  И  вся
книга,  это... как гимн, понимаете, как песнь - о России, о людях русских, о
русской природе...  Завидую вам сейчас,  голубчик, первое знакомство с такой
книгой - это праздник. Вы без портфеля нынче? Тогда я заверну...
   Надежда Аркадьевна заботливо упаковала "Русский лес" в плотную бумагу и
крест-накрест обвязала шпагатом.
   - Спасибо, - сказал Полунин. - Постараюсь не задержать.
   - Да,  если можно.  Впрочем,  только начните -  сами не оторветесь.  На
выставке были уже?
   - Да, сегодня.
   - Правда?  Я  по воскресеньям не хожу туда,  еще ненароком придавят.  В
будни там попросторнее. Первый раз нынче были?
   - Да...  все как-то  не  мог выбраться.  Да  и  Евдокия занята была всю
неделю.
   - Ах, вы были вместе. Ну, и... что она?
   - Да ничего, - Полунин усмехнулся. - Поедем, говорит, домой.
   - Даже  так?   -   Надежда  Аркадьевна  приподняла  брови,   помолчала,
симметрично раскладывая по  столу остро заточенные карандаши.  -  Скажите на
милость... И вы думаете, всерьез?
   Полунин пожал плечами.
   - В смысле - обдуманно? Нет, конечно. Искренне - да, но не больше. Да и
что  мог  бы  обдумать человек,  не  имеющий  ни  малейшего представления...
Поедем, говорит, я буду доить лошадей!
   - Что ж, здесь все зависит от вас, - еще помолчав, сказала Основская. -
Евдокия Георгиевна, в сущности, ребенок еще... Чаю хотите?
   - Спасибо, нет. Я вот закурил бы, с вашего позволения.
   - Курите на здоровье, меня все читатели обкуривают. Да... Я всякий раз,
когда ухожу оттуда,  даю зарок.  Все,  говорю себе, хватит, последний раз! А
назавтра снова тянет.  Наверное,  с  пьянчужками так бывает,  с  настоящими,
которым  уже  не  остановиться.   Больно  это,   голубчик.   Сознавать  себя
отстраненной - больно, а увидеть, соприкоснуться - еще больнее...
   - Приходилось вам разговаривать с  кем-нибудь из персонала?  -  спросил
после паузы Полунин.
   - О,  я  там  уже  почти со  всеми перезнакомилась.  Боже мой,  обычные
русские люди -  приветливые,  доброжелательные...  Конечно, масса перемен, я
все понимаю,  но главное - Россия, русский человек - это не меняется, нет, я
верю, этого не изменить никому...
   В комнате опять повисло молчание.  Полунин,  опустив голову, машинально
покручивал  пальцем  рекламную  пепельницу в  виде  автомобильного колеса  с
надетой на него покрышкой марки "Пирелли".
   - Надежда Аркадьевна, - сказал он вдруг, и вдруг понял, что именно ради
этого пришел сегодня в  библиотеку и  что  уже несколько часов -  и  там,  в
порту,  и позже,  бродя по улицам,  -  он знал,  что придет сюда и заговорит
именно об этом.  - Вы, помнится, как-то говорили об одном товарище... ну, из
нашего консульского отдела, если не ошибаюсь...
   - Да, - отозвалась Основская тотчас же, - я его как раз недавно видела.
Алексей Иванович Балмашев, он был на открытии выставки. А что?
   - Так,  вспомнилось просто...  -  Полунин снял с  пепельницы игрушечную
автопокрышку,   это  была  точная  модель-копия,   с   филигранным  рисунком
протектора и отштампованным по боковинкам названием фирмы;  катнув по столу,
он снова надел ее на стеклянный обод.  -  Вы,  вообще, встречаетесь с ним...
регулярно?
   - У меня советский паспорт,  -  естественно,  что мне приходится иногда
бывать в консульстве, и к Алексею Ивановичу заглядываю при случае.
   - Дело вот в чем...  Я просто сейчас подумал -  вы,  кажется, говорили,
что он человек...  располагающий? Я подумал, что если при случае... это не к
спеху, разумеется, но... спросите у него, если не забудете, - не будет ли он
против, если я когда-нибудь к нему зайду познакомиться.
   - Помилуйте,  а  с  чего  бы  это  сотруднику  посольства отказаться от
знакомства с соотечественником?
   - Ну,  не  знаю,  все-таки я  перемещенное лицо,  -  возразил Полунин с
наигранной шутливостью.  -  А  вдруг это  козни мирового империализма?  Нет,
серьезно, Надежда Аркадьевна, вы постарайтесь выяснить. Почем знать, какие у
них  теперь на  этот  счет  правила...  еще  чтобы  не  поставить человека в
неловкое положение...
   - Я понимаю,  голубчик,  -  задумчиво сказала Основская. - Я понимаю...
Нет,  то  есть  я  совершенно уверена,  что  опасения ваши  напрасны!  Но  я
непременно выясню, если так вам будет спокойнее.
   - Да,  так будет лучше. Расскажите ему обо мне, что знаете. А знаете вы
практически все.
   - Почти,  скажем так,  -  Основская улыбнулась.  -  Хорошо, я завтра же
побываю у  Алексея Ивановича.  Дело  в  том,  что  он,  я  слышала,  в  июле
собирается в отпуск, - хорошо бы вам успеть...
   - О нет,  нет,  это совершенно не к спеху, - быстро сказал Полунин. - Я
ведь сейчас на работе, меня в любой момент могут вызвать обратно в Парагвай.
Вы договоритесь,  а я не смогу прийти, получится глупо - напросился, мол, на
встречу,  а  сам исчез.  Поэтому не  будем пока ничего уточнять,  вы  просто
позондируйте предварительно почву...


ГЛАВА ВТОРАЯ

   Проводив  улетевшего в  Италию  Дино,  Филипп  рассчитывал отдохнуть от
конспирации и привести в порядок свои заметки о Парагвае,  -  их уже столько
поднакопилось у него к этому времени, что грех было бы полениться, не свести
воедино всю эту богатейшую информацию.  Любопытная получится книжка;  Дитмар
Дитмаром,  но  почему не сочетать полезное с  приятным?  "Письма из сельвы",
которые он аккуратно отсылал в редакцию каждые две недели,  были откровенной
халтурой,  рассчитанной на  невзыскательный вкус среднего подписчика "Эко де
Прованс" -  фермера,  коммерсанта,  мелкого чиновника. Такому читателю нужна
экзотика,  а  не  социология.  К  тому же очерки публиковались сразу,  и  их
несомненно прочитывали в парагвайском посольстве в Париже;  стоило хотя бы в
одном  появиться  серьезному  материалу,   проливающему  свет  на   истинное
положение дел в  этой стране,  и  экспедицию незамедлительно выдворили бы из
Парагвая.  Когда они  отсюда уедут -  дело другое,  тогда руки у  него будут
развязаны. А пока можно продолжать собирать материал.
   Он поделился своими планами с  Астрид,  и та с энтузиазмом включилась в
работу -  делала вырезки из газет,  целыми днями просиживала в  Национальной
библиотеке (после возвращения из Чако они поселились в Асунсьоне), выискивая
те  или иные сведения по истории страны.  Филипп научил ее фотографировать и
даже  доверял  теперь  свой  драгоценный "Хассельблад",  которым дорожил как
зеницей ока.
   В начале июня они уехали из столицы, чтобы осмотреть некоторые наиболее
крупные  -  по  парагвайским масштабам  -  города:  Пилар,  Коронель-Овьедо,
Вильярика,  Консепсьон,  где  в  эпоху  иезуитского  владычества  находилась
резиденция главы  ордена.  На  обратном пути  Астрид захотела остановиться в
Каакупе -  месте паломничества к  чудотворной статуе Голубой Девы.  И  здесь
начались неприятности.
   Наутро после приезда к Филиппу явился какой-то местный "хефе полисиаль"
и   потребовал  предъявить  все  экспедиционные  бумаги;   он  долго  изучал
разрешения,   таможенные   и   карантинные   свидетельства,   завизированные
министерством внутренних дел  крупномасштабные карты  районов  обследования,
наконец сложил все это в  портфель и  унес с  собой.  Протесты не  помогли -
"хефе" загадочно сослался на указания свыше.
   Филипп с  Астрид помчались в  Асунсьон,  езды до  столицы было немногим
более  часу,  но  на  полпути у  них  заглох  мотор.  Не  пытаясь обнаружить
поблизости механика,  Филипп  принялся сам  искать  неисправность,  проверил
зажигание,  систему бензоподачи,  карбюратор -  все было вроде бы в порядке,
однако двигатель не заводился.  Когда он наконец соизволил заработать -  так
же  неожиданно и  необъяснимо,  -  было уже  полчетвертого;  пока доехали до
Асунсьона,  рабочий  день  в  государственных учреждениях  кончился.  Филипп
оставил  джип  в  первой  попавшейся  мастерской  и  отправился с  Астрид  в
гостиницу.
   На другой день оказалось,  что поездка была напрасной.  В  министерстве
внутренних дел выяснить ничего не удалось,  чиновника,  который в свое время
подписал разрешение на работу экспедиции, на