удес и, все  еще  перебирая  гравюры  и  не
глядя на Франсиско, опять обратился к нему: - Между прочим, ты мог бы  нам
помочь, Франсиско. Ты знаешь, как дон Мануэль  любит  твое  общество.  Что
если бы ты, пока он  будет  позировать,  попробовал  подсказать  ему  один
политический шаг. - И уж совсем легким тоном светской болтовни закончил: -
Я думаю, сейчас как раз время вернуть дона Гаспара.
   Обычно спокойный Агустин вскочил в возбуждении. Гойя громко сопел своим
приплюснутым носом, лицо его выражало досаду.
   Разговор шел о доне Гаспаре Мельчоре де  Ховельяносе,  самом  уважаемом
либеральном деятеле и писателе Испании, прозванном "испанским  Вольтером".
В бытность свою министром при прошлом  короле  он  провел  много  полезных
реформ. Но Карлосу IV и  дону  Мануэлю  придирчивый,  неугомонный  министр
скоро  стал  неугоден:  он  не  раз  вовлекал  правительство  в  ссоры   с
инквизицией и  реакционно  настроенной  знатью,  и  Французская  революция
явилась желанным предлогом, чтобы отстранить вождя либералов и  бунтовщика
- его выслали на родину, в далекие горы, и запретили печатать  свои  новые
произведения. Просить дона  Мануэля  за  такого  человека  было  не  очень
приятной задачей.
   Франсиско молчал, Агустин в волнении большими шагами ходил  из  угла  в
угол. Донья Лусия, играя веером, с любопытством глядела своими загадочными
глазами в недовольное лицо Гойи.
   - Зачем это я понадобился тебе  для  такого  дела?  -  спросил  наконец
Франсиско. - Почему ты сам не попросишь за Ховельяноса?
   - С той самой минуты, как герцог  Алькудиа  взял  в  свои  руки  бразды
правления, - с ласковой небрежностью ответил дон Мигель, - я твердо  решил
требовать реабилитации моих либеральных учителей и друзей. Но дон Мануэль,
как и все прочие, отлично знает, сколь многим я обязан  дону  Гаспару:  он
руководил мною и  как  политик,  и  как  философ.  А  ты,  Франсиско,  вне
подозрений, тебя знают за человека, равнодушного  к  политике,  и  уж,  во
всяком случае, не считают приверженцем дона  Гаспара,  хотя,  насколько  я
припоминаю, он и тебе кое в чем помог. Важно, чтобы ты первый замолвил  за
него слово. А затем поведу атаку я, когда же Ховельянос опять будет здесь,
я добьюсь реабилитации графа Кабарруса и остальных.
   Франсиско с досадой взъерошил густые волосы. Намек на услуги, оказанные
ему Ховельяносом,  рассердил  его.  Действительно,  когда  он,  никому  не
известный художник, без  гроша  в  кармане  пришел  в  Мадрид,  Ховельянос
заказал ему большой портрет и рекомендовал его  влиятельным  лицам.  Но  в
глубине души этот неподкупно строгий человек был ему  чужд,  он  испытывал
перед ним то же холодное удивление, что и перед художником  Давидом;  Гойя
понимал, что беспечному дону Мануэлю мрачный Ховельянос,  вечно  торчавший
перед ним живым укором, казался несносным.  И  вот  теперь  добродетельный
Мигель требует, чтобы он, Франсиско, проявлял великодушие и благодарность.
"За добрые дела на том свете бог воздаст, - вспомнил Гойя, - а за  злые  -
на этом расплата".
   - Как раз сейчас, когда Мануэль на пути к заключению мира  с  Францией,
можно надеяться на успех ходатайства, - продолжал убеждать его дон Мигель.
   Вероятно, Мигель был прав. И все же его просьба звучала приказанием,  и
лицо Гойи, не умевшего лгать, выражало недовольство. Медленно создавал  он
себе положение,  завоевывал  его  работой,  упорством,  предусмотрительной
осторожностью.  А  теперь  от  него   требуют,   чтобы   он   вмешался   в
государственные дела и поставил под угрозу все, чего достиг.
   - В конце концов, политик-то ты, - сказал он. - Я - художник.
   - Но пойми же, Франсиско, - снова принялся терпеливо разъяснять  сеньор
Бермудес, - в данном случае ты лучший ходатай именно  потому,  что  ты  не
политик!
   Донья Лусия все еще упорно смотрела  на  Франсиско.  Веер  она  держала
теперь почти закрытым, повернутым к груди. На языке,  которым  изъясняются
махи, это обозначало презрительный отказ, и улыбка, игравшая на ее  тонких
губах, стала затаеннее. Агустин тоже не сводил глаз с Гойи, он смотрел  на
него с напряженным ожиданием, даже с насмешкой, и Гойя  знал,  что  верный
друг порицает его за колебание. Неблагородно это со стороны Мигеля - зачем
он делает ему такое неприятное предложение в  присутствии  доньи  Лусии  и
дона Агустина.

   "Ладно, - молвил он с досадой, -
   Я возьмусь за это дело.
   Да сопутствует мне в этом
   Наша дева пресвятая,
   Чтобы вдруг не вышло худо".
   И, крестясь, на богоматерь
   Посмотрел он.

   Но Лусия
   Мужу весело сказала:
   "Вот каков твой друг Франсиско!
   Я не знала, что так смел он,
   Бескорыстно благодарен,
   Словом, истинный идальго".
   Гойя взгляд метнул свирепый...

   А когда ушли те двое,
   Унося портрет Лусии,
   В злобе кинулся Франсиско
   На Эстеве: "Вот сидишь ты
   И смеешься, нищий дурень!
   О, тебе легко, должно быть,
   С добродетелью твоею:
   В нищете чего терять-то?"
   И, припомнив поговорку,
   Гойя буркнул: "Ах, повсюду
   Те же самые печали:
   Долг, семья, заботы, нечисть".



7

   Когда через день Гойя появился при утреннем туалете дона Мануэля,  чтоб
приступить к заказанному  портрету,  аванзала  была  полна  народу.  Через
открытую дверь  видна  была  роскошная  спальня,  где  герцога  одевали  и
причесывали.
   В аванзале толпились всякие поставщики, торговцы кружевом, ювелиры. Тут
был и капитан, только что возвратившийся из Америки и привезший в  подарок
герцогу редких птиц. Тут был и сеньор Паван, редактор недавно  основанного
на средства дона Мануэля географического журнала "Путешественник", тут был
и дон Роберто  Ортега,  известный  ботаник,  явившийся  к  герцогу,  чтобы
преподнести ему свой последний  труд:  дон  Мануэль  поощрял  ботаническую
науку. Но большинство посетителей  составляли  молодые  красивые  женщины,
желавшие передать министру прошения.
   Как только  дону  Мануэлю  доложили  о  Гойе,  он,  наполовину  одетый,
набросив шлафрок, вышел в аванзалу в сопровождении секретарей и  слуг.  На
лакеях были красные чулки, которые носила только  королевская  челядь,  но
Карлос IV разрешил герцогу надеть на своих слуг эти  отличительные  чулки.
Дон Мануэль ласково поздоровался с Гойей.
   - Я вас ждал, - сказал он и пригласил его в спальню, а сам задержался в
аванзале. Милостиво, даже приветливо поговорил с одним,  с  другим,  нашел
несколько ласковых  слов  для  капитана,  прорвавшегося  сквозь  вражескую
блокаду, любезно поблагодарил ботаника, игриво,  не  стесняясь,  посмотрел
взглядом ценителя на ожидающих женщин, приказал секретарям  взять  от  них
прошения и, отпустив всех, вернулся в спальню к Гойе.
   Пока слуги заканчивали его туалет и пока сеньор  Бермудес  подавал  ему
для подписи бумаги, содержание которых тут же излагал, Франсиско  принялся
за работу. В красивом лице министра, полном, ленивом, с маленьким пухлым и
очень красным ртом, было что-то поразительно неподвижное. Работая, Гойя  в
душе усмехался, вспоминая многочисленные ремесленные портреты,  написанные
с него другими художниками. Портреты были неудачны, потому  что  художники
старались  придать  всесильному  фавориту  героическую  осанку.  Правильно
увидеть дона Мануэля было нелегко, во многих он  вызывал  ненависть.  Дела
Испании шли плохо, и верноподданные испанцы  приписывали  вину  не  своему
монарху, а королеве - чужеземке, итальянке, и даже не столько ей,  сколько
ее возлюбленному, ее кортехо, дону Мануэлю. Да кто он, собственно?  Никто!
Просто ему отчаянно везет, и нечего задирать  нос,  словно  ты  гранд  или
король!
   Гойя думал иначе. Именно это  везенье,  эта  сказочная  карьера  делали
молодого герцога симпатичным в его глазах.
   Мануэль,  родившийся  в  Бадахосе,  в  богатой   стадами   Эстрамадуре,
принадлежал к скромной семье, но еще молодым человеком  попал  в  качестве
лейтенанта гвардии ко двору и своей стройной, ловкой  фигурой  и  приятным
голосом прельстил  супругу  наследника  престола,  принцессу  Астурийскую.
Любвеобильная дама не остыла к нему и пока  была  наследной  принцессой  и
когда стала королевой. В настоящее время двадцатисемилетний красавец носил
имя Мануэль де Годой-и-Альварес де Фария герцог  Алькудиа,  владел  вселяй
сокровищами,  какие  только  мог  пожелать,   был   генералом   валлонской
лейб-гвардии,  личным  секретарем  королевы,  председателем   Королевского
совета, кавалером ордена Золотого руна  и  отцом  двух  младших  отпрысков
королевского дома: инфанты Исабель и инфанта Франсиско де Паула, - а также
отцом многочисленных незаконных детей.
   Гойя знал, что трудно вынести столько  счастья  и  не  очерстветь.  Дон
Мануэль остался человеком благожелательным, уважал искусство и науку,  был
восприимчив к красоте и делался грубым и жестоким, только  когда  шли  ему
наперекор. Нелегко будет вложить жизнь в полное лицо молодого герцога:  он
охотно позирует и принимает в таких случаях пресыщенно  высокомерный  вид.
Франсиско чувствовал к премьер-министру расположение, значит, ему  удастся
показать скрытые под слегка скучающей гримасой любовь к жизни и радость.
   Дон Мануэль подписал представленные бумаги.
   - А теперь, ваше превосходительство, - сказал сеньор Бермудес, - у меня
есть сообщения, не предназначенные  для  публики,  -  и,  улыбаясь  одними
глазами, посмотрел на Гойю.
   - Дон Франсиско не публика, - любезно  заметил  герцог,  и  дон  Мигель
приготовился к докладу.
   Поверенный в делах регента Франции мосье де  Авре  в  весьма  надменном
тоне  требует,  чтобы  Испания  решительнее  выступила  против   безбожной
Французской республики.
   Сообщение сеньора Бермудеса  скорее  позабавило,  чем  рассердило  дона
Мануэля.
   - Этому толстяку принцу Людовику легко воевать, сидя в Вероне у себя  в
номере, - заметил Мануэль и пояснил художнику: - Он живет в гостинице  под
вывеской "Три горбуна", и если мы не пошлем денег, ему придется отказаться
от одной из двух занимаемых им комнат. Так что же требует мосье де Авре? -
снова обратился он к Бермудесу.
   - Авре сказал мне,  -  ответил  тот,  -  что  его  монарший  повелитель
надеется получить от испанского государства  десять  миллионов  франков  и
двадцать тысяч людей, никак не меньше.
   - У Авре хорошенькая дочка, - размышлял вслух дон  Мануэль.  -  Правда,
худа: кожа да кости. Вообще я ничего не имею против худеньких, но  слишком
костлявые - это уже ни к чему. Как вы полагаете, дон Франсиско?  -  И,  не
ожидая ответа, дал указание Мигелю: -  Сообщите  мосье  де  Авре,  что  мы
сделали все, что могли.  И  передайте  ему,  ради  бога,  еще  пять  тысяч
франков. Кстати, за портрет он вам заплатил? - опять обратился он к  Гойе.
И на его отрицательный ответ заметил: - Вот как  бывает!  Пять  лет  назад
этот мосье де Авре был одним из  самых  блестящих  придворных  Версаля,  а
теперь не может даже заплатить художнику.
   - К сожалению, - продолжал докладывать Бермудес, - не только  мосье  де
Авре требует посылки подкреплений  на  фронт.  Еще  настоятельнее  требует
этого генерал Гарсини. Сообщения с театра военных действий неблагоприятны,
- он перелистал бумаги. - Фигера пала, - закончил он свою речь.
   До сих пор герцог не менял  позы.  Теперь  он  встрепенулся,  неприятно
пораженный, и посмотрел на Бермудеса. Но тотчас же опять повернул голову и
принял прежнюю позу.
   - Простите, дон Франсиско, - сказал он.
   - Гарсини опасается, - пояснил дон  Мигель,  -  как  бы  теперь,  когда
потерпели поражение наши союзники,  французы  не  сняли  войска  с  других
фронтов и не послали их на Пиренеи. Гарсини опасается, как бы, если он  не
получит подкреплений, французы не подошли через три недели к Эбро.
   Гойя думал, что теперь дон Мануэль отошлет его. Но тот не изменил позы.
   - Вероятнее всего, - негромко размышлял он вслух,  -  вероятнее  всего,
подкреплений Гарсини я не пошлю. - И так как Бермудес хотел возразить,  он
продолжал: - Я знаю, церковь рассердится. Ну что ж,  как-нибудь  перенесу.
Мы сделали больше, чем союзники. Нельзя же, чтобы страна истекала  кровью.
Двор все больше и больше ограничивает себя.  Донья  Мария-Луиза  отпустила
двух шталмейстеров и десять лакеев. Я не думаю,  что  королева  пойдет  на
дальнейшие лишения. - Он  слегка  возвысил  голос,  но  положение  головы,
указанное Гойей, не изменил.
   - Что же прикажете ответить генералу Гарсини? -  спросил  в  заключение
Бермудес.
   - Французская республика, - ответил дон Мануэль, - посылает  генералов,
проигравших сражение, на гильотину; мы ограничиваемся тем, что не даем  им
подкреплений. Пожалуйста, сообщите это генералу Гарсини, только,  конечно,
в вежливой форме.
   - Очевидно, -  продолжал  свой  доклад  дон  Мигель,  -  наши  союзники
потеряли всякую надежду  разбить  французов.  Прусский  посланник  изложил
точку зрения своего правительства на военное положение  в  меморандуме,  в
весьма пространном меморандуме.
   - А вы постарайтесь покороче, - попросил Мануэль.
   - Герр фон Роде, - ответил Бермудес, - указывает, что его правительство
намерено заключить мир, если ему  удастся  добиться  мало-мальски  сносных
условий. И нам советует то же.
   - Что  он  считает  мало-мальски  сносными  условиями?  -  спросил  дон
Мануэль.
   - Пруссия сочтет почетным для себя миром, если  Французская  республика
выдаст нам детей их величеств  казненных  короля  и  королевы,  -  ответил
Бермудес.
   - Дать за  царственных  детей  Франции  пятьдесят  миллионов  реалов  и
двенадцать тысяч испанцев, убитых на поле боя, пожалуй, дороговато, если в
придачу мы не получим земли. Как вы полагаете, дон Франсиско?
   Гойя вежливо улыбнулся; он чувствовал себя польщенным, что дон  Мануэль
втягивает его в разговор. Он  продолжал  работать,  но  слушал  с  большим
интересом.
   - Если малолетний  король  Людовик  и  Madame  Royale  найдут  приют  и
спасение у нас, идея французской монархии будет жить на  испанской  земле.
Это почетный мир, - заявил Бермудес.
   - Я надеюсь, дон Мигель, - ответил герцог, - что вы выторгуете нам  для
детей хотя бы королевство Наварру.
   Бермудес вежливо возразил:
   - За мной дело не станет, ваше превосходительство. Но боюсь, что,  если
мы не пошлем подкрепления Гарсини, нам придется удовольствоваться детьми.
   Он собрал свои бумаги, откланялся и ушел.
   За политическим разговором Гойя позабыл цель, ради которой  дон  Мигель
устроил ему свидание с герцогом. Теперь дело Ховельяноса камнем  лежало  у
него на сердце.
   Он раздумывал, с чего бы начать. Но дон Мануэль заговорил сам.
   - Многие потребуют, - сказал он задумчиво, - чтобы я  отозвал  Гарсини.
Многие уже сейчас требуют, чтобы я отозвал также и адмирала Масарредо, ибо
он не сумел предотвратить падение Тулона. Но война - дело счастья, а я  не
злопамятен.  Адмирал,  кажется,  заказывал  вам  несколько  портретов?   -
прибавил он, оживившись. - Мне помнится, я видел у  него  в  доме  портрет
вашей работы. Да, да, - ответил он сам на свой вопрос, - именно у адмирала
видел я этот необыкновенно удачный женский портрет.
   Гойя слушал с удивлением. Куда гнет дон Мануэль? Женщина, с которой  он
писал портрет для адмирала, была Пепа Тудо, они и познакомились-то,  когда
она позировала. Он насторожился.
   - Да, - сказал он, как бы не придавая значения своим словам, - я  писал
для адмирала портрет одной его знакомой дамы.
   - Портрет вышел чудесный, - заметил дон Мануэль. - Вероятно, дама  и  в
жизни очень хороша. Насколько я помню, адмирал  говорил,  что  она  вдова,
вьюдита. Кажется, ее муж погиб в Мексике или еще где-то, и морской министр
назначил ей пенсию. А может, я что-то спутал? Поразительно красивая дама.
   Гойя понял своим практическим мужицким умом, куда метил дон Мануэль,  и
это его смутило, взбудоражило. Он понял, что вовлечен в  сложную  интригу.
Теперь он догадывался, почему Мигель  не  сам  просил  за  Ховельяноса,  а
действовал через него. Мигелю нечего было предложить в  обмен  на  старого
либерала - у него не  было  Пепы.  Франсиско  понял,  что  его  одурачили.
Возможно даже, что это  придумала  донья  Лусия.  Возможно  она  потому  и
посмотрела с таким пренебрежением ему прямо в  лицо  и  нагло  улыбнулась,
когда он не сразу согласился. Но как Гойя ни  был  разозлен,  все  же  его
забавляло, что поборник добродетели Мигель Бермудес избрал такой  странный
путь,  дабы  вернуть  из  изгнания  еще  большего  поборника  добродетели.
Вероятно, Мигель считает его,  Гойи,  святой  обязанностью  отказаться  от
возлюбленной  ради  такого  важного  дела,  как  возвращение  Ховельяноса.
Вероятно также, Мигель не считает это такой уж огромной  жертвой.  Да  так
оно на самом деле и есть: в конце концов он вполне  может  прожить  и  без
Пепы. Но навязанная ему роль противна, оскорбительна для его гордости.  Не
так уж безумно любит он Пепу, но чтобы он ее отдал, продал -  нет!  Он  не
уступит ее дону Мануэлю только потому, что она приглянулась этому чванному
болвану.
   С другой стороны, он обязан дону Гаспару, да и  нельзя  тому  сидеть  у
себя в горах, обреченным на безделье,  теперь,  когда  Испания  переживает
трудные дни, только потому, что он, Франсиско,  хочет  удержать  для  себя
женщину. Да и не так уж он дорожит этой свинкой.
   Сейчас он сделает первый шаг и попросит о Ховельяносе. Посмотрим, какую
физиономию скорчит дон Мануэль. Но раз ты сам потчуешь  кислым  вином,  не
обессудь, что и тебя поят кислым, говорится в пословице. Если дело приняло
такой оборот, дон Мануэль вряд ли скажет "нет", а там дальше видно будет.
   Итак, не возвращаясь к разговору о Пепе Тудо,  продолжая  работать,  он
сказал немного спустя:
   - Страна будет вам благодарна, дон  Мануэль,  если  вы  заключите  мир.
Мадрид опять станет прежним, и у нас станет  легче  на  сердце,  когда  мы
снова увидим здесь тех, кого нам так давно недостает.
   Как и ожидал Франсиско, дон Мануэль удивился.
   - Недостает? - переспросил он. Вы серьезно думаете, дон Франсиско,  что
Мадриду недостает тех нескольких слишком рьяных вольнодумцев,  которых  мы
вынуждены были попросить не выезжать из их поместий?
   - Конечно, чего-то не хватает, когда некоторых людей здесь нет.  Видите
ли, ваше превосходительство, мои портреты весьма сильно потускнели бы  при
скудном освещении. Вот так же чего-то не хватает и  Мадриду,  когда  здесь
нет; скажем к примеру, графа Кабарруса или сеньора Ховельяноса.
   Дон Мануэль сделал гневное движение. Но Гойя, нисколько не  смутившись,
попросил:
   - Пожалуйста, ваше превосходительство, не вертите головой.
   Дон Мануэль повиновался.
   - Если бы наш общий друг Мигель высказал  такие  мысли,  -  заметил  он
немного погодя, - меня бы это не удивило. Но  в  ваших  устах  они  звучат
неожиданно.
   Гойя не отрывался от работы.
   - Эти мысли пришли мне в голову, - заметил он как бы  мимоходом,  между
прочим, - когда вы оказали мне честь, разрешив  присутствовать  при  вашем
разговоре с доном Мигелем. Прошу прощения, дон Мануэль,  если  я  сболтнул
что  лишнее,  мне  казалось,  что  я  могу  себе  позволить  быть  с  вами
откровенным.
   Между тем герцог понял, что это сделка.
   - Я всегда охотно выслушиваю откровенное мнение, - заявил он  несколько
снисходительным,  но  все  же  любезным  тоном.  -  Я  готов  благосклонно
отнестись к вашим словам и принять вашу  просьбу  во  внимание.  -  И  без
всякого перехода, снова оживившись, возобновил прежний разговор: - Кстати,
о той даме, чей удачный портрет мы только что вспоминали, не знаете ли  вы
случайно, она еще здесь, в Мадриде? Вы встречали ее последнее время?
   Гойю забавляло, что герцог вынужден  прибегнуть  к  такому  неискусному
маневру. Полиция и Санта каса, святая инквизиция зорко  следят  за  всеми,
каждый шаг, каждый помысел  учтен  и  отмечен,  и  дон  Мануэль,  конечно,
осведомлен обо всем, что  касается  Пепы  Тудо,  и  в  каких  она  с  ним,
Франсиско, отношениях. Вероятно, он у