и не мог разобраться, что это за человек; ему казалось,  что  аббат  -
большой умница - весьма искусно носит маску. Из-под  высокого  прекрасного
лба дона Дьего глядели проницательные веселые глаза, нос у него был прямой
и  приплюснутый,  рот  большой  и  чувственный.   Бледное   жизнерадостное
энергичное лицо совсем не подходило к  черной  сутане.  Аббат  был  скорее
неуклюж, но во всем его облике чувствовалось  что-то  щеголеватое  -  даже
сутана казалась на нем изящной; из-под тяжелого  черного  шелка  виднелось
дорогое кружево, пряжки на башмаках сверкали драгоценными камнями.
   Расхаживая по просторной мастерской, аббат пересказывал всякие сплетни,
весело иронизируя, иногда довольно зло и всегда  интересно.  Он  знал  все
новости; у инквизиторов он был своим человеком,  так  же  как  и  в  кругу
свободомыслящих.
   Франсиско обращал на него мало внимания.  Но  вдруг  услышал,  как  тот
сказал:  "Сегодня,  когда  я  присутствовал  при  утреннем  туалете  доньи
Каэтаны..." Гойя подскочил в сильном волнении. Но что это? Он  видел,  как
аббат шевелит губами, и не слышал ни слова. Его  охватил  безумный  страх.
Неужто опять та болезнь, ведь он же излечился окончательно?  Неужто  опять
глухота? Он бросил испуганный беспомощный взгляд на  старинную  деревянную
статуэтку пречистой девы Аточской. "Да оградят меня пречистая дева  и  все
святые", - мысленно сказал он, несколько раз мысленно повторил эти  слова,
- только эти слова и пришли ему на мысль.
   Когда он снова  стал  слышать,  аббат  рассказывал  о  докторе  Хоакине
Перале,  который,  очевидно,  тоже  присутствовал  при  утреннем   туалете
герцогини Альба. Доктор Пераль недавно вернулся из-за границы, и  чуть  ли
не на следующий же день в мадридском обществе пошла  о  нем  слава  как  о
лекаре-чудодее: говорили, будто он поднял со смертного одра графа  Эспаха.
Аббат рассказывал, что доктор, сверх того, сведущ во всяких  искусствах  и
науках, что он душа общества, что все наперебой приглашают его к себе.  Да
только он избалован, заставляет себя просить. Герцогиню Альба он,  правда,
навещает ежедневно, и она чрезвычайно его ценит.
   Франсиско старался дышать спокойно. Хорошо бы, чтоб Агустин и дон Дьего
не заметили припадка; уж очень они оба зоркие.
   - Мне еще ни один из этих брадобреев  и  кровопускателей  не  помог,  -
заметил он ворчливо.
   Только очень недавно лекарям было дозволено отделиться от цирюльников в
самостоятельную корпорацию. Аббат улыбнулся.
   - Я думаю, дон Франсиско, - сказал он, - что доктора Пераля вы напрасно
обижаете. Он знает латынь и анатомию. Что касается латыни, я могу говорить
с полной уверенностью.
   И вдруг замолчал. Он остановился за спиной у Гойи и смотрел на портрет,
над  которым  тот  работал.  Агустин  внимательно  следил  за  ним.  Аббат
принадлежал к близким друзьям супругов Бермудес, и Агустину казалось,  что
любезности, которые  тот  расточал  и  оказывал  прекрасной  Лусии,  часто
значили больше, чем обычные галантности светского аббата.
   Итак, дон Дьего стоял перед портретом доньи Лусии, и Агустин напряженно
ждал, что он скажет. Но  обычно  столь  разговорчивый  аббат  не  высказал
своего мнения.
   Вместо того он снова принялся рассказывать о докторе Перале, знаменитом
враче. Говорят, он привез из-за границы великолепные картины,  только  они
еще  не  распакованы:  доктор  Пераль  подыскивает  помещение  для   своей
коллекции. А пока он купил замечательную карету, даже красивее, чем у дона
Франсиско. Экипаж в английском стиле, золоченый, с украшениями, сделанными
по рисункам Карнисеро; между прочим, он тоже  присутствовал  при  утреннем
туалете доньи Каэтаны.
   - И он тоже? - не выдержал Гойя.
   Он старался взять себя в руки, не допустить нового  приступа  ярости  и
глухоты. Но давалось ему это с трудом. Он видел их всех глазами художника:
видел  аббата,  брадобрея  и  Карнисеро,  пачкуна,   мазилу,   пронырством
добившегося титула придворного живописца,  видел,  как  они,  ненавистные,
сидят  и  смотрят  на  донью  Каэтану,  которую   камеристки   одевают   и
причесывают. Видел, как они болтают, видел их напыщенные жесты, видел, как
они  любуются  ею,  видел,  как  она  им  улыбается  свысока  и   все   же
поощрительно.
   Правда, он тоже мог пойти туда к ее утреннему туалету. Уж, конечно, для
Гойи у нее нашлась бы улыбка более ласковая, более значительная,  чем  для
других. Но его этой костью не приманишь. Даже будь у него уверенность, что
она сама не прочь залезть к нему в постель, и то  он  не  пойдет.  За  все
сокровища Индии не пойдет.
   Между тем аббат рассказывал, что как только окончится траур при дворе -
значит уже  через  несколько  недель,  -  герцогиня  думает  отпраздновать
новоселье в своем загородном доме в Монклоа, во дворце Буэнависта. Правда,
принимая во внимание последние донесения с театра военных действий, сейчас
трудно строить планы.
   - Какие донесения? - спросил Агустин быстрее, чем обычно.
   - Где вы живете, на земле или на луне,  дорогие  друзья!  -  воскликнул
аббат. - Неужели от меня первого вы услышите недобрую весть?
   - Какую весть? - настаивал Агустин.
   И аббат спросил:
   - Вы правда не слышали, что французы взяли обратно Тулон? При  утреннем
туалете доньи Каэтаны только об этом  и  толковали.  Разумеется,  если  не
считать разговоров о шансах Костильяреса на  предстоящем  бое  быков  и  о
новой карете доктора Пераля, - прибавил он с ехидной улыбкой.
   - Тулон пал? - спросил Агустин хриплым голосом.
   - Известие об этом будто  бы  получено  уже  несколько  дней  назад,  -
ответил дон Дьего. - Но его держали в секрете. Совсем молодой офицер  взял
обратно крепость под самым носом у нашего  и  английского  флота,  простой
капитан - Буонафеде или Буонапарте, что-то в этом роде.
   - Ну, тогда у нас скоро будет мир, - сказал Гойя, и трудно было понять,
что звучало в его голосе - боль или насмешка.
   Агустин мрачно посмотрел на него.
   - Мало кто в Испании  обрадуется  миру,  если  он  будет  заключен  при
подобных обстоятельствах!
   - Многие, конечно, не обрадуются, - согласился аббат.
   Он сказал это, как бы не придавая значения своим словам, которые  можно
было истолковать по-разному. Франсиско и Агустин насторожились. Про аббата
ходили всякие слухи. Уже не первый год числился он секретарем  инквизиции,
даже новый Великий инквизитор, архифанатик, сохранил за ним эту должность.
Некоторые были уверены, что дон  Дьего  соглядатай  инквизиции.  С  другой
стороны, он был близок с передовыми государственными деятелями;  говорили,
что он  автор  сочинений,  которые  приписывались  этим  деятелям,  многие
утверждали, будто он приверженец Французской республики. Гойя тоже не  мог
вполне разобраться в этом насмешливом и всепонимающем человеке; одно  было
ясно: эпикурейский цинизм, которым он щеголял, - только маска.
   Когда аббат ушел, Агустин сказал:
   - Ну, теперь вашему другу дону Мануэлю придется волей-неволей  стать  у
власти; до вас тогда рукой не достанешь.
   Дело в том, что фаворит дон Мануэль  Годой  герцог  Алькудиа  с  самого
начала был противником  войны  и  отказывался  взять  на  себя  официально
управление государством.
   Гойя, который сделал Несколько портретов дона Мануэля  и  очень  угодил
ему, не раз хвалился Агустину, что всесильный фаворит к нему благосклонен.
Поэтому  в  словах  Агустина  он  почувствовал  насмешку.  Агустин  горячо
интересовался общественными делами, говорил о них с жаром и  пониманием  и
горько сетовал на друга за то, что тот  отмахивается  от  политики.  Слова
Агустина задели Гойю за живое. Действительно, первой его мыслью было,  что
теперь наступит наконец мир и что его покровитель, дон Мануэль, возьмет  в
свои руки бразды правления. Что же тут удивительного, если это его,  Гойю,
радует? Ничего не поделаешь, он не  политик,  политика  для  него  слишком
мудреная штука. Война или мир - дело короля, его советников и  грандов.  А
его, Франсиско, это не касается, он художник.
   Он не ответил. Он подошел к картине, к портрету доньи Лусии.
   - Ты ни слова не сказал о портрете, - попрекнул он Агустина.
   - Вы и без меня знаете, - ответил Агустин и тоже подошел к портрету.  -
Все в нем есть - и ничего нет, - заявил он угрюмо и авторитетно.
   - Более приятного собеседника, когда тяжело на сердце, не придумаешь, -
съязвил Гойя. И так как Агустин все еще не отходил от картины,  сказал:  -
Но ведь это она, твоя Лусия, ты ее видишь или нет? - И придумывая, как  бы
больнее уколоть Агустина, прибавил:  -  Любуйся,  любуйся  хорошенько!  На
большее ты не способен, пла-то-ник несчастный!
   Он выговорил это слово с запинкой, по слогам. Агустин сжал губы. Сам он
предпочитал молчать о своей любви к донье Лусии, но Гойя, когда бывал не в
духе, постоянно дразнил ею Агустина.
   - Я знаю, что я неказист, - ответил Агустин, и  голос  его  звучал  еще
глуше, чем обычно. - Но будь я даже на вашем месте, имей я  ваш  талант  и
все ваши звания, и то я  не  посягнул  бы  на  жену  нашего  друга  Мигеля
Бермудеса.

   "Целомудренные речи! -
   Рассмеялся дон Франсиско. -
   Ты и впрямь от лба до пяток -
   Прописная добродетель.
   Только жаль, что этих качеств
   Вожделенная Лусия
   Не подвергла испытанью!"
   Мрачно супился Эстеве,
   Молча тер он подбородок,
   Глядя на свою царицу.
   "Понимаешь? - крикнул Гойя, -
   Нюхая твой кислый запах,
   Даже гений растерял бы
   Краски, ритм, игру оттенков!"
   И, схватив свой плащ и шляпу,
   Он покинул мастерскую.



4

   Когда у Гойи, как в эти дни, не предвиделось  никаких  особых  дел,  он
любил проводить вечера в семейном кругу. Жена была ему по душе, и дети его
радовали. Но при его сегодняшнем настроении он боялся,  как  бы  беспечная
болтовня за столом не была ему в  тягость.  Он  предпочел  пойти  к  своей
любовнице Пепе Тудо.
   Для Пепы это был приятный сюрприз. Она даже дома не ходила неряхой, как
многие мадридские женщины, и сегодня тоже  на  ней  был  красивый  голубой
капот,  особенно  оттенявший  сияющую  белизну  ее   кожи.   Она   сидела,
откинувшись на спинку дивана, томная, пышная, и, играя веером вела с Гойей
неторопливую беседу.
   Вошла ее дуэнья Кончита и спросила, что угодно дону Франсиско к  ужину.
Тощая Кончита пестовала Пепу с  самого  ее  рождения  и  делила  со  своей
питомицей все превратности судьбы, которыми была так богата ее  молодая  и
беспокойная жизнь. Втроем обсудили они ужин; затем  старуха  пошла  купить
что надо, главное - мансанилью, то малоизысканное вино, которое  Франсиско
особенно любил.
   И после ухода Кончиты он  не  стал  разговорчивее.  В  красивой  уютной
комнате было тепло, угля в жаровне много, обоих разморило, на  них  напала
лень, хотя они и знали, что надо кое  о  чем  переговорить.  У  Пепы  была
нескромная манера:  не  отрываясь  смотреть  в  глаза  собеседнику  своими
зелеными далеко расставленными глазами, освещавшими ее очень белое лицо  с
низким широким лбом, который обрамляли прекрасные золотисто-рыжие волосы.
   - Как ты провела последние дни? - спросил наконец Франсиско.
   Она пела, разучила три прелестные песенки, те, что поет Мария Пульпильо
в новой _сарсуэле_ - оперетте, играла  в  карты  с  дуэньей.  Удивительное
дело, Кончита кристально честна, а в карты плутует и, конечно,  надула  ее
на три реала. Затем ходила к портнихе, мамзель Лизетт, что живет у  Пуэрта
Серрада. Ее приятельница Лусия божилась, что мамзель Лизетт не запросит  с
нее очень дорого, но даже без запроса пелерина, какая ей  нужна,  обошлась
бы слишком дорого. Значит, придется опять шить у Бусеты.
   - Кроме того, я заходила к Лусии, -  прибавила  она.  -  И  Лусия  тоже
навестила меня.
   Гойя ожидал, что  сейчас  узнает  мнение  Лусии  о  портрете.  Но  Пепа
подождала, пока он сам спросит. Да, о портрете она  тоже  говорила,  и  не
раз.
   - Ты ведь написал ее в желтом платье. Это платье от мамзель Лизетт. Она
взяла за него восемьсот реалов. Видишь, какая она дорогая:
   Гойя сдержался.
   - А что донья Лусия говорила о портрете? - спросил он.
   - Ее удивляет, что ты никак его не окончишь, -  ответила  Пепа.  -  Она
находит, что он уж давно готов, и не понимает, почему  ты  ни  за  что  не
желаешь показать  портрет  ее  мужу.  Откровенно  говоря,  меня  это  тоже
удивляет, - продолжала она болтать. - Правда, дону Мигелю угодить  трудно,
такой придира. Но ведь обычно ты так не мучаешься. Интересно, сколько тебе
заплатит дон Мигель? Верно, совсем не заплатит, вы же с ним друзья.  А  уж
своих трех тысяч реалов ты, конечно, не получишь.
   Гойя встал, прошелся из угла в  угол.  Пожалуй,  лучше  было  поужинать
дома, с семьей.
   - Скажи, Франсиско, - де отставала Пепа, - чего ради ты так стараешься?
Над моим портретом для адмирала ты, право же, и трех дней не работал, а он
заплатил четыре тысячи. Неужели Лусия  настолько  труднее  меня?  Или  тут
другое что? Может, ты хочешь с ней спать? Или уже с ней спал? Она  хороша,
это верно.
   Пепа просто болтала, совершенно спокойно.
   Массивное лицо Гойи было угрюмо. Возможно, Пепа его  поддразнивает?  Да
нет, вряд ли. Это ее обычная бестактность. Если бы он всерьез захотел, он,
несомненно, добился бы доньи Лусии, хоть она  и  прячется  за  свою  маску
светской дамы. Но - тут много всяких "но". Пепа иногда бывает несносна, и,
по правде говоря, она даже не в его вкусе. Пухленькая _хамона_  -  славная
свинка с приятной, гладкой, как атлас, кожей.
   Пепа взяла гитару и запела. Она пела тихо, с чувством. Она  была  очень
хороша, когда сидела и мурлыкала  старые  народные  романсы,  аккомпанируя
себе на гитаре. Гойя знал, что в слова этих  старых  поэтичных  песен  она
вкладывает собственные переживания...
   А за свои двадцать три года Пепа успела многое пережить. Она выросла  в
испанских колониях, в Америке; отец ее был богатым плантатором.  Когда  ей
исполнилось десять лет, отец  потерял  корабли  и  все  состояние.  Забрав
семью, он возвратился в Европу; после привольной,  изобильной  жизни  Пепа
узнала стеснение, недостаток. Благодаря счастливому характеру она не очень
страдала от перемены судьбы. Затем появился молодой флотский офицер Фелипе
Тудо, он был красивый и покладистый, и в  браке  они  жили  счастливо,  но
Фелипе был беден и ради нее наделал много долгов. Вероятно,  в  дальнейшем
совместная жизнь не принесла бы им больших радостей. Фелипе погиб во время
плавания эскадры в мексиканских водах, и, несомненно, попал прямо  в  рай,
уж  очень  хороший  был  человек.  Пепа  подала  адмиралу   де   Масарредо
ходатайство об увеличении пенсии, и тучный, стареющий  адмирал  безумно  в
нее влюбился.  Он  прозвал  ее  _вьюдитой_  -  очаровательной,  аппетитной
вдовушкой, и обставил для своей вьюдиты прелестный домик на  калье  Майор.
Пепа понимала, что адмирал не может ввести ее в дома своих знатных друзей;
достаточно и того,  что  он  заказал  ее  портрет  придворному  живописцу.
Сейчас, во время войны, дон Федерико плавал со  своей  армадой  в  далеких
морях, и  Пепа  была  очень  довольна,  что  встретилась  со  своим  милым
художником, который выразил пламенное желание разделить ее одиночество.
   У Пепы был легкий характер, она довольствовалась  тем,  что  имела,  но
часто  вспоминала  привольную  жизнь  в   колониях,   огромные   поместья,
бесчисленных рабов. От всего тогдашнего изобилья  осталась  у  нее  старая
верная Кончита, кристально честная, вот только в карты плутует. Франсиско,
Франчо - замечательный друг, настоящий мужчина, с  которым  любая  вьюдита
может быть счастлива, к тому же он великий художник; но он очень занят,  к
нему предъявляет свои требования искусство,  предъявляет  свои  требования
двор, предъявляют свои требования многочисленные друзья и женщины, и, даже
когда Франсиско у нее, мысли его порой далеко.
   Вот о чем думала Пепа Тудо,  напевая  романсы.  Она  представляла  себя
героиней такого романса, скажем,  красивой  молодой  женщиной,  похищенной
маврами или проданной любовником в рабство маврам. Быть боготворимой белой
возлюбленной храброго черного шейха - в этом тоже есть своя прелесть. А то
представляла себе, что здесь, в Мадриде, она встретит еще свое счастье,  и
воображала, будто она одна из тех дам,  которые  раза  три-четыре  в  году
выезжают из своих городских дворцов в загородные поместья, а  затем  опять
возвращаются ко двору в сопровождении мажордомов, камеристок  и  куаферов,
сами в обворожительных парижских туалетах и в драгоценностях,  добытых  на
войне сотни лет назад полководцами Изабеллы Католической или Карла V.
   По просьбе дуэньи Пепа помогла накрыть на стол. Они сели  ужинать.  Еда
была вкусная и обильная, и они кушали с аппетитом.
   Со стены на них смотрел портрет адмирала Федерико де Масарредо. Адмирал
заказал Гойе свой портрет для сестры, а  затем  копию  с  него  для  Пепы.
Агустин  Эстеве  сделал  добросовестную  копию,  и  вот   теперь   адмирал
любовался, как Пепа с художником ужинают!
   Гойю влекла к Пепе не безумная страсть - его радовало, ему льстило  то,
что она с такой беспечностью и лаской отдавалась ему. Его мужицкий здравый
смысл говорил, что Пепа приносит жертвы  во  имя  их  любви.  Он  знал  ее
денежные обстоятельства. После смерти своего морского  офицера  она  брала
уроки у знаменитой актрисы Тираны, и на это ушло то немногое,  что  у  нее
оставалось. Теперь, с начала войны, ей были положены полторы тысячи реалов
в месяц. Не совсем  ясно,  какую  часть  этой  суммы  составляла  казенная
пенсия, а какую - личный подарок адмирала. Полторы тысячи реалов -  это  и
много и мало. Платьев у мамзель Лизетт при таких доходах не закажешь. Гойя
не был скуп и нередко приносил своей  красавице  подруге  подарки,  обычно
небольшие,  а  иногда  и  значительные.  Но   часто   на   него   нападала
расчетливость арагонского крестьянина, и не раз, узнав цену  облюбованного
подарка, он предпочитал отказаться от покупки.
   Дуэнья убрала  со  стола,  в  комнате  было  тепло;  Пепа  разомлела  и
полулежала на диване, красивая, томная, лениво обмахиваясь веером, который
держала в прекрасной тонкой руке. Конечно, она опять вспомнила донью Лусию
и ее портрет, ибо, указав веером на портрет адмирала, сказала:
   - Над ним ты тоже не очень потрудился. Каждый раз, как посмотрю,  вижу:
левая рука хороша, а правая - коротка.
   Гойя вдруг с особой силой почувствовал то  роковое  невезение,  которое
преследовало его все последние дни: томительное  ожидание  Каэтаны  Альба,
неудачу с портретом доньи  Лусии,  злость  на  политику  и  на  критически
настроенного Агустина. А  тут  еще  и  Пепа  со  своими  глупыми,  наглыми
замечаниями. Да где же это видано, чтобы мужчина,  на  которого  герцогиня
Альба в присутствии грандов Испании глядела,  так,  словно  лежала  в  его
объятиях, выслушивал эту дурацкую  критику,  да  еще  от  кого,  от  такой
хамоны. Он взял свой серый шелковый цилиндр и нахлобучил его Пепе по самые
уши.
   - Для тебя все одно, как ни гляди на картину,  что  так,  что  этак,  -
проворчал он.
   Она стащила с себя цилиндр, высокая прическа растрепалась, и Пепа  была
такой потешной и хорошенькой.
   - Кончита!  -  крикнула  она  в  ярости  и,  когда  старуха  появилась,
приказала: - Отопри дверь, дон Франсиско уходит!
   Франсиско расхохотался.
   - Брось, Кончита, - сказал он. - Ступай к себе на кухню! - И  когда  та
ушла, извинился. - Сегодня я не в духе, неприятности одолели.  Да  и  твое
замечание о портрете не больно умно. Посмотри как следует и  увидишь,  что
рука не короткая!
   Она дулась и настаивала на своем:
   - Нет, короткая.
   - У тебя нет глаза, но какая же ты хорошенькая, вот такая, как  сейчас,
растрепанная, - сказал он добродушно. - Я подарю  тебе  новую  куафюру,  -
прибавил он ей в утешение и поцеловал ее.
   Затем, уже лежа в постели, Пепа сказала:
   - Знаешь, на днях возвращается дон Федерико. Мне передал это  вместе  с
приветом от адмирала кап