бытого вкуса.
   - Кстати,  ваши, ленинградские, - улыбнулся Балмашев, тоже закуривая. -
Вы ведь, если не ошибаюсь, ленинградец?
   - Да.
   - И воевали на Ленинградском?
   - Нет,  на Юго-Западном...  в сорок первом. А потом на Западном - не на
нашем, а там... во Франции. Но это уж под занавес.
   - Да, мне Надежда Аркадьевна говорила, что вы были в маки.
   - И в маки,  и в регулярных.  Войну я закончил под Инсбруком,  в Первой
французской армии.
   Балмашев присвистнул.
   - Во-о-он оно что,  -  протянул он.  - Да-а... Покидало вас, я вижу, по
свету.
   - Если б меня одного, - усмехнулся Полунин.
   - Тоже верно. Сейчас, впрочем, обратное намечается движение... Все-таки
тянет людей домой, никуда от этого не деться. Да, любопытно... Вы что же, во
французской армии были как советский гражданин?
   - Нет,  разумеется.  Там я был французом -  Мишелем Баруа. Документы на
это имя мне еще в сорок третьем году выковали...
   - Выковали?
   - Виноват, это, кажется, галлицизм. Словом, бумаги были, липовые.
   - Французский там освоили или раньше?
   - Я  его еще в  школе когда-то  учил,  -  странное такое совпадение,  в
большинстве школ был немецкий...  Ну,  а в отряде напрактиковался, - в армии
уже  никто ничего не  замечал.  Конечно,  на  отвлеченные темы беседовать не
приходилось,  а для обычных солдатских разговоров словарного запаса хватало.
Потом, правда, читал много.
   - Смотрите...  Значит,  у  вас  способности лингвиста!  В  каких местах
пришлось партизанить?
   - Нормандия, Иль-де-Франс. После освобождения Парижа все отряды влились
в регулярную армию,  я попал в Первую - к Делатру. Она действовала на правом
фланге американцев, в Эльзасе.
   - Тяжелые были бои?
   - Под Кольмаром -  да.  Позже, когда пошли за Рейн, боев практически не
было.
   - Ну, понятно. А потом, значит, решили посмотреть Южную Америку...
   - Да, вот так получилось.
   - Понятно,  -  задумчиво повторил Балмашев.  -  Служили-то в каком роде
войск?
   - Дома  -   в  пехоте,   а  у  французов  попал  в  бронетанковые.  Был
стрелком-радистом на "шермане".
   - А я до Берлина с матушкой пехотой дотопал,  -  улыбнулся Балмашев.  -
Перед  войной только успел закончить истфак,  годик попреподавал,  собирался
было в аспирантуру... Кстати, Михал Сергеич, вы где учились?
   - В  Ленинградском  электротехническом институте  связи  -  ЛЭИС  имени
Бонч-Бруевича. Два курса.
   - Ну,  вы еще человек молодой... Живы остались - это главное, остальное
все поправимо. Как вам Аргентина, в общем-то?
   Полунин пожал плечами.
   - Страна как страна,  бывают хуже.  Во Франции,  скажем,  я  бы жить не
хотел.
   - Не любите французов?
   - Да нет,  против французов ничего не имею, у меня лучший друг, кстати,
француз...  И  дружба у нас не на словах,  а проверена еще тогда...  в сорок
четвертом.  Да и не он один... и в отряде, и позже, в армии, я отличных знал
ребят.  Но в целом,  понимаете... не знаю даже, как это объяснить. Во всяком
случае,  я  вполне согласен с  тем,  что мне приходилось читать о  Франции у
наших прежних писателей. Хотя бы у Блока в письмах, помните?
   - Блоку  претило  мещанство французской мелкобуржуазной среды.  Вы  это
имеете в виду?
   - Да, пожалуй.
   - А здесь, по-вашему, этого нет? - спросил Балмашев.
   - Есть,   наверное,   только  не   так  шибает  в   глаза.   Нет  этого
самодовольства,  что ли.  Аргентинцы вообще больше на  нас похожи.  Странно,
правда?
   - Нет,  это  объяснимо.  Здесь все-таки преобладает культурное наследие
Испании,  а  испанский национальный характер ближе  к  русскому,  чем  любой
другой западноевропейский.
   - Пожалуй...  Вы  думаете,  здесь сыграла роль техническая отсталость в
прошлом?
   - Не столько это,  сколько сходство исторических судеб.  Испанцы триста
лет  служили  буфером  между  двумя  соударяющимися культурами -  Востока  и
Запада.  Мы,  на другом конце Европы, были примерно в таком же положении - и
даже примерно тот же срок.
   Полунин помолчал.
   - Занятно, - произнес он. - Я как-то никогда в таком разрезе об этом не
думал.  Вообще,  наверное,  вы правы...  Тут только одно можно возразить:  в
Испании действительно столкнулись две  культуры,  а  перед нами что  стояло?
Дикая орда...
   - Мы  ведь  говорим о  сходстве,  а  не  о  тождестве ситуаций.  Прямые
аналогии тут,  естественно,  не  годятся.  И  потом,  видите ли,  дело не  в
объективном  значении  двух   данных  культур,   а   скорее  в   степени  их
несоизмеримости.  В разности потенциалов,  скажем так.  Представьте себе две
железные  стены,  подключенные  к  разным  полюсам  динамо-машины;  если  вы
оказались между этими двумя стенами,  то чем выше напряжение, тем сильнее вы
это почувствуете, не правда ли?
   - Еще как почувствуете.
   - Вот об этом и  речь.  И  мы,  и  испанцы слишком долго находились под
током  -  или  в  слишком  сильном  магнитном  поле...  если  это  грамотное
сравнение,  -  тут я, как гуманитарий, могу и ошибиться. Так с аргентинцами,
говорите, вы особой розни не ощущаете?
   - Ну,  иностранец есть иностранец, какая-то рознь всегда чувствуется...
но  с  этими проще.  Это смешно звучит,  но даже их недостатки некоторые нас
сближают.
   - Например?
   - Да хотя бы безалаберность.  Аргентинец если назначит тебе встречу, то
или опоздает на час, или вообще забудет. А это их проклятое "маньяна"?
   - В смысле "завтра"? - Балмашев улыбнулся.
   - Да,  в этом самом. Вы, наверное, и сами уже сталкивались: звонишь ему
по какому-нибудь самому ерундовому делу,  которое и  решить-то можно тут же,
за минуту,  - нет, он непременно ответит, что сегодня ничего сделать нельзя,
но завтра он всецело к вашим услугам...
   - Это точно,  -  рассмеялся Балмашев.  -  А  назавтра повторяется то же
самое!
   - И назавтра, и напослезавтра... Причем, заметьте, это даже не назовешь
бюрократизмом,  -  уж таких бюрократов, как в той же Франции, вообще свет не
видал,  -  но  там,  понимаете,  бюрократ убежденный,  своего рода служитель
культа.  И  на  любого  посетителя,  кстати,  французский  чиновник  смотрит
враждебно.  А здешний "эмплеадо" - он просто разгильдяй, и разгильдяй скорее
добродушный, он вас не со зла будет мурыжить целую неделю, прежде чем выдаст
какую-нибудь чепуховую справку.  Он просто не понимает, почему нужно сегодня
сделать то,  что можно отложить на завтра... Но я что хочу сказать: злишься,
конечно,  когда с  таким сталкиваешься,  но  нам это где-то  понятнее,  чем,
скажем,  немецкая машинная пунктуальность.  Или рабочих возьмите:  мне вот в
Германии в  плену,  до побега еще,  -  а  бежал я  во Франции,  нас макизары
отбили, - так вот, до побега мне там пришлось поишачить на одном заводе, и я
наблюдал,  как немцы работают.  Честное слово,  не люди - машины какие-то. А
здесь бесконечные перекуры,  треп...  словом,  скорее по-нашему. Работать-то
они  умеют,  если надо -  вкалывают дай  боже.  Но  культа "порядка",  как у
немцев,  у  этих нет.  Короче говоря,  все это здесь как-то человечнее -  по
нашим понятиям...
   - Да,  любопытно,  любопытно, - сказал Балмашев. - Хорошо, конечно, вот
так узнать чужую страну...  Я  здесь уже два года,  а представление все-таки
поверхностное.  Язык вот уже почти освоил.  Что бы вы,  кстати, посоветовали
мне  почитать  из  современной аргентинской литературы  -  в  познавательном
смысле?
   Полунин задумался, недоуменно пожал плечами.
   - А  я ведь ее и не знаю,  честно говоря.  Вот вы сейчас спросили,  и я
сообразил,  что за  все эти годы,  пожалуй,  ни  одной аргентинской книги не
прочел...  Впрочем,  нет,  один  исторический роман читал -  "Амалия",  Хосе
Мармоля. Из эпохи Росаса, был здесь такой деятель в прошлом веке...
   - Знаю. Вообще не читаете по-испански?
   - Нет, почему же. Но больше переводное, - Хемингуэя вот отличную вещь о
гражданской войне в  Испании,  "Пор кьен доблан лас кампанас" -  как же  это
по-русски будет?  -  "Для  кого бьют колокола"...  Хорошая книга -  честная,
мужественная такая. Вы понимаете, французов я могу читать в оригинале, а вот
итальянцев,  англичан -  приходится по-испански.  Так что до аргентинцев уже
просто руки не  доходят...  Все-таки в  основном-то  к  русской книге тянет.
Спасибо Надежде Аркадьевне, без нее просто не знаю, что бы делал.
   - В  Буэнос-Айресе  есть  ведь  и  другие русские библиотеки,  если  не
ошибаюсь?
   - А,  -  Полунин махнул рукой.  -  Есть,  например, у отца Изразцова на
Брасиль.  Но,  во-первых,  плохая,  укомплектована всяким  старьем  рижского
издания... Краснов там, Солоневич и тому подобное...
   - А  что,  -  усмехнулся Балмашев,  -  тоже ведь,  наверное,  не лишено
интереса.
   - В познавательном смысле? - тоже улыбнулся Полунин. - Конечно. Кое-что
я читал,  а больше не тянет. Слишком уж... густопсово. Да и потом, народ там
такой...  я  уж  предпочитаю эту.  Благо,  не все еще перечитано.  А  насчет
аргентинской  литературы...   Конечно,   это  упущение,  я  понимаю.  Потом,
наверное, и сам буду жалеть, но...
   - Потом? Когда - потом?
   - Ну, - Полунин пожал плечами, - не собираюсь же я проторчать здесь всю
жизнь...
   - Да,  всю жизнь было бы... трудновато, пожалуй, - согласился Балмашев.
- Русскому человеку не так просто пустить корни в чужой земле, всегда что-то
мешает.
   - Мешает, вы правы. И даже не определишь, что именно, - сказал Полунин.
- Я сам как-то думал...  почему иностранцы этого не испытывают?  Ну а если и
испытывают,  то ведь не в такой же степени. Живут, куда судьба забросит, и в
ус не дуют.  Возьмите англичанина -  да ему один черт, что Англия, что Кения
какая-нибудь...
   - Ну, тут уж другие факторы начинают действовать, - заметил Балмашев. -
В  ту  же Кению,  скажем,  англичанин ехал как колонизатор,  и  преимущество
такого  положения перекрывало в  его  глазах известные неудобства...  в  том
числе  ностальгию.   Тут  факторов  много.   Одни  ехали  в  колонии,  чтобы
обогатиться,  другие считали,  что исполняют долг перед империей... а были и
такие,  вероятно,  что искренне верили в свою цивилизаторскую миссию. "Бремя
белого человека" -  помните?  Киплинг-то сам наверняка в это верил.  Так что
как  раз  англичане -  пример не  из  типичных...  Хотя вообще вы  это верно
подметили.  Ностальгия -  слова не наше, но обозначаемое им чувство мне тоже
представляется преимущественно свойственным именно русскому характеру... Ну,
или согласимся на том,  что мы ему подвержены более других! Вы вот Хемингуэя
упомянули,  -  читал я  о  нем недавно:  американский писатель,  а проживает
постоянно на Кубе.  Или англичанин Сомерсет Моэм - тот поселился во Франции.
И  живут себе,  ничего.  У  нас,  если не считать Тургенева,  таких примеров
вообще не было,  для русского писателя это немыслимо,  наверное...  Да что 6
писателях говорить!  Обычному человеку и  то  трудно,  тут  вон  одиннадцать
месяцев на загранслужбе просидишь,  потом приезжаешь в  отпуск домой -  так,
ей-богу,  от одного воздуха московского слезы на глаза навертываются.  У нас
ведь и асфальт как-то по-другому пахнет,  и бензин не тот,  - Балмашев опять
коротко  улыбнулся  своей  беглой  улыбкой.   -   Вы,   кажется,  подданства
аргентинского не принимали?
   - Нет, числюсь в бесподданных. Апатрид, как здесь говорят.
   - Да-да,  апатрид...  Слово-то,  между прочим,  нехорошее,  а?  Мы  его
переводим как  "бесподданный",  а  ведь точное значение хуже -  "не  имеющий
отечества"...  Ничего,  Михаил Сергеевич,  я  скажу еще  раз:  все  в  жизни
поправимо.  На  подошвах сапог отечество унести нельзя,  это Дантон довольно
точно сформулировал, а вот в сердце - можно. Хотя, конечно, и это вариант не
из лучших...
   Дверь приоткрылась, некто в очках просунул голову, глянул озабоченно на
Балмашева, на Полунина, снова на Балмашева.
   - Алексей  Иванович,  извиняюсь,  такой  вопросик:  перевод документа с
испанского на русский как мы обычно заверяем?
   - Ну   как,   подпись  присяжного  переводчика  должна  быть   заверена
аргентинским нотариусом,  а  подпись и  печать нотариуса -  нами.  По-моему,
таков порядок, но вы на всякий случай уточните у Тамары Степановны.
   - Да ее, понимаете, сейчас нет, а там...
   - Хорошо, я подойду, - сказал Балмашев.
   - Ясненько...
   Дверь медленно закрылась. Полунин посмотрел на часы и встал.
   - Ну что ж, Алексей Иванович... Мне пора, пожалуй.
   - Не  смею  задерживать,   -   Балмашев  тоже  поднялся.   -   Рад  был
познакомиться и  надеюсь,  что это у нас не последняя встреча.  Дорогу,  как
говорится, вы теперь к нам знаете...
   - Непременно,  -  заверил  Полунин,  -  непременна Я  тоже  рассчитываю
встретиться еще не раз,  но только... позже. У меня, понимаете, такая сейчас
работа,  что...  ну,  было бы нежелательно,  если бы узнали,  что я  бываю в
советском консульстве.
   - Смотрите, это уж вам виднее, - сдержанно сказал Балмашев.
   - Да дело тут не во мне,  а...  Ладно,  потом объясню! А пока лучше мне
здесь не бывать.  Скажем, месяца два-три. Вот телефон ваш я бы записал, если
можно...
   Балмашев протянул ему визитную карточку,  проводил до  выхода и  крепко
пожал руку, повторив, что рад знакомству.
   Выходя на  улицу,  Полунин задержался в  подъезде -  сделал вид,  будто
испортилась  зажигалка,  и  долго  щелкал  ею,  поглядывая  по  сторонам.  С
конспирацией этой идиотской совсем к  черту помешаешься,  а не принимать мер
предосторожности тоже нельзя.  Хотя всего ведь и  не предусмотришь -  любого
выходящего отсюда можно в  принципе сфотографировать с помощью телеобъектива
хотя бы вон из того дома напротив...
   Сейчас,   впрочем,   Полунину  было  не  до  Келли,   не  до  возможных
соглядатаев;  об  опасности подумалось скорее машинально,  в  силу привычки.
Странное дело -  за  то  недолгое время,  что он пробыл в  консульстве,  все
здешнее как бы отдалилось от него, уменьшилось в масштабе, словно он смотрел
теперь в перевернутый бинокль.  Все то же самое, но уже мелкое, удаленное...
Вообще же разобраться в ощущениях было трудно, слишком их оказалось много. А
если попытаться выделить что-то главное -  главным было,  пожалуй,  ощущение
какой-то новизны...  или чего-то,  может быть,  не такого уж нового,  но, во
всяком случае, давно им не испытанного. Чего-то почти забытого...
   Возможность взаимопонимания -  вот,  пожалуй,  что  это такое.  Живя на
чужбине,  от взаимопонимания отвыкаешь очень скоро.  И  дело вовсе не в том,
что  нет  приятелей.  Приятелей можно  найти  где  угодно и  сколько угодно.
Друзья,  конечно,  дело другое, но ведь встретить настоящего друга не так-то
просто и у себя дома. Здесь и подавно. Тот же Филипп - казалось бы, друг, во
всяком случае в  общепринятом смысле;  но полного взаимопонимания между ними
никогда  не  было  и  быть  не  может.  К  друзьям можно  причислить Надежду
Аркадьевну,   однако  и  с  ней  они  на  очень  многое  смотрят  совершенно
по-разному...
   А вот Балмашев -  что он ему? - случайный собеседник, не провели вместе
и двух часов; но это первый за многие годы встреченный им человек, с которым
они  говорили действительно на  одном языке.  Им  вовсе не  обязательно быть
единомышленниками,  не  обязательно во всем соглашаться,  с  таким человеком
можно и спорить;  но они всегда друг друга поймут,  вот что важно! Они могут
по-разному отвечать на тот или иной вопрос,  но подойдут-то к  нему с  общих
позиций,  одинаково понимая его суть и оценивая его значение. Короче говоря,
они просто люди одного мира.
   В этом,  пожалуй,  и содержится ответ на тот вопрос,  который давно его
занимал:  почему мы не можем адаптироваться там,  где так легко адаптируются
другие?  Дело не в  разности культур,  традиций и  тому подобного.  Конечно,
испанцу  или  французу проще  освоиться в  стране  романской культуры,  чем,
скажем,  славянину;  но  ведь здесь так  же  быстро осваиваются и  выходцы с
Ближнего  Востока.   Почему   коммерсант  из   Бейрута   чувствует  себя   в
Буэнос-Айресе  как  дома,  хотя  его  предки  со  времен  крестовых  походов
воспитывались в  презрении к  "гяурским собакам",  -  а  наш интеллигент,  с
детства зачитывавшийся Гюго  и  Сервантесом,  постоянно ощущает вокруг  себя
словно какой-то вакуум?
   Все-таки, вероятно, у нас какие-то принципиально разные системы отсчета
- политические,  моральные,  какие угодно. Сводить все к политическим - тоже
упрощение;   социальный  строй,   при  котором  жили  до  революции  русские
эмигранты,  не так уж отличался от того,  при котором они живут здесь.  Но и
этого фактора не сбросишь со счетов, - между советскими гражданами и бывшими
"белыми" полного взаимопонимания что-то не наблюдается...
   Как бы то ни было, но только сейчас, разговаривая с Балмашевым, Полунин
словно почувствовал наконец себя в каком-то своем,  привычном и родном мире.
И это открытие -  хотя оно пока и не сулило никаких конкретных перемен в его
жизни  -  странным  образом  изменило вдруг  для  него  все  его  восприятие
окружающего.
   Подумав,  что Надежда Аркадьевна будет с нетерпением ждать его отчета о
визите  в  консульство,   он  вышел  из  метро  на  станции  "Кальяо".  Этот
буржуазный,  респектабельный район,  застроенный в стиле конца века и хорошо
озелененный, напоминающий чем-то некоторые кварталы Парижа, вылощенной своей
ухоженностью обычно вызывал у  Полунина какое-то  подспудное,  неподвластное
рассудку  осуждение.   Рассудок-то  понимал,  что  глупо  винить  страну  за
счастливое сочетание геополитических факторов,  удержавших ее  в  стороне от
двух мировых побоищ;  но  чувство восставало при мысли,  что все те страшные
годы -  и в сорок первом, и в сорок втором, и в сорок третьем - здесь так же
пеклись  о  своем  комфорте,  занимались коммерцией и  любовью,  наживали  и
проматывали деньги,  сочиняли эпигонские стихи  и  по  воскресеньям ездили в
Палермо играть  в  теннис.  А  корреспонденции из-под  Сталинграда и  Курска
прочитывались за утренним кофе ничуть не более заинтересованно, чем биржевой
бюллетень или рецензия на премьеру в театре "Майпо"...
   А  сейчас,  свернув с  проспекта на  улицу  Виамонте,  Полунин шагал по
вымытому мылом и  щетками мозаичному тротуару,  поглядывал на  дубовые двери
подъездов с  протертым замшей зеркальным стеклом за кованым узором решеток и
ярко  надраенными  бронзовыми  ручками,  на  все  эти  выставленные  напоказ
атрибуты  самодовольного благополучия,  сытой,  покойной и  бесконечно чужой
жизни,  - и не ощущал ничего, кроме растущего чувства отчужденности. Что ему
до этого буржуазного Буэнос-Айреса?  Он и в самом деле человек другого мира,
и ничто не связывает его с этим городом... кроме временных обстоятельств.
   Однако товарищ Балмашев и в самом деле настоящий дипломат -  главный-то
вопрос тактично обошел молчанием. "Решили, значит, посмотреть Южную Америку"
- и ни слова больше,  будто и говорить тут не о чем. Ждал, возможно, что сам
расскажет?  А  он  в  ответ  пробурчал нечто  невразумительное -  так,  мол,
получилось...
   Да,   плохо   тогда   получилось  Плохо  и   непредвиденно.   Наверное,
демобилизуйся он сразу после войны,  как и  рассчитывал,  все было бы иначе;
худо-бедно,  но  ведь  возвращались же  люди  и  тогда...  Его,  однако,  не
демобилизовали,  -  начали со  старших возрастов,  стали  увольнять в  запас
семейных,   а   у  него  в  солдатской  книжке  стояло:   "холост,   близких
родственников нет".  Двадцать четыре года к  тому же,  идеальный возраст для
солдата,  да и послужной список был неплох -  медаль Сопротивления, "Военный
крест", нашивки...
   Слишком многого он не учел,  слишком многого не предвидел,  когда решил
пойти с Филиппом на вербовочный пункт.  Не учел того,  что уставшие от войны
французы отнюдь не  склонны будут  разделять мечты  де  Голля о  возвращении
Франции в  разряд  великих держав  и  предпочтут мирный труд  проблематичной
чести  служить под  знаменами Четвертой республики;  не  учел  того,  что  -
вследствие этого -  новая французская