ный странным
ощущением  вневременности  окружающего.   Огромная   асфальтовая  плоскость,
гениально подчеркнутая вертикалью Александровского монолита, и застывшая над
аркой колесница Победы,  и тяжкий, невесомо реющий вдали купол Исаакия - все
это было вечным,  как земля, как воздух, как неиссякаемое стремление невских
вод...  А  до войны оставалось тогда меньше двух недель -  меньше и меньше с
каждой такой ночью.
   Он  вышел на  шумную,  полыхающую рекламными огнями авениду Коррьентес,
мальчишки-газетчики   осипшими   голосами   выкрикивали  заголовки  вечерних
выпусков,   у  огороженного  перилами  спуска  в  метро  пожилой  человек  с
обмотанным вокруг  шеи  небольшим смирным удавом соблазнял прохожих какой-то
галантереей,  из  дверей ресторанчиков и  закусочных вырывались разноголосые
клочья  музыки,   тянуло  кухонным  чадом.   Светло-синий   "линкольн"  стал
выбираться из  шеренги тесно  припаркованных вдоль  тротуара машин;  он  уже
выдвинулся наискосок на  проезжую часть  улицы,  когда мимо  проревело нечто
длинное и черное -  раздался трескучий удар, скрежет раздираемого металла, и
передний бампер  "линкольна" с  лязгом  полетел по  асфальту,  крутясь,  как
огромный хромированный бумеранг.  Белая машина,  мчавшаяся за  черной,  едва
успела увернуться лихим  виражом,  пронзительно вереща покрышками.  Владелец
"линкольна" выскочил из-за руля.
   - Трижды рогоносец!! - вскричал он, потрясая кулаками вслед обидчику. -
Ты мне за это ответишь! Вернись, если ты мужчина!
   Движение остановилось,  вдоль авениды визжали тормоза, истерично вопили
разноголосые сигналы;  полицейский в белых нарукавниках уже пробирался между
столпившимися машинами, волоча злополучный бампер.
   - Заберите это,  сеньор,  -  крикнул он владельцу синего "линкольна", -
берите и  уезжайте,  ради  пречистой девы,  вы  создаете аварийную ситуацию!
Прочь отсюда,  иначе я  вызову патруль!  А  вы чего стали?!  Проезжайте!  Э,
сеньора,   стыдно  быть   такой  любопытной  в   вашем  почтенном  возрасте!
Проезжайте, каррамба, проезжайте!
   "Сумасшедший дом какой-то",  - подумал Полунин. На перекрестке он долго
выжидал  относительно  безопасного  момента  для  перебежки.   Светофоров  в
Буэнос-Айресе нет - в прошлом году попытались кое-где установить, разразился
чуть ли не бунт:  посягательство на индивидуальную свободу,  видите ли. Мне,
гражданину и демократу,  какие-то мигающие лампочки будут приказывать - идти
или стоять! А вот этого не хотите?
   Очутившись наконец на другой стороне, Полунин пересек аристократическую
Флориду,  залитую белым светом витрин, во всю ширину заполненную фланирующей
толпой (слава богу,  хоть сюда нет  доступа машинам).  Соседняя Сан-Мартин -
улица  банков,   здешний  Уолл-стрит  -  была,  напротив,  безлюдна.  Редкие
магазины,  торгующие  в  основном  канцелярскими  товарами,  уже  закрылись,
прохожих не было,  лишь у банковских подъездов тут и там маячили вооруженные
автоматами полицейские.
   Здесь было теплее -  узкая улица, ориентированная с юга на север, вдоль
береговой линии,  была защищена от  дующего с  реки ветра,  он врывался сюда
лишь на перекрестках. Полунин шагал по середине проезжей части, держа руки в
карманах пальто,  рассеянно наблюдая за  своей тенью,  -  она  возникала под
ногами,  короткая и  угольно-черная,  вытягиваясь и  бледнея с каждым шагом,
чтобы совсем исчезнуть у следующего фонаря.
   Здорово было  бы  -  вдруг  взять и  не  увидеть ее  больше.  Оказаться
человеком без тени.  Этаким призраком.  Пожалуй,  хорошо вписалось бы во все
окружающее, во весь этот абсурд, которым стала его жизнь...
   А  почему,   собственно,   абсурд?  Нет,  в  самом  деле,  если  трезво
задуматься... Трезво, правда, сейчас не выйдет, но попробовать можно. Итак -
чем,  собственно, так уж абсурдна его жизнь? Тем, что приходится жить далеко
от родины?  Но ведь многие так живут, - мало ли здесь итальянцев, французов,
англичан.  Живут,  работают,  занимаются своим делом.  И  он  тоже работает,
занимается тем же,  чем занимался бы и дома,  радиотехникой. Там, правда, он
был бы инженером, но это и здесь возможно, - не так уж трудно окончить "Отто
Краузе",  получить диплом,  устроиться в хорошую фирму. Просто нет смысла. В
самом деле - зачем? Заработка хватает и так, много ли ему надо...
   А все-таки,  наверное,  много.  Нет,  не в смысле заработка.  В другом,
главном  смысле.   Потому   что   всего   этого   -   работы,   материальной
обеспеченности,  даже семейного счастья (Дуняша в  конце концов сама поймет,
что комедию с  Ладушкой пора кончать) -  всего этого ему никогда не  хватит,
чтобы  сделать жизнь полной.  Потому что  всегда будет не  хватать главного:
чувства принадлежности к месту,  где ты живешь, чувства укорененности в этой
земле. А иначе ведь жить нельзя, иначе человек превращается в перекати-поле.
Нельзя жить  без  корней,  нельзя жить одними воспоминаниями -  этим сладким
ядом,  который медленно разъедает душу.  Поэтому-то ты и  не позволяешь себе
вспоминать наяву;  но  ведь память не  выключишь,  не  отсечешь,  отогнанные
воспоминания возвращаются во сне, - это еще хуже...
   Да  и  "семейное  счастье"  здесь  -   штука,   в  общем-то,   довольно
проблематичная.  Как и всюду, впрочем, но в этих условиях особенно. Ведь вот
той  же  Дуняше рано или поздно захочется иметь ребенка,  поначалу все будет
хорошо, но потом он пойдет в школу. И появится в семье маленький аргентинец,
со  своими  интересами,   далекими  от  родительских,  с  таким  же  далеким
внутренним миром.  Здесь детям не  преподают политграмоту,  но  очень хорошо
умеют  переделывать  сознание  на   свой  лад.   Рецепт  самый  простой:   в
аргентинской школе день начинается с церемонии подъема флага. Как на военном
корабле.  И все вместе - учащиеся и преподаватели - поют гимн. "Oid mortales
el  grito sagrado"* -  каждое утро,  месяц за  месяцем,  год за  годом,  все
двенадцать  лет.  Просто  и  эффективно.  Уже  в  четвертом,  пятом  классах
мальчишка начинает чувствовать себя аргентинцем,  терпеливо разъясняет дома:
"Ну как ты не понимаешь,  папа,  русский это ты,  и мама тоже русская,  но я
аргентинец, я ведь родился здесь..."
   ______________
   * "Внемлите,  смертные, священному кличу" (исп.) - начало аргентинского
государственного гимна.

   По-своему ребенок прав.  В школе ему сказали:  в Европе при определении
национальности новорожденного действует "закон крови",  а  у  нас  -  "закон
территории".  Важно, где ты родился; кто твои родители - испанцы или поляки,
русские или арабы -  не имеет больше никакого значения,  ты родился здесь, и
поэтому ты аргентинец. Коротко и ясно - попробуй переубедить.
   Вот  так-то,  Михаил Сергеевич,  уважаемый дон Мигель.  Довольно зыбкой
оказывается при  ближайшем рассмотрении ваша утешительная теория "нормальной
жизни". Можно, конечно, лишний раз напомнить себе, что перед родиной ты чист
- не  изменял,  не  дезертировал,  даже повестки не дожидался -  сам пошел в
военкомат;  и  что  ни  в  малейшей  степени  не  зависели от  тебя  все  те
обстоятельства,  в  силу  которых ты  оказался перемещенным за  четырнадцать
тысяч  километров от  дома,  в  эмигрантскую колонию  Буэнос-Айреса.  Можно,
выстроив себе этакое персональное убежище из  вполне логичных доводов,  жить
здесь и дальше, как живут другие. Но вот будет ли эта жизнь нормальной - это
вопрос.  Какая же  она,  к  черту,  нормальная,  если ты даже детей своих не
сможешь воспитать, как считаешь правильным...
   И нечего оглядываться на других.  Испанцам,  французам - тем легче, они
более космополитичны.  А впрочем, трудно сказать, в чем тут дело. Чужая душа
- потемки.  Возможно, у них меньше национального своеобразия, и это помогает
им  приспосабливаться к  чужим  условиям,  или  патриотизм у  них  какого-то
другого вида...  Нет,  не  то  чтобы его было меньше.  Вовсе нет!  Просто он
какой-то другой:  человек любит свою родину,  в случае нужды готов отдать за
нее жизнь,  но жить предпочитает в чужой стране Потому ли,  что климат лучше
или заработки выше, да мало ли еще почему...
   Полунину  вспомнился англичанин,  с  которым  они  вместе  работали  на
телефонной станции.  Парень  вырос  в  Буэнос-Айресе  -  его  привезли  сюда
ребенком -  выглядел заправским портеньо* женат  был  на  аргентинке и  дома
говорил по-испански.  Однажды,  когда Полунин упомянул в  разговоре какой-то
городок в  Нормандии,  Хайме сказал,  что знает эти места,  их там в августе
сорок четвертого уложили чуть ли не всю роту... Полунин удивился, ему как-то
и в голову не приходило, что Хайме мог воевать. "А как же, - подтвердил тот,
- уехал отсюда в сороковом.  Сразу после Дюнкерка,  помнишь? Тогда все ждали
вторжения в Англию, вот я и поперся. Ничего не поделаешь, думаю, надо помочь
старухе Все пять лет и отбарабанил -  начал в Тобруке,  а кончил знаешь где?
Фленсбург,  на границе с  Данией,  ни больше ни меньше..."  Полунин спросил,
зачем же он в  таком случае вернулся после демобилизации в Аргентину -  жены
ведь вроде у  него еще  не  было Хайме изумленно вытаращил глаза:  "А  что я
должен был делать -  оставаться жить в  Англии?  Ты спятил,  че!  Да я этого
удовольствия худшему своему врагу не пожелаю..."
   ______________
   * Porteno - уроженец Буэнос-Айреса (исп.).

   Сейчас,  вспоминая разговор с  Хайме Хиггинсом,  он  испытывал такое же
недоумение,  как и тогда. Да, нам этого просто не понять, мы иначе устроены.
Есть,   видно,  какая-то  обратная  зависимость  между  способностью  народа
растворять в  себе  чужаков  и  самому  растворяться в  чужой  среде.  А  уж
растворять Россия умела...  Пожалуй,  ни  одну другую страну так не поносили
европейцы -  и так в нее не стремились. Большинство, конечно, ехало просто в
надежде разбогатеть,  но интересно другое: уже во втором поколении почти все
они приживались,  прорастали корнями в русскую почву, всем сердцем прикипали
к России...
   А обратного движения не было.  Это удивительный факт, над ним просто не
задумывались,  - а задуматься стоит. Жить в России никогда не было легко, но
никогда  русский  человек  не  покидал  свою  землю  ради  лучшей  жизни,  а
вынужденная эмиграция всегда оборачивалась для  него  бедой.  Самый  близкий
пример  -  судьба бывших "белых".  Люди  покинули родину не  из  соображений
личной выгоды,  а  сохраняя верность определенным убеждениям;  уже одно это,
казалось бы,  должно служить моральной поддержкой.  А  вот не  служит!  Ведь
трагедия белой эмиграции не в том,  что бывшим кавалергардам пришлось водить
такси,  а известным писателям -  довольствоваться сотрудничеством в грошовых
еженедельных листках; ее трагедия в том, что русские люди потеряли Россию. В
конце концов все  они  так  или иначе устроились,  некоторые совсем неплохо,
если говорить о материальном достатке. И что же - легче им от этого?
   Полунин вдруг вспомнил,  что давно не был в  русской библиотеке,  -  ее
владелица,   Надежда  Аркадьевна  Основская,  всегда  откладывала  для  него
новинки.  Обижается уже,  наверное,  нужно будет заглянуть на этих днях. Вот
тоже судьба - никому не пожелаешь...
   Впрочем,  не  стоит обобщать,  сказал он себе.  Таких,  как она,  среди
здешних старожилов не так уж много, большинство прижилось и о России слышать
не  хочет.  Аргентина,  надо  признать,  тоже  растворяет...  Но  здесь  это
получается  как-то   по-другому.   Во   всяком  случае,   вряд  ли   кто  из
"аргентинизированных" русских сможет когда-либо отблагодарить приютившую его
страну так,  как отблагодарил Россию женатый на немке датчанин Иоганн Даль -
отец составителя "Толкового словаря"...
   Улица кончилась,  Полунин вышел в сквер на площади Сан-Мартин.  Широкий
газон,   ядовито-зеленый  под  газоразрядными  фонарями,   полого  сбегал  к
проспекту Леандро Алем, на площади перед вокзалами каруселью разворачивались
вокруг Британской башни  игрушечные троллейбусы,  а  еще  дальше -  на  фоне
черного неба и  мерцающей россыпи огней Нового порта -  огромным брусом льда
сиял в  свете прожекторов серебряный павильон с  пламенеющими на ветру алыми
стягами над  порталом.  Северо-восточный ветер дул  в  лицо сильно и  ровно,
донося обрывки музыки из парка Ретиро, слитный шум движения на привокзальной
площади и  гудки маневровых локомотивов.  Он  дул прямо оттуда -  со стороны
павильона,  и  если  продолжить эту  линию...  дальше,  еще  дальше,  огибая
выпуклость земного шара...
   Полунин стоял и смотрел,  пока не стали слезиться глаза, потом отошел к
фонарю,  выпростал из рукава запястье. Четверть десятого. Собственно, еще не
поздно,   -  вечер  свободен,  Дуню  все  равно  не  добудишься...  Еще  раз
оглянувшись на павильон, он подавил вздох и направился к станции метро.

   Надежда  Аркадьевна никогда  не  считала "Хождение по  мукам"  шедевром
русской литературы;  но к первой книге трилогии -  к "Сестрам" -  у нее было
особое отношение.  Все  в  этом романе -  его душная предгрозовая атмосфера,
слепая беззаботность людей-мотыльков,  пляшущих в  эйфорическом предвкушении
близкой  катастрофы,  отрекшихся от  прошлого и  (к  счастью для  себя!)  не
знающих будущего, - все ведь это было о ней, это была ее собственная прошлая
жизнь,  ее далекая молодость.  И с Дашей Булавиной они были почти ровесницы:
гимназию Надежда Аркадьевна окончила в тысяча девятьсот пятнадцатом.
   Теперь она давно уже не могла перечитывать "Сестер" так просто,  на сон
грядущий,  как  перечитывают полюбившуюся книгу.  Она  ее  боялась.  Не  тот
возраст,  не те нервы,  чтобы позволять себе подобные экскурсы в прошлое.  А
ведь было время привыкнуть, забыть, успокоиться. Успокоились же другие? Нет,
слава богу,  с  нею этого не  случилось.  Надежда Аркадьевна была бесконечно
благодарна не очень-то милосердной своей судьбе за эту грозную милость - дар
неувядающей памяти.
   ...Москва виделась ей  всегда зимняя,  словно и  не  было  тогда других
времен года.  Лето обычно проводили на даче под Тарусой или в Крыму, а осени
и весны почему-то не запомнились. Зато зимы, эти сказочные московские зимы -
крещенские морозы в  сахарно-крупитчатом инее,  в ледяном пылании малинового
низкого солнца,  хрусткий скрип  снега  под  ботиками,  запах духов и  меха,
стремительный визг  санных  полозьев  по  Тверской,  очереди  на  Шаляпина и
нестройное "Гаудеамус игитур" в  Татьянин день,  или  мглистые,  укутанные в
туман  великопостные мартовские  деньки,  приглушенный ростепельной сыростью
звон  трамвайчиков  на  Арбате,  бесшумное  мельтешенье  галок  над  зубцами
Китайгородской стены -  ведь было все это, было, этого не могли отнять у нее
никакие войны,  никакие революции,  это все оставалось с нею сейчас,  спустя
сорок лет, и останется до самой смерти...
   Да,  она  вспоминала  себя,  читая  о  петербургской  жизни  юной  Даши
Булавиной,  и ей было немного жаль Дашу -  все-таки Петербург не Москва,  не
совсем даже Россия...  Но  еще  больше было ей  жаль самое себя,  потому что
слишком скоро  и  слишком страшно кончилось сходство их  судеб.  Может быть,
встреть она тогда своего Телегина...
   Но Телегин - умный, спокойный, знающий, что делать, - ей не встретился,
а встретился Саша Основский, бывший папин студент, которому тот предсказывал
блестящую научную будущность.  Как многие папины предсказания,  не сбылось и
это,  не  получилось из  Саши медиевиста.  Получился поручик Добровольческой
армии - в мятом картузе с крошечным козырьком, в намертво вшитых в шинельное
сукно  защитных  погонах,   с  глазами,  уже  тронутыми  безумием  двух  лет
гражданской войны;  таким она  увидела его  в  Ростове осенью девятнадцатого
года,  когда уже не  было ничего -  ни  просторной профессорской квартиры на
Моховой, ни Москвы, ни России. И папы с мамой тоже не было.
   А  сама она такого натерпелась и насмотрелась за эти два года,  что уже
считала  себя  окаменелой,  недоступной  никакому  человеческому чувству,  -
поэтому так страшно,  на  разрыв души потрясла ее  эта неожиданная встреча с
человеком из прошлого, и она разрыдалась прямо там, на залузганной семечками
Садовой,  где грубо накрашенные проститутки приставали к  казачьим есаулам и
подмигивала тусклыми лампочками вывеска синематографа с Верой Холодной...
   Потом они сидели в каком-то подвальчике, пропахшем спиртом и шашлыками,
за  соседним столиком мрачно  пил  в  одиночку молодой  полковник с  пустыми
глазами кокаиниста и  трехцветным шевроном на  рукаве.  На крошечную эстраду
вышел человек в  потрепанной визитке,  низенький и волосатей,  и стал читать
подвывая:  "Разгулялись, расплясались бесы по России вдоль и поперек, рвет и
крутит снежные завесы выстуженный северо-восток..."  Саша  все  расспрашивал
ее, и она рассказывала, плакала и рассказывала снова, и словно ледяная корка
трескалась и  таяла на  ее сердце.  "Нам ли взвесить замысел Господний?  Все
поймем,  все вытерпим,  любя, - возглашал декламатор, - жгучий ветр полярной
преисподней - Божий бич - приветствую тебя!"*. Обессиленно прикрыв глаза, он
качнулся в  поклоне,  за столиками немного похлопали,  а  соседний полковник
вдруг  поднялся,  смахнув на  пол  стакан,  и  потянул из  деревянной кобуры
длинный вороненый маузер.  "Приветствуешь,  значит,  -  сказал он неожиданно
трезвым голосом,  со скукой,  -  вот я тебя сейчас поприветствую,  жидовская
сволочь..."  Саша бросился к  нему вместе с  другими офицерами,  в  короткой
свалке  оглушающе  бабахнул  выстрел,  под  потолком  разлетелась  лампочка,
завизжали женщины.  "Идемте,  Надежда Аркадьевна, - сказал Саша, когда буяна
утихомирили, - простите, не предполагал, здесь обычно без скандалов..."
   ______________
   * Стихи Максимилиана Волошина.

   Через неделю они обвенчались в  холодной,  ободранной церкви.  Страшной
весной двадцатого года,  получив известие,  что муж убит под Екатеринодаром,
Надежда Аркадьевна родила мертвого ребенка. Известие оказалось ошибкой, Саша
вернулся,  но  врачи сказали,  что детей больше не будет.  А  потом -  Крым,
Севастополь,  заваленная  беженским  скарбом  палуба  грязного  французского
пакетбота,  Галлиполи.  Как все это получилось,  она до сих пор не понимала.
Что ж,  Саша и  в  самом деле не  походил на Телегина.  Знаток прошлого,  он
заблудился в  настоящем,  он  потерянно  метался  между  рыцарской верностью
"белой  идее"  и  традиционным либерализмом российского интеллигента,  между
презрением к  реставраторам самодержавия и  страхом перед  некой  вселенской
жакерией.  Ему бы  тогда подсказать,  направить,  -  но  это хорошо говорить
теперь, а тогда... тогда все было по-иному. Если бы молодость знала...
   В  Праге он махнул рукой на историю и  поступил в  институт гражданских
инженеров. "Кого они теперь интересуют, мои альбигойцы, - сказал он однажды.
- А  строить будут всегда,  при любом режиме..."  Но в Европе строилось в те
годы не  так уж много,  работы не было,  и  в  начале тридцатых они приехали
сюда, в Аргентину. Приехали "делать Америку".
   Что  ж,  хоть  в  этом  муж  не  ошибся.  На  первых порах -  пока  еще
свирепствовал  кризис  -  было  трудно,  но  потом  все  наладилось,  пришел
достаток,  сытая,  покойная  жизнь.  Шеф  строительной  фирмы  благоволил  к
молодому  "инхеньеро  русо",  тот  начал  продвигаться,  делать  карьеру.  И
потянулись годы...
   Наверное,   это  кощунственное  сравнение,  но  страшное  начало  войны
осталось в  памяти Надежды Аркадьевны как свежий порыв грозового ветра,  как
пора внезапно вспыхнувших надежд на сопричастность происходящему в России. В
июне   сорок  первого  года  Александр  Александрович  послал  в   советское
посольство в  Мексике (Аргентина не  имела тогда дипломатических отношений с
СССР)  прошение -  разрешить ему  вернуться на  родину  в  качестве рядового
красноармейца; такие же прошения послали одновременно с ним еще несколько их
знакомых,   бывших   офицеров   Добровольческой  армии.   Каждому   ответили
персонально -  поблагодарили за патриотичес