остроить свой Трианон, небольшой замок, где могла бы при случае  провести
несколько дней со своими личными друзьями, а не с друзьями семьи.
   И тут же заговорила в прежнем тоне.
   - А пока вы, может быть, нарисуете мне  что-нибудь,  дон  Франсиско?  -
спросила она. - Например, для веера? Может  быть,  вы  нарисуете  мне  "El
abata y la maia"? - Она имела в виду "El fraile y  la  maja"  -  "Монах  и
девица", интермедию Рамона де ла Крус, смелую небольшую пьесу, запрещенную
для публичного  представления  и  негласно  поставленную  на  любительской
сцене.
   Герцогиня Альба  попросила  придворного  живописца  Франсиско  де  Гойя
разрисовать ей  веер.  В  этом  не  было  ничего  необычного,  дамы  часто
заказывали художникам веера; донья Исабель де Фарнесио была известна своей
коллекцией больше чем в тысячу вееров. Ничего особенного не  произошло.  И
все же у окружающих  было  такое  чувство,  словно  они  присутствуют  при
вызывающем, непозволительном зрелище.
   "Бедный дон Франсиско", - думала  оставшаяся  в  зале  старая  маркиза.
Перед ее внутренним взором стояла картина Рубенса, которую они только  что
видели в галерее: Геркулес, послушно взявший прялку  Омфалы.  Старая  дама
была  строга  насчет  приличий,  но  не  осудила   художника   -   кстати,
единственного не дворянина здесь, в обществе грандов - за то, что  он  так
неучтиво оставил ее. Она не  осуждала  и  свою  невестку  за  то,  что  та
придумала себе такое рискованное,  такое  бесцеремонное  развлечение.  Она
понимала донью Каэтану, она сама пожила в свое время и  любила  жизнь.  Ее
сын изнежен  и  слаб:  чтобы  напоить  тонкую  струйку  его  жизни,  нужна
многоводная река. Хорошо, что рядом с ним  такая  женщина,  такой  женщине
можно многое простить. Знатные испанские роды скудеют: мужчины  становятся
все утонченнее, все слабее; если в ком и осталась еще сила,  то  только  в
женщинах, - вот хотя бы в этой, в жене ее любимого  сына,  которая  сейчас
так вызывающе дерзко и грациозно играет с придворным живописцем, одним  из
немногих настоящих мужчин в Испании.
   Сам герцог Альба тоже следил большими  задумчивыми  глазами  за  игрой,
которую его жена вела с художником. Вот он сидит здесь  в  зале,  он,  дон
Хосе Альварес де Толедо, тринадцатый герцог Бервик и  Альба,  одиннадцатый
маркиз де Вильябранка, носитель многих других титулов: из ста девятнадцати
грандов королевства только два равны ему  по  знатности  рода,  он  осыпан
всеми благами этого мира. Вот он  сидит  здесь,  утонченный,  благородный,
необыкновенно изящный, и его совсем не тянет вмешиваться в судьбы мира, на
что ему дают право происхождение и присоединенное имя -  великое,  гордое,
грозное имя герцогов Альба, имя, которое и  поныне  вызывает  во  Фландрии
трепет. Нет,  этот  Альба  устал  от  собственного  величия  и  от  дум  о
сложностях жизни, у него нет желания ни предписывать, ни запрещать другим.
Действительно счастлив он только, когда слушает  музыку  или  играет  сам.
Если дело касается музыки, тут у  него  находятся  силы:  он  смело  пошел
наперекор воле короля, когда тот отказался субсидировать оперу  в  Колисео
дель Принсипе: не побоявшись бросить королю вызов,  он  на  свои  средства
содержал  оперный  театр  до  тех  пор,  пока  не  последовало  высочайшее
запрещение. И вот он сидел и смотрел, как  его  красавица  жена  завлекает
художника. Он сознавал, что у него мало сил, что  Каэтану  влечет  к  дону
Франсиско - к художнику и мужчине. Его, своего мужа, герцогиня  любит,  но
он прекрасно понимал, что в любви ее больше жалости: ни  разу  не  одарила
она его таким взглядом, каким смотрела сейчас  на  дона  Франсиско.  Тихая
грусть охватила его. Вот останется он один, возьмет свою скрипку и Гайдном
или Боккерини омоет душу после "Мученической кончины  Марии-Антуанетты"  и
всего, что было потом. Он почувствовал на себе озабоченный, нежный  взгляд
матери и с едва заметной улыбкой оглянулся на нее. Они без  слов  понимали
друг друга, она знала: он разрешает женщине на возвышении вести свою игру.
   Гойя, стоявший на возвышении, убедился, что герцогиня Альба уже  забыла
о нем. Он знал, что в этот вечер она уже не посмотрит на него. И  он  ушел
неприлично рано.
   Неприветливая январская ночь, какие бывают  в  Мадриде,  встретила  его
негостеприимно - ветром и потоками дождя вперемежку со  снегом.  Его  ждал
экипаж с ливрейными лакеями: придворный живописец не мог явиться иначе  на
вечер к герцогине Альба. Но, к  удивлению  слуг,  он  отослал  карету.  Он
предпочел отправиться домой пешком, даже не подумав -  хотя  и  был  очень
бережлив, - что могут пострадать башмаки и шелковый цилиндр.
   Безумным,  заманчивым  и  страшным  представало  перед  ним   ближайшее
будущее. Всего два дня назад он написал в Сарагосу  своему  другу  Мартину
Салатеру, что теперь, наконец, его жизнь вошла в колею, и это была правда.
Кончились ссоры с женой Хосефой; он радуется на  детей,  которых  она  ему
родила, правда, в живых остались только трое, зато это  славные,  здоровые
дети. Брат его жены, несносный Байеу, первый живописец короля,  больше  не
поучает его, как работать и жить, - они помирились; к тому же Байеу сильно
страдает желудком и долго, конечно, не протянет. Да и любовные интриги  не
занимают его так, как прежде; Пепа Тудо, с которой  он  живет  уже  восемь
месяцев, женщина рассудительная. Тяжелый приступ  болезни,  случившийся  с
ним год назад, миновал, и теперь он глохнет, только когда сам того  хочет.
И денежные дела идут неплохо. Их  величества  при  каждом  удобном  случае
выказывают ему свое  благоволение,  так  же  как  и  дон  Мануэль,  герцог
Алькудиа, фаворит королевы. Вся мадридская знать, все  богачи  добиваются,
чтоб он написал их портреты. "Приезжай поскорей, сердечный друг Мартин,  -
закончил он письмо, - и  полюбуйся,  как  благоденствует  твой  неизменный
друг, твой малыш Франчо, Франсиско де Гойя-и-Лусиентес,  член  Академии  и
придворный живописец". В начале и в конце письма он начертил кресты, чтобы
не сглазить счастье, а в приписке попросил друга поставить пресвятой  деве
дель Пилар две толстые свечи, чтоб она сохранила его счастье.
   Но кресты и свечи не помогли; того, что было два дня  назад,  уже  нет.
Женщина на возвышении все перевернула.  Блаженством  было  чувствовать  на
себе взгляд  больших,  отливающих  металлическим  блеском  глаз  и  видеть
капризное, надменное лицо. Новая жизнь переполняла его. Но он знал: за то,
что хорошо, - платят, и чем оно лучите, тем дороже. Он знал,  эта  женщина
не достанется ему без  борьбы  и  страданий,  ибо  человек  окружен  злыми
духами, окружен всегда: стоит позабыться, неосторожно предаться  мечтам  и
желаниям, - и со всех сторон налетят демоны.
   Раньше он видел не то, что надо. Он  сделал  из  нее  капризную  куклу.
Между прочим, она была и такой, но другого, что было в ней, он не  увидел.
А ведь он и тогда уже был неплохим художником,  во  всяком  случае,  лучше
многих, и тех двоих тоже, что выше его рангом при дворе, - лучше  Байеу  и
Маэльи. Может быть, они больше учились у своего Менгса, дольше вчитывались
в Винкельмана, но глаз вернее у него, а учился он у Веласкеса и у природы.
И все же раньше он был маляром. Он видел в человеке только то,  что  ясно,
что отчетливо, а то многоликое, смутное, что есть в каждом, то  угрожающее
- вот этого он не видел. Писать по-настоящему ой начал только в  последние
годы, вернее только в последние месяцы после болезни. Дожил  до  сорока  с
лишним и только теперь понял, что значит писать. Но теперь он  это  понял,
теперь он работает, не пропуская ни одного дня, работает  часами.  И  надо
же, чтобы на его пути стала эта женщина! Необыкновенная женщина, и то, что
ему суждено, - необыкновенно; она принесет ему  много  хлопот,  и  отнимет
время, и отвлечет его от работы; и он клял себя, и ее, и судьбу, ибо знал,
что ему предстоит заплатить за эту женщину такой дорогой ценой.
   Сквозь ветер и снег до него  донесся  звон  колокольчика,  а  потом  он
увидел  священника  и  мальчика-служку,  которые,  невзирая  на  непогоду,
спешили со святыми дарами,  по-видимому,  к  умирающему.  Выругавшись  про
себя, достал он носовой платок, расстелил среди грязи и преклонил  колени,
как того требовали обычай, инквизиция и его собственное сердце.
   Плохая примета - повстречать  священника  со  святыми  дарами,  который
спешит  к  умирающему.  Не  принесет  ему  добра   эта   женщина.   "Лучше
повстречаться в тупике с девятилетним быком, чем  с  женщиной,  если  тебя
одолевает похоть", - пробормотал он про себя. Он вышел из народа и  хранил
в памяти суеверия и старые  народные  поговорки.  Недовольно  засопев,  он
пошел дальше под дождем и ветром, держась поближе к домам, так как посреди
улицы грязь была по щиколотку. Вечно одни огорчения! И тут же он  вспомнил
мосье де Авре, французского посла. Вот написал его портрет, а  француз  не
заплатил. Когда он в третий раз послал счет, ему дали почувствовать,  что,
ежели  он  не  перестанет  надоедать  господину  де  Авре,   это   вызовет
недовольство двора. Заказов хоть отбавляй, но  получить  деньги  частенько
бывает трудно. А расходы растут. Собственный  выезд  стоит  дорого,  слуги
обнаглели и требуют все больше и  больше  да  еще  крадут;  но  ничего  не
поделаешь, раз ты придворный живописец, выкладывай денежки.  Его  покойный
отец перевернулся бы в гробу, если б знал, что он, малыш  Франчо,  за  два
дня тратит столько, сколько вся семья Гойя расходовала  в  Фуэндетодос  за
целый год. Ну разве это не чудо, что он, Франсиско, может тратить столько?
И он ухмыльнулся.
   Он дошел до дома; _серено_, ночной сторож, отпер ворота. Гойя  поднялся
наверх, сбросил мокрое платье, лег  спать.  Но  заснуть  не  мог.  Накинув
халат, пошел к себе в мастерскую. Было холодно. Он на цыпочках  пробирался
по коридору. Сквозь дверную щелку из комнаты  слуги  Андреев  падал  свет.
Гойя постучал; уж если этот молодец получает пятнадцать реалов  жалованья,
пусть, по крайней мере,  затопит.  Полураздетый  слуга  неохотно  выполнил
приказание.
   Гойя сидел и смотрел в  огонь.  По  стене  ползли  тени,  вверх,  вниз,
причудливые,  жутко  притягательные,  угрожающие.  На  одной  стене  висел
гобелен  с  изображением  процессии;  пляшущее  пламя  вырывало  из   тьмы
отдельные куски: огромного святого, которого  несли  на  носилках,  дикие,
исступленные лица толпы. Написанный  Веласкесом  кардинал  с  эспаньолкой,
глядевший с другой стены мрачным, немного скучающим  взглядом,  казался  в
мерцании пламени призраком; древняя,  почерневшая  от  времени  деревянная
статуэтка очаровательной в  своей  угловатости  пречистой  девы  Аточской,
покровительницы Гойи, насмехалась и угрожала.
   Гойя встал, потянулся, расправил  широкие  плечи  и,  стряхнув  с  себя
дремоту, принялся быстро ходить взад и  вперед.  Взял  песок,  насыпал  на
стол.

   По песку чертить он начал.
   Вскоре женщина нагая
   Получилась. С томным видом
   На полу она сидела,
   Подогнув колени... Быстро
   Гойя стер изображенье
   И нарисовал вторую,
   Тоже голую, девицу,
   Танцевавшую фанданго.
   Снова стер. И вот возникла
   Женщина с осанкой гордой.
   На плече кувшин... Но снова
   Обратил ее в песок он.
   Карандаш схватил, бумагу,
   Набросал портрет четвертый:
   Женщины с высоким гребнем,
   В черной кружевной мантилье,
   Оттенявшей мрамор тела.
   Но, внезапно обессилев,
   Засопев сердито носом,
   Гойя разорвал рисунок.



3

   Он работал. С холста глядела  дама,  очень  красивая;  в  продолговатом
насмешливом лице было что-то  загадочное,  точно  скрытое  маской,  далеко
расставленные глаза под высокими бровями, крупный рот с тонкой  верхней  и
толстой нижней губой плотно сжат. Дама позировала ему уже три раза.  Кроме
того, он сделал много набросков. Теперь он заканчивал портрет. Обычно Гойя
работал быстро и уверенно. Над этим  портретом  он  корпел  уже  четвертую
неделю: а портрет не удавался и не удавался.
   Все было "верно". Именно такой  и  была  эта  дама,  которую  он  хотел
изобразить, он давно уже знал ее и не раз писал - она была женой его друга
Мигеля Бермудеса. Все было тут: то невысказанное, насмешливое, то лукавое,
что она затаила под маской светской  дамы.  Не  хватало  только  какого-то
пустяка, но в этом пустяке для него было все.
   Однажды он увидел  ее  в  гостях  у  дона  Мануэля,  герцога  Алькудиа,
всесильного  фаворита,  у  которого   Мигель   Бермудес   был   доверенным
секретарем. На ней было светло-желтое платье с белым кружевом; и он  вдруг
увидел ее всю,  увидел  то  неуловимое,  смущающее,  бездонное,  то  самое
важное, что было в ней. Она предстала  перед  ним  в  серебристом  сиянии.
Тогда при виде  доньи  Лусии  Бермудес  в  светло-желтом  платье  с  белым
кружевом он  сразу  понял,  какою  он  хочет  ее  написать,  какою  должен
написать. Теперь он мучился над ее портретом, все было как надо - и  лицо,
и тело, и поза, и платье, и светлый серый фон, несомненно верный. И однако
это было ничто, не хватало самого главного - оттенка, пустяка, но то, чего
не хватало, решало все. В глубине души он знал, почему портрет не удается.
Прошло уже больше чем полмесяца с того вечера во дворце герцогов Альба,  а
женщина на возвышении не давала о себе знать. Он чувствовал горечь. Ну  не
приходит сама, так могла  бы  хоть  пригласить  его  и  потребовать  веер!
Конечно, она занята  своей  дерзкой,  нелепой  затеей  -  своим  замком  в
Монклоа. Он мог бы пойти к ней и без приглашения и отнести веер. Но  этого
не позволяла ему гордость.  Она  должна  позвать.  Она  позовет.  То,  что
произошло между ними на возвышении, нельзя просто смахнуть, как  наброски,
которые он рисовал на песке.
   Франсиско был не один в мастерской. Как  обычно,  тут  же  работал  его
ученик и помощник Агустин Эстеве; помещение  было  просторное,  и  они  не
мешали друг другу.
   Сегодня дон Агустин работал над конным  портретом  генерала  Рикардоса.
Холодное, угрюмое лицо старика генерала написал Гойя; изобразить лошадь  и
тщательно, до мелочей выписать мундир и медали, на точном  воспроизведении
которых  настаивал  генерал,  он  поручил  добросовестному  Агустину.  Дон
Агустин Эстеве, человек лет за тридцать, сухопарый, с  большой  шишковатой
головой, с высоким выпуклым лысеющим лбом, с продолговатым  острым  лицом,
впалыми щеками и тонкими  губами,  был  неразговорчив;  Франсиско  же,  от
природы общительный, любил болтать за работой. Но сегодня он тоже  молчал.
Против обыкновения, он не рассказал даже домашним  о  вечере  у  герцогини
Альба.
   Агустин, как обычно, молча остановился за спиной у Гойи и  рассматривал
серебристо-серый холст с серебристо-серой женщиной. Он уже семь лет жил  у
Гойи, они целые дни проводили вместе. Дон Агустин Эстеве  не  был  большим
художником и с болью это сознавал. Зато  он  хорошо  понимал  живопись,  и
никто другой не видел так ясно, как он, в чем Франсиско  силен,  а  в  чем
слаб. Гойя нуждался в нем, нуждался в его  ворчливых  похвалах,  ворчливом
порицании, немых упреках. Гойя нуждался в честной критике;  он  негодовал,
он высмеивал, ругал критика, забрасывал его грязью, но он нуждался в  нем,
нуждался в признании и в неодобрении.  Он  нуждался  в  своем  молчаливом,
вечно  раздраженном,  тонко  понимающем,  много  знающем  судье,  в  своем
сухопаром Агустине,  который  невольно  наводил  на  мысль  о  семи  тощих
коровах; он ругательски ругал его, посылал к черту, любил. Он не мог  жить
без него,  так  же  как  и  Агустин  не  мог  жить  без  своего  великого,
ребячливого, обожаемого, несносного друга.
   Агустин долго смотрел на  портрет.  Он  тоже  знал  даму,  которая  так
насмешливо глядела на него с полотна, он знал ее очень  хорошо,  он  любил
ее. Ему не везло у женщин, он сам понимал, что мало  привлекателен.  Донья
Лусия Бермудес была известна в Мадриде как одна из немногих замужних  дам,
у которой не было _кортехо_ - общепризнанного любовника. Франсиско,  перед
которым, пожелай он только, не устояла бы ни одна женщина, конечно, мог бы
стать любовником доньи Лусии. То, что он явно этого не хотел, было приятно
Агустину, но в то же время и обидно. Однако  он  был  в  достаточной  мере
знатоком, чтоб подойти к  портрету  только  с  художественной  меркой.  Он
видел, что портрет хорош, но  то,  чего  хотел  Франсиско,  не  вышло.  Он
сожалел об этом и радовался. Он отошел, вернулся к своему большому полотну
и снова принялся молча работать над крупом генеральской лошади.
   Гойя привык, что Агустин стоит у  него  за  спиной  и  смотрит  на  его
работу. Портрет доньи Лусии не удался, но все же то, что он  сделал,  было
ново и дерзновенно, и он с нетерпением ждал, что скажет Агустин. Когда  же
тот снова молча уселся перед своим конным генералом, Гойя пришел в ярость.
Ну и наглец же этот недоучка, а давно ли, кажется,  он  кормился  даровыми
обедами! Что бы этот несчастный делал, если бы не  он,  Франсиско?  Жалкий
кастрат! Вздыхает по женщинам, а сам не верит в себя. Никогда он ничего не
добьется. И такой вот осмелился без единого слова отойти от  его  картины!
Но Гойя сдержался. Будто и не заметил, что Агустин разглядывал портрет.  И
продолжал работать.
   Две минуты он выдержал, потом  мрачно,  подозрительно  спокойно  бросил
через плечо:
   - Что ты соблаговолил изречь? Ведь ты знаешь, я опять хуже  слышу.  Мог
бы не полениться пошире разинуть рот, тебя бы не убыло.
   Дон Агустин ответил очень громко и очень сухо:
   - Я ничего не сказал.
   - Когда хочется услышать твое мнение, ты изображаешь  из  себя  соляной
столб, - ворчал Франсиско, - а когда тебя не  спрашивают,  тогда  из  тебя
слова рекой льются.
   Агустин ничего не ответил.
   А обозлившийся Гойя не унимался:
   - Я обещал генералу Рикардосу еще на той неделе сдать эту мазню. Когда,
наконец, ты закончишь свою лошадь?
   - Сегодня, - сухо ответил Агустин. - Но тогда вы найдете, что у вас еще
не доделана душа генерала.
   - Ты виноват, что я не сдам заказ вовремя, - вскипел Гойя. -  Я  думал,
настолько уж ты набил себе руку, чтоб не возиться целую неделю с лошадиным
задом, - постарался он уязвить Агустина.
   Тот не обиделся на друга за грубость: то, что Франсиско говорил, в счет
не шло; в счет шло только то, что он  писал,  а  писал  он,  что  видел  и
чувствовал,  правдиво  и  честно,  и  портреты  его  часто   граничили   с
карикатурой.  На  портретах  же,  которые  Франсиско  написал  с  него,  с
Агустина, не только надпись гласит: "Дону Агустину Эстеве его друг  Гойя",
- это действительно работа друга.
   Гойя опять принялся за портрет, и опять некоторое  время  оба  работали
молча. Потом кто-то постучал в дверь, и в  мастерскую  без  доклада  вошел
гость - аббат дон Дьего.
   Гойе не мешало, когда смотрели, как он работает;  он  знал,  что  такое
упорный труд,  и  издевался  над  никчемными  художниками,  вроде  Антонио
Карнисеро, которые вечно разглагольствуют о  вдохновении.  Друзья  и  дети
Франсиско могли в любое время прийти  в  мастерскую,  могли  задавать  ему
вопросы и болтать, сколько душе угодно  -  это  не  мешало  ему  работать.
Мастерская была под запретом лишь после  очень  раннего  ужина;  тогда  он
пускал к себе только по собственному  выбору  друга  или  подругу  или  же
коротал время в одиночестве.
   Итак, появление аббата не рассердило его, пожалуй,  он  был  даже  рад.
Франсиско чувствовал - сегодня он так и не "увидит" то, что маячило  перед
ним, то заветное, чего не добиться трудом, что приходит само.
   Лениво следил он за аббатом, который расхаживал по мастерской. Толстяку
никогда не сиделось на месте, поразительно легко ходил он  по  комнате.  У
него, у дона Дьего, такая уж привычка: где бы он ни был,  все  рассмотрит,
все потрогает и положит на прежнее место - книги,  бумаги,  что  попадется
под руку. Гойя, хоть он и видел людей насквозь и знал  аббата  уже  давно,
так