о.  Может случиться так,  что какую-то  сумму придется
потратить,  чтобы прицепить Дитмару хвост,  -  мне тут пришла в  голову одна
мысль. Ты, в принципе, не возражаешь?
   - Старина,  это  решать тебе!  Раз  уж  ты  остаешься здесь  руководить
завершающей фазой операции,  то сам и решай,  как и на что тратить деньги. В
крайнем случае, можно опять обратиться к Морено.
   - Ну, это уж не совсем удобно...
   - Почему?  Таких, как он, надо доить, и доить энергично. Я, кстати, уже
поручил  Астрид  поговорить на  эту  тему  с  Лагартихой,  если  тот  еще  в
Монтевидео. Думаю, они сумеют заставить старика раскошелиться еще раз.
   - Ты  думаешь?  Что  ж,  это,  конечно,  было бы  здорово.  Денег может
понадобиться много, особенно на последнем этапе.
   - Решай сам,  -  повторил Филипп. - Если надо - трать все до последнего
сантима,  пусть это тебя не волнует.  Что-нибудь придумаем. Меня куда больше
беспокоят сроки,  тут ведь смотри что получается: с одной стороны, надо дать
Дитмару время,  чтобы он успокоился,  с другой -  затягивать это дело опасно
из-за неустойчивой политической обстановки в  Аргентине,  и наконец,  момент
действия должен быть  согласован по  времени с  прибытием "Лярошели" в  порт
Буэнос-Айреса. Попробуй тут все это согласовать!
   - Ну,  каких-нибудь полгода Перон еще продержится,  я думаю,  -  сказал
Полунин.  -  После провалившейся попытки не так просто собраться с силами. А
нам этого срока хватит. Давай вот как сделаем: ты все-таки свяжись еще раз с
этим своим капитаном и попытайся уточнить, когда он предполагает быть здесь.
Исходя из этого и будем планировать свои действия.
   - Договорились. С Керуаком я этот вопрос выясню, а пока вызываю Астрид,
ликвидируем здесь все экспедиционные дела и отбываем во Францию.
   - Вместе?
   - Конечно, а что ей здесь делать?
   Полунин помолчал.
   - У тебя что... серьезно с ней?
   - Пожалуй, да. А что?
   - Да нет, ничего. Только договоримся: когда я вас вызову, ты ее с собой
не бери.
   - Думаешь, помешает?
   - Дело не в этом. Просто женщине в такое соваться нечего.
   - Я  понимаю,  -  задумчиво сказал Филипп.  -  Слушай,  а  как она тебе
вообще?
   - Ничего,  -  Полунин пожал плечами. - Она славная девчонка. Дурь, надо
полагать, пройдет со временем, а так что ж...
   - Без энтузиазма говоришь, старина.
   - Я пытаюсь как можно честнее ответить на твой вопрос, - сказал Полунин
и добавил,  помолчав:  - Меня одно в ней настораживает. Не знаю, может быть,
это тоже временное, но эти ее таскания по свету... есть в этом что-то...
   - Что же все-таки? - спросил Филипп, не дождавшись продолжения.
   - Не знаю,  -  повторил Полунин.  -  Фальшь какая-то... Понимаешь, меня
всегда  раздражали эти  разговоры  о  "потерянном поколении".  После  каждой
большой войны появляется куча здоровых молодых бездельников, которые считают
своим гражданским долгом ездить из  страны в  страну -  как  можно дальше от
своей -  и  предаваться мировой скорби в каждом попутном кабаке.  Я понимаю,
что они недовольны окружающим, - вполне доволен, вероятно, может быть только
дурак.  Но,  черт меня побери,  разве нельзя что-то  делать?  Та же Астрид -
какого дьявола ей не сидится дома?
   - Я ведь рассказывал, что у нее за дом.
   - Да я  не о  доме в этом смысле,  не о семье!  То,  что она порвала со
своей семьей,  понятно и  оправданно.  Я  говорю о стране.  Неужели в той же
Бельгии  честный  человек  не  может  заняться чем-то  полезным?  Ты  бы  ей
напомнил,  что  во  время  войны  далеко  не  все  бельгийцы  сотрудничали с
оккупантами, как ее родитель...
   - Поверь, она и сама это знает.
   - ...и что были другие люди,  совсем другие,  были макизары в Арденнах,
которые умирали за  свою  землю -  неужели для  того,  чтобы их  дети  потом
пожимали плечами при слове "родина"?
   - Старина, - сказал Филипп, воспользовавшись паузой, когда Полунин стал
закуривать,  ломая  мягкие  восковые спички,  -  ты  излишне  драматизируешь
проблему.  Или,  еще  точнее,  возводишь в  ранг  проблемы  самое  обыденное
явление.
   - Обыденное?  Ты просто слепой!  Ты называешь это явление обыденным - и
не  понимаешь,  что  именно поэтому оно уже стало проблемой,  именно в  силу
своей обыденности,  привычности! Разве стоило бы об этом говорить, будь дело
в одной Астрид? В том-то и беда, что таких становится все больше и больше! Я
вот недавно видел в Буэнос-Айресе французских битников,  -  ты послушай, это
эпизод  весьма  характерный.  Помнишь,  где  находится ваше  Бюро  туризма -
Санта-Фе,  угол Либертад?  Так  вот,  иду  я,  и  как  раз навстречу -  твои
компатриоты,  человек десять,  парни и  девчонки,  грязные,  с  гитарами,  в
каких-то  овчинах.  Проходят мимо  Бюро -  ну,  знаешь,  там  эти  витрины с
плакатами -  "Посетите Бретань",  "Две тысячи лет Парижу" и тому подобное. И
огромная, во всю витрину, карта Франции. Эти типы подходят, один кричит: "Э,
да тут что-то знакомое,  гляньте-ка!"  А какая-то девчонка ему в ответ -  да
громко  так,  знаешь,  во  весь  голос:  "Ладно,  кончай,  можешь  себе  это
знакомство  заткнуть..."  -   и  четко  поясняет,  куда  именно,  под  общий
жизнерадостный хохот.
   Филипп тоже рассмеялся.
   - Ты находишь это смешным?  -  спросил Полунин.  -  Не знаю, наверное я
лишен такого чувства юмора.  Я не француз, и не мою страну оскорбили, но я в
тот момент просто вспомнил ребят из нашего отряда.
   - Прости,  я тебя перебью,  -  сказал Филипп - Я понимаю, что ты хочешь
сказать.  Но что делать,  старина,  эти вещи всегда уживались бок о бок.  Я,
кстати,  не  считаю битников -  любых битников,  наших или  американских,  -
типичными представителями сегодняшней молодежи...
   - Что значит -  типичными,  не типичными? Пусть в крайней форме, но они
выражают определенную систему мысли,  более или менее общую для большинства.
Это ты признаешь?
   - С  оговорками.  Если в  крайней,  то  это уже не  типично.  Согласен,
известное разочарование присуще сегодня всей  молодежи,  -  разочарование во
всем,  даже в  идее патриотизма.  Но я вот еще что хочу тебе сказать:  мы во
Франции всегда относились к этой идее несколько...  ну,  иронически, что ли.
На словах, пойми правильно. Мы любим свою страну, но француз скорее отпустит
по  этому поводу какую-нибудь шуточку...  И  не  думай,  что это свойственно
нашим пятидесятым годам,  я вспоминаю тридцатые,  канун войны,  - Марианна в
своем фригийском колпачке была  излюбленным персонажем всех  карикатуристов,
кто только не упражнялся в остроумии на ее счет...
   - И ты думаешь, это не сыграло своей роли в мае сорокового?
   - А по-твоему,  юмористы из редакции "Канар аншене" виноваты в том, что
Петен дошел до предательства?
   - Не  упрощай,  Филипп,  ты  ведь хорошо знаешь,  что дело не  только в
Петене,  -  возразил Полунин.  -  А  если случилось так,  что  судьба страны
оказалась в руках одного рамолика, - это тоже говорит о многом.
   - О чем же это говорит?
   - О  том,  что  остальным французам не  было до  нее дела,  вот о  чем!
Правильно,  потом все стало иначе,  уж мне-то ты этого можешь не говорить, я
видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже
была драка не на жизнь,  а на смерть.  Но вспомни: вы почти год развлекались
карикатурами,  и  только в  мае вам стало не  до смеха.  Но уже было слишком
поздно,  понимаешь?  Ваша  милая  манера над  всем  подшучивать и  ничего не
принимать всерьез,  эта  ваша  всегдашняя ироничность сыграла с  вами дурную
шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым
нельзя относиться легко,  и  к  этим  вещам  прежде всего  относится понятие
родины...
   Филипп улыбнулся - немного, пожалуй, натянуто.
   - Прости, но ты слегка помешан на этом вопросе. Или это у вас, русских,
в национальном характере?
   - Может быть,  не знаю. Всякий характер, в том числе и национальный, со
стороны виден лучше.  А что касается моего "помешательства"... знаешь, у нас
есть одна поговорка:  кто  сыт,  не  может понять голодного.  Это именно тот
случай.  Но мы отвлеклись, - ты меня спрашивал про Астрид? Единственное, что
меня в ней настораживает, это ее склонность бродяжничать. А в остальном, что
ж, она показала себя хорошим товарищем...
   Он посмотрел на часы и встал.
   - Мне пора, Филипп. Так мы обо всем договорились?
   - Договорились.
   - Ну и  прекрасно.  Слушай,  меня тут просили купить...  -  Он полистал
записную книжку.  -  Есть такие индейские кружева, называются "ньяндути", не
слыхал?
   - Понятия не  имею.  Надо спросить в  какой-нибудь галантерейной лавке,
они, наверное, знают.
   - Поблизости есть?
   - Рядом, на улице Пальма, я тебя провожу.
   - Не надо,  нам лучше не таскаться вместе по улицам.  На всякий случай.
Ты мне просто объясни, как туда пройти.
   - Сейчас свернешь за  угол налево,  и  через три квартала будет Пальма.
Она идет прямо к порту. Ну что ж, тогда попрощаемся...
   Времени до отлета было еще много.  Полунин прошелся по магазинам, купил
заказанное  Дуняшей   кружево,   потом   долго   сидел   в   зале   ожидания
гидроаэропорта,  глядя,  как  багровое распухшее солнце опускается в  темные
заросли за широкой,  маслянистой,  переливающейся красными отблесками гладью
Рио-Парагуай.  Было уже темно, когда пассажиров усадили в катер и подвезли к
высокому  клепаному борту  старой,  возможно еще  военных  лет,  "каталины".
Внутри было душно и едко пахло спирто-касторовой смесью,  как будто прорвало
гидросистему.   Стюардесса  с   певучим  коррентинским  выговором,   забавно
растягивая гласные,  подтвердила,  что да,  была небольшая утечка, но теперь
все в  порядке,  сеньоры могут не беспокоиться,  а  запах уйдет,  как только
включат вентиляцию.  Стали раскручиваться двигатели,  самолет выл  и  звенел
всеми  своими  переборками,  словно  дюралевая бочка,  которую сверлят двумя
огромными дрелями одновременно; Полунин не заметил, как сдвинулись и поплыли
назад береговые огни в иллюминаторе,  "каталина" начала разгоняться, грохоча
и сотрясаясь,  будто волокла днище по булыжнику, потом оторвалась от воды и,
полого набирая высоту, легла курсом на юг. Когда погасла надпись "No smoking
- Prohibido fumar"*, Полунин вытянул ноги и закурил.
   ______________
   * Не курить (англ., исп.)

   Разговор  с  Филиппом  оставил  неприятный  осадок,  как  всегда  после
бесцельного спора,  когда оба остаются при своем мнении.  Глупо вышло - не к
месту разоткровенничался,  ударился в патетику. Филипп, во всяком случае, уж
точно воспринял это  именно так.  Теперь небось посмеивается,  вспоминая.  В
самом деле,  кто  тянул дурака за  язык,  насчет Астрид можно было  ответить
совсем по-другому -  настораживает, дескать, вот эта ее богемность поведения
И ничего больше.  Что ему до остального? Если сам Филипп считает нормальным,
что  девчонка объявляет себя "бывшей бельгийкой" и  предпочитает колесить по
свету, это в конце концов его дело. Патриотизм каждый понимает по-своему...
   А ведь странно,  в сущности. У них с Филиппом старая дружба, солдатская
- уж  куда надежнее и  прочнее;  а  настоящего,  до  конца,  взаимопонимания
все-таки  нет.  И  пожалуй,  быть  не  может.  Для  этого  еще  недостаточно
провоевать вместе полтора года и одинаково ненавидеть фашистов,  - для этого
нужно одинаково любить одни и  те же песни,  помнить одни и те же сказки и -
главное -  говорить на одном языке,  одинаково родном для обоих.  Язык - это
важно.  Это  невероятно важно.  Можно  свободно владеть двумя,  тремя чужими
языками -  и все равно,  если ты не можешь пользоваться своим,  всегда будет
ощущение какой-то своей неполноценности,  полунемоты-полукосноязычия.  Тогда
уж и думать надо научиться не по-русски, так, наверное, проще...
   В  салоне стало прохладно,  включенная вентиляция вытянула резкий запах
гидравлической жидкости, но теперь что-то не ладилось с обогревом. Пассажиры
доставали из чемоданов шарфы и  свитеры.  Полунин тоже встал,  надел пальто,
протер   рукавом   запотевший   плексиглас  иллюминатора  -   снаружи   была
непроглядная тьма, "Каталина" летела над лесами южного Парагвая.
   Его вдруг пробрало ознобом -  не столько от холода в  тускло освещенном
пассажирском  салоне,  сколько  от  внезапно  представившейся  картины  этих
пространств там внизу,  всех этих бескрайних чужих земель, населенных чужими
людьми,  которых он  никогда -  даже прожив среди них всю жизнь -  не сможет
узнать и  понять хотя  бы  приблизительно.  И  останется таким  же  чужим  и
непонятным среди них.
   Он достал из портфеля бутылку парагвайской "каньи" - прощальный подарок
Филиппа,  -  отвинтил  пробку  и  отхлебнул из  горлышка.  Огненная жидкость
обожгла  рот  и  стала  разливаться по  телу  приятным теплом.  Нет,  Филипп
все-таки друг,  хотя и с оговорками. Ну, и Дино. А еще кто? А больше никого,
хоть шаром покати.  Евдокия не в счет, это другое. Друзей же - настоящих, из
соотечественников - друзей-мужчин нет. Хотя он здесь уже восемь лет, пора бы
и обзавестись. Ладно, проживем... Он еще раз приложился к бутылке, аккуратно
завинтил и  сунул в  карман.  Может быть,  Дуня все же  согласится приехать?
Самолет прилетает около полуночи,  еще не поздно - если он позвонит сразу из
порта...  "Их"  квартирки на  Сармьенто уже  не  было,  подруга вернулась из
Европы раньше,  чем думали,  и  Дуне пришлось снова перебраться к своей фрау
Глокнер.  Туда ему,  конечно,  и думать нечего; но представить только, какой
сейчас холод у него в комнате...
   Да,  друзьями в русской колонии не разживешься. Странно - все более или
менее знакомы между собой,  всюду одни и те же примелькавшиеся лица,  а ведь
никто ни о ком толком ничего не знает. Перемещенные лица - народ осторожный,
кем  только не  пуганный и  не  ловленный,  откровенничать в  этой  среде не
принято.  Ничего не рассказывать о себе и никогда не пытаться выяснить чужую
биографию - это уже стало принятой нормой поведения, правилом хорошего тона.
Последнее время Полунин вообще мало с  кем  общался,  но  в  первые два года
после приезда -  тогда еще  не  было ни  одного клуба и  местом еженедельных
встреч служила для  всех  старая посольская церковь на  улице  Брасиль -  он
каждое воскресенье проводил время в компании холостяков, своего возраста или
несколько  моложе.  Заваливались  в  ресторанчик  попроще,  сдвигали  вместе
два-три столика,  брали несколько бутылок приторного муската - он до сих пор
не мог вспоминать его вкус без отвращения -  и начинался беспредметный треп.
Травили  анекдоты,  обсуждали знакомых  женщин,  говорили  о  работе  -  тот
устроился хорошо,  а тому не везет, меняет уже третье место, и все что-то не
то.  Подвыпив, начинали петь хором, тут уж все шло вперемежку - "Землянка" и
"Хороша страна Болгария",  "Эрика" и  "Лили Марлен".  Настораживало то,  что
многие так хорошо знают немецкие строевые песни,  но опять же -  мало ли кто
их пел в те годы, могли и в лагерях подцепить...
   Это уже потом пришло ему как-то в голову,  что, встречаясь еженедельно,
он  ничего не  знает ни о  ком из своих собутыльников.  Был там один высокий
молчаливый парень  со  странной  привычкой  -  кивать  в  знак  отрицания и,
наоборот,  покачивать головой, отвечая "да". Говорил, что он из Болгарии, и,
действительно,  в  Аргентину приехал со  своими довольно богатыми родичами -
дядька,  из  деникинских  офицеров,  был  в  Софии  представителем  какой-то
американской фирмы.  Потом случайно выяснилось, что насчет дядьки все верно,
племянник же  -  одессит чистой воды и  до сорок третьего года никуда дальше
Больших фонтанов оттуда не выезжал...
   Таких загадочных типов среди перемещенных было  пруд пруди.  Одно время
околачивался в  той  же  компании некто со  странной фамилией Ивановас -  из
Каунаса  якобы,  сын  русской  и  литовца.  Этого  разоблачили на  вечере  в
Литовском клубе -  оказалось, что он не только не знает языка, но и не может
припомнить ни одной каунасской улицы.  "А чего, меня пацаном оттуда увезли",
- буркнул он  в  свое оправдание.  Над ним потом все смеялись:  "Задница ты,
Ивановас, родной город тоже надо с умом выбирать..."
   Позднее Полунин сам  удивлялся,  чем  могла привлекать его в  то  время
подобная компания. Скорее всего, просто тем, что это были соотечественники и
с ними можно было хоть раз в неделю поговорить по-русски.  После трех лет во
французских казармах Буэнос-Айрес с  его русской колонией показался ему чуть
ли не уголком родины...
   Транспорты из Европы прибывали тогда почти каждый месяц,  колония росла
как на дрожжах,  была освящена еще одна православная церковь -  на Облигадо;
перемещенные перекочевали туда,  не  успевшие найти квартиру даже  жили  там
некоторое время,  разбив палатки в углу двора.  Открылся первый клуб, начала
выходить первая еженедельная газета на русском языке -  ее издавали католики
"восточного обряда",  прибывшие в  Аргентину со своим пастырем,  французским
иезуитом  отцом  де  Режи.   И  вся  эта  многотысячная  масса  людей  одной
национальности  оставалась   раздробленной,   разобщенной,   поделенной   на
множество мелочно враждующих между собой групп и группировок. Мышиная грызня
происходила внутри каждого слоя,  а сами слои вообще не смешивались,  хотя и
соприкасались,  -  как масло и вода,  слитые вместе.  Перемещенные советские
граждане вперемежку со  старыми эмигрантами из Европы -  один слой,  местные
старожилы-белоэмигранты -  другой,  украинцы и белорусы из Польши -  третий;
старожилы делились в  свою очередь на  "красных" и  "непримиримых",  -  те и
другие  к  новой  эмиграции относились одинаково враждебно,  считая  ее  кто
сплошь власовцами, кто сплошь советскими шпионами...
   Полунин незаметно задремал и проспал все три часа полета. Его разбудила
стюардесса,  сказала,  что корабль идет на посадку,  и попросила пристегнуть
пояс.  Снова вспыхнуло табло с  запретом курить,  голос Гарделя из  динамика
гнусавил старое приторное танго -  "Буэнос-Айрес,  земля моя  родная...",  в
иллюминаторах правого борта наплывало и разворачивалось море огней.
   Внизу оказалось холодно,  почти морозно, черная ледяная вода неподвижно
стыла в  бассейне Нового порта.  Из  первого же  автомата Полунин позвонил в
пансион фрау Глокнер.  Дуня долго не шла,  видимо не сразу ее добудились,  -
наконец спросила сонным голосом:
   - Алло, кто это?
   - Я, я это, - сказал Полунин, - здравствуй, Евдокия...
   - О, Мишель, это ты. Уже прилетел? Здравствуй, я ужасно рада Как там, в
Парагвае, все по-старому?
   - Да что там может измениться...
   - Ну, почем знать. Обезьян видел?
   - Кого?
   - Обезьян.  В Асунсьоне они,  говорят, ходят по улицам, как люди. Я так
хотела бы посмотреть!
   - Нет там никаких обезьян, вот козу видел...
   - О,  как мило!  Настоящая коза?  Обожаю коз -  у них глаза...  как это
сказать... такие сатанические. Мишель, а ты не забыл купить кружева?
   - Купил, купил. Послушай, Дуня...
   - Правда? - перебила она обрадованно. - Настоящее ньяндути?
   - Ну,  я  не  очень в  этом разбираюсь,  сказали,  что  настоящее Дуня,
поехали сейчас ко мне, а? Я поймаю такси, а ты пока собери вещички, хорошо?
   - Погоди, я не могу сообразить... Куда к тебе?
   - На Талькауано, куда же еще! Я по тебе соскучился, Евдокия.
   - Я тоже, но... - Дуняша вздохнула. - К тебе я не могу, ты же знаешь...
   - Да почему не можешь?!  -  закричал Полунин. - Из-за Свенсона, что ли?
Не валяй дурака, он только что ушел в рейс. Ты меня слышишь? Дуня!
   - Слышу,  слышу,  пожалуйста,  не  нужно орать,  как один слон.  Дело в
том...  Ну,  ты понимаешь,  Мишель!  Как это я вдруг поеду к тебе - все-таки
замужняя женщина...
   - Да побойся ты бога,  при чем тут твое "замужество"! Дуня, - позвал он
жалобно,  -  тут холод собачий,  у  меня уже ноги мерзнут,  я сдуру в тонких
туфлях поехал. При чем тут замужняя ты или незамужняя?
   - Вот это мне нравится, "при чем"...
   - Да ведь ты же не возражала, когда мы жили вместе На С