гс,
один Давид, а также тот Гойя, которого Каэтана подарила своему доктору, но
за всей этой пестротой чувствовалось нечто объединяющее - ярко выраженный,
хотя и прихотливый вкус настоящего знатока.
   - "Единственное, чего мне не  удалось  приобрести,  это  -  Рафаэля,  -
пожаловался Пераль в присутствии Каэтаны и  гостей.  -  Может  быть,  наши
потомки скажут, что мы его зачастую переоценивали, но я  лично,  признаюсь
откровенно, любую из висящих здесь картин отдал  бы  за  Рафаэля.  Вы  как
будто не одобряете этого, дон Франсиско,  -  по-дружески  обратился  он  к
Гойе,  -  и  вы,  несомненно,  правы.  Не  откажите  высказать  нам   свои
соображения.
   - Растолковывать вам эти соображения было бы слишком долго, дон Хоакин,
- отрезал Франсиско, - и так  же  бесполезно,  как  если  бы  вы  вздумали
излагать нам свои взгляды на медицину.
   Все с той же неизменной учтивостью доктор Пераль обратился к  другим  и
заговорил о другом. Каэтана тоже продолжала улыбаться, но она и не  думала
прощать Франсиско его грубый выпад.
   Когда, как полагалось, начался бал, она приказала играть менуэт, танец,
уже выходивший из моды, и пригласила Гойю быть ее кавалером. Гойя  отлично
понимал, что при его грузной фигуре, да еще в узком праздничном наряде,  у
него в грациозном менуэте будет довольно плачевный  вид.  А  он  вовсе  не
намерен был служить ей пелеле - паяцем. Он зарычал было, но она  взглянула
на него, и он пошел танцевать. Танцевал он с остервенением. И  разъяренный
отправился домой.
   В середине июля двор обычно переезжал в горы, в королевскую  резиденцию
Сан-Ильдефонсо, чтобы провести жаркие месяцы  на  прохладе;  Каэтане,  как
статс-даме королевы, полагалось ехать туда же, и Франсиско с тоской  думал
о долгом одиноком лете в Мадриде. Но однажды она сказала:
   - Дон Хосе слишком плохо чувствует себя в этом году, чтобы в такую жару
находиться при дворе. Я испросила себе отпуск, мне хочется  провести  лето
вместе с доном Хосе в нашем поместье  Пьедраита.  И  мы  просим  вас,  дон
Франсиско, пожаловать к нам в Пьедраиту. Вы будете писать портреты с  дона
Хосе и доньи Марии-Антонии, а может быть, соблаговолите написать  и  меня.
Времени там  будет  вдоволь.  Каждый  из  нас  может  сколько  угодно  вам
позировать.
   Франсиско просиял. Он не сомневался, что со стороны Каэтаны это жертва:
при всей своей неприязни к королеве,  она  предпочитала  придворную  жизнь
скуке долгих летних месяцев в загородном замке.
   На следующий день королева после утреннего туалета  задержала-герцогиню
Альба. Она от души желает, чтобы пребывание в Пьедраите  пошло  на  пользу
дону Хосе. Она также всемерно одобряет решение доньи Каэтаны не  оставлять
своего супруга одного.
   - Таким образом, при дворе и в городе будет меньше, поводов сплетничать
по адресу одной из первых дам в королевстве, - ласково закончила она.
   - Ваше величество,  без  сомнения,  правы,  здесь,  при  дворе,  трудно
уберечься от сплетен. Кого только мне не приписывают! Тут и граф де  Теба,
тут и дон Агустин Ланкастер, и граф де Фуэнтес, и герцог де Трастамара.  Я
могла бы назвать еще целую  дюжину,  -  медовым  голосом  дерзко  ответила
герцогиня.
   Все те, кого она перечислила, считались любовниками королевы.
   - Мы с вами, донья Каэтана, иногда не прочь отбросить строгий этикет  и
поиграть в маху, - все так же ласково  сказала  донья  Мария-Луиза.  -  Вы
можете себе это позволить потому, что вы  молоды  и  недурны  собой,  а  я
потому, что я -  божьей  милостью  королева.  Впрочем,  мне  это  труднее,
молодость моя миновала, и многие мужчины находят  меня  непривлекательной.
Мне нужно восполнять этот изъян умом и искусством.  Как  вам  известно,  я
заменила некоторые  собственные  зубы  бриллиантовыми,  чтобы  легче  было
укусить и удержать,  -  она  сделала  паузу  и  улыбнулась,  -  когда  мне
вздумается укусить.
   Герцогиня тоже улыбнулась: но улыбка вышла натянутая, как у  переодетых
махами дам на шпалерах. В словах итальянки слышалась угроза.
   -  В  Пьедраите  у  нас  будет  очень  небольшое  общество,  -  сказала
герцогиня, - мы пригласили к нам только художника Гойю.  Он  говорит,  что
никак не может справиться с моим портретом, - весело заключила она.
   - Понимаю, из любви к  искусству  вы  предоставляете  своему  художнику
возможность вас изучить, - ответила Мария-Луиза  и  вскользь  добавила:  -
Постарайтесь же не давать повода к сплетням, герцогиня Альба.

   "Это - предостереженье
   Или ваш приказ?" - спросила,
   Пристально в глаза ей глядя,
   Каэтана... И любезно
   Королева отвечала:
   "Нет, пока всего лишь просто
   Дружеский, если хотите,
   Материнский мой совет".
   Озноб по коже
   Пробежал у Каэтаны.
   Но представился ей Франчо,
   Дни и ночи вместе с Франчо!
   И она с себя стряхнула
   Эти колкие намеки
   Королевы,
   Как соринку.



15

   После  того  как   двор   перекочевал   в   летнюю   резиденцию   возле
Сан-Ильдефонсо, донья Хосефа Тудо стала тяготиться мадридской  жарой.  Дон
Мануэль, не долго думая, пригласил ее в Сан-Ильдефонсо.
   Она жила в самом  городке,  в  Посольской  гостинице,  приятно  коротая
скучные жаркие дни со своей  дуэньей  Кончитой:  играла  с  ней  в  карты,
училась французскому языку, бренчала на гитаре. Дон  Мануэль  добился  для
нее на определенные  часы  доступа  в  дворцовые  сады.  Тут  она  подолгу
просиживала перед каким-нибудь из знаменитых  каскадов,  перед  источником
Фамы, или  водоемом  Дианы,  или  перед  фонтаном  Ветров,  слушала  плеск
водометов, мурлыкала себе под нос  свои  романсы,  лениво,  с  благодушной
грустью вспоминая молодого супруга, погибшего в  океане,  а  то  и  своего
милого художника Франсиско.
   Вместе с доном Мануэлем она совершала  прогулки  в  поросшие  чудесными
лесами горы, которыми был окружен замок: дороги содержались  в  образцовом
порядке для королевской охоты.  Они  скакали  по  Лосойской  долине  и  по
Вальсаинским лесам: верховой езде Пепа обучилась еще в Мадриде.
   Иногда Мануэль заговаривал о Гойе, о его пребывании в летней резиденции
герцогов Альба и весьма цинично прохаживался насчет любовного  союза  быка
Франсиско  с  хрупкой,  грациозной  доньей  Каэтаной.   Пепа   слушала   с
равнодушной миной, но очень внимательно,  и  не  отвечала  ни  слова.  Дон
Мануэль частенько возвращался к обитателям Пьедраиты. Он злорадствовал  по
поводу того, что надменный герцог, не  пожелавший  быть  с  ним  на  "ты",
теперь, на посмешище всем, включил Франсиско в свой домашний круг.  А  что
художник, всецело поглощенный своей страстью,  перестал  увиваться  вокруг
Пепы, тоже было ему на руку.
   Впрочем, он не понимал, как мужчина, пользовавшийся расположением Пепы,
мог променять ее на какую-то Каэтану. Ему самому эта строптивая, манерная,
изломанная кукла была просто  противна.  Как-то  раз  во  время  утреннего
туалета королевы он по-приятельски игриво  спросил  герцогиню  -  об  этом
случае он Пепе не рассказал: - А как поживает наш друг Франсиско? - И  она
с таким же точно невозмутимо-приветливым видом пропустила  мимо  ушей  его
вопрос, как в свое время герцог - его обращение на "ты".
   Однажды во время верховой прогулки к развалинам старинного  охотничьего
домика Вальсаин он снова принялся зубоскалить по поводу того,  что  Франчо
все еще торчит в Пьедраите и никак не оторвется от своей Альбы. Пепа и  на
этот раз промолчала. Но позднее она сама вернулась к его словам. Они сошли
с лошадей и,  расположившись  на  земле,  подкреплялись  легкой  закуской,
которую приготовил для них слуга.
   - Собственно, Гойе следовало бы написать меня верхом, - ни с того ни  с
сего сказала Пепа.
   Дон Мануэль как раз  подносил  ко  рту  кусочек  заячьего  паштета.  Он
опустил руку. Конечно, Пепа не бог весть какая наездница, но на лошади вид
у нее великолепный, против этого не поспоришь,  и  ей,  понятно,  хочется,
чтобы ее написали в костюме  амазонки.  Однако  же  до  недавнего  времени
верховая езда была привилегией грандов; правда, лицам, не принадлежащим  к
высшей знати, прямо не запрещалось позировать верхом,  но  таких  примеров
еще не бывало, это шло в разрез со всеми обычаями.  Что  скажет  королева,
что скажет  весь  свет,  если  первый  министр  велит  изобразить  молодую
вдовушку Тудо лихой наездницей?
   - Дон Франсиско  сейчас  гостит  в  Пьедраите,  у  герцогини  Альба,  -
попробовал он возразить.
   Пепа сделала удивленное лицо.
   - Надо полагать, дон Франсиско соблаговолит исполнить  ваше  желание  и
перенесет свой летний отдых из Пьедраиты в Сан-Ильдефонсо.
   - Vous avez toujours des idees surprenantes, ma sherie  [у  вас  всегда
странные фантазии, дорогая (фр.)], - сказал дон Мануэль.
   - Alors, viendra-t-il? [Так он приедет?  (фр.)]  -  с  трудом  подбирая
французские слова, спросила она.
   - Naturellement, comme  vous  le  desirez  [непременно,  раз  вы  этого
желаете (фр.)], - ответил он.
   - Muchas gracias [большое спасибо (исп.)], - сказала Пепа.
   Чем дольше дон Мануэль  думал  над  ее  затеей,  тем  больше  испытывал
удовольствия, представляя себе, как  он  отнимет  художника  у  заносчивой
семейки Альба. Но, насколько он знал Франчо, тот был  способен  отказаться
под каким-нибудь предлогом; чтобы наверняка залучить его,  надо  запастись
более веским приглашением.
   Он сказал Марии-Луизе, что желал бы иметь ее  портрет  кисти  Гойи.  Не
худо бы воспользоваться для этого досугом, которого  у  них  так  много  в
Сан-Ильдефонсо; тогда и он закажет Гойе свой портрет для нее.  Марии-Луизе
улыбалась возможность нарушить пастушескую идиллию герцогини Альба. Что ж,
мысль неплохая, одобрила  она.  Мануэль  может  написать  Гойе,  чтобы  он
приезжал; у нее, пожалуй, найдется время позировать ему для портрета.
   Для пущей важности Князь мира отправил  свое  послание  в  Пьедраиту  с
нарочным.
   Франсиско мирно и радостно прожил там эти недели.  Правда,  присутствие
молчаливого, исполненного достоинства герцога вынуждало его  и  Каэтану  к
сдержанности. Впрочем, и дон Хосе и старая маркиза  смотрели  на  Каэтану,
как на милого, балованного ребенка, чьи причуды, даже  самые  рискованные,
они принимали с улыбкой, и теперь не  мешали  ей  быть  с  Гойей  наедине,
сколько им вздумается.
   Раза два-три в неделю герцог музицировал. Маркиза слушала с вниманием и
восхищением, но явно только из  любви  к  сыну.  Франсиско  же  и  Каэтана
понимали толк лишь в народных песнях и танцах - в тонадильях и сегидильях:
музыка герцога была для них чересчур изысканна. Ее умел ценить один доктор
Пераль.
   Дон Хосе попросил Франсиско написать  его  портрет.  Тот  согласился  и
начал писать сперва не без усилия, потом со все возрастающим интересом  и,
наконец,  с   увлечением.   Получился   портрет   утонченного,   несколько
меланхоличного вельможи с большими прекрасными  задумчивыми  глазами,  для
которого вполне естественно пристрастие к нотам и клавикордам.
   Гойя писал и маркизу, и во время работы над ее  портретом  ему  удалось
глубже проникнуть в ее душу. Конечно, она  была  настоящая  знатная  дама,
какой и показалась ему  с  первого  взгляда,  неизменно  жизнерадостная  и
снисходительная, но теперь он улавливал и налет грусти на  ее  прекрасном,
еще не старом лице. Она, без сомнения, понимала и оправдывала образ  жизни
своей невестки. Но  как  вдова  десятого  маркиза  де  Вильябранка,  донья
Мария-Антония  очень  дорожила  фамильной  честью,  и  в  ее  речах  порой
проскальзывало беспокойство, что увлечение Каэтаны может оказаться  глубже
и опаснее, чем дозволено; речи маркизы звучали для Гойи  предостережением,
и ее портрет подвигался не так быстро, как он ожидал.
   Но вот он был закончен, и Гойя нашел, что оживленное,  нежное  и  ясное
лицо маркизы, светло-голубые  ленты  ее  наряда  и  роза  в  руке  придают
портрету радостный характер.
   Однако сама она, постояв перед ним, сказала с улыбкой:
   - Вы уловили во мне тоску увядания. Я даже и не предполагала,  что  она
так явственно видна, - и поспешно прибавила: -  Однако  же  картина  вышла
чудесная, и если у вас найдется еще время  для  дамы  моего  возраста,  вы
непременно должны написать с меня второй портрет.
   Зато Каэтана постоянно  была  по-детски  весела.  Гойе  предоставили  в
единоличное пользование маленький флигель, так  называемое  Паласете,  или
Казино. Там Каэтана виделась с ним каждый день. Обычно она приходила перед
вечером, когда спадала жара; ее  сопровождала  дуэнья  Эуфемия,  чопорная,
одетая в черное, несмотря на летний зной; иногда  Каэтана  брала  с  собой
арапку Марию-Лус и пажа Хулио, и почти всегда за ней увязывались две, а то
и три  из  ее  любимиц  кошек.  Она  вела  себя  просто,  даже  ребячливо.
Случалось, она приносила гитару  и  настаивала,  чтобы  Франсиско  пел  те
тонадильи и сайнеты, которые они слышали вместе.
   Иногда она требовала, чтобы дуэнья рассказывала о ведьмах и  колдуньях.
Каэтана  находила,  что  у  Франсиско  есть  склонности  к  колдовству,  и
предлагала ему пройти выучку у одной знаменитой колдуньи.  Донья  Эуфемия,
наоборот, утверждала, что он не годится в колдуны, потому что ушные  мочки
у него недостаточно прилегающие. Людям с такими ушными мочками лучше и  не
пробовать заниматься чародейством; бывали случаи, когда ученики  во  время
превращения застревали из-за  оттопыренных  ушей  и  потом  погибали  злой
смертью.
   Каэтане  один  раз  являлась  умершая  камеристка  Бригада.   Покойница
предсказала ей, что ее связь с придворным  живописцем  продлится  долго  и
окончится лишь после многих недоразумений, после большой любви  и  немалых
обид.
   Уступая настояниям Каэтаны,  он  снова  пытался  писать  ее.  Писал  он
медленно, она потеряла терпение.
   - Что ж, я ведь не Быстрый Лука, - сердито сказал он.
   Этим именем называли Луку Джордано, который постоянно писал для Карлоса
II, работал быстро, получал много похвал и много денег.  Как  ни  старался
Франсиско, он и на этот раз не закончил ее портрета.
   - Ты сам виноват, не хочешь признать, что из всех мадридских  дам  я  -
единственная настоящая маха, - сказала она не совсем в шутку.
   Единственным огорчением в Пьедраите была для него неудача  с  портретом
Каэтаны. В остальном его пребывание складывалось светло и радостно.
   Это благодатное затишье нарушил нарочный в красных чулках,  доставивший
Гойе письмо от дона-Мануэля с приглашением в Сан-Ильдефонсо.
   Франсиско был польщен и растерян. Конечно, пребывание в горах Сеговии в
королевской  летней  резиденции  близ  Сан-Ильдефонсо,  испанские  монархи
посвящали  исключительно  покою  и  отдохновению,  делам   государственным
уделялось меньше внимания, сложный  церемониал  упрощался,  их  величества
принимали только грандов первого ранга и самых приближенных особ; получить
приглашение в Сан-Ильдефонсо, чтобы разделить досуг обитателей замка, было
великим  почетом.  Однако  Гойя  и  обрадовался   и   огорчился.   Недели,
проведенные в Пьедраите, были прекраснейшей порой его  жизни  -  ничто  не
могло сравняться с ними, да и что скажет Каэтана, если он решит уехать?
   Он показал  ей  послание.  В  свое  время  Каэтана  не  стала  сообщать
Франсиско о зловещей угрозе своего недруга королевы,  считая  это  слишком
большой для нее честью. Она и теперь сдержалась и промолчала.
   - Вы должны облечь свой отказ в самую учтивую  и  осторожную  форму,  -
спокойно сказала она. - Итальянка, верно, воображает, что придумала  очень
умный и тонкий способ испортить нам с вами лето. Она позеленеет от злости,
когда вы отклоните приглашение.
   Гойя посмотрел на нее  в  полной  растерянности.  Ему  и  в  голову  не
приходило, что главную роль в приглашении могло играть не его искусство, а
желание доньи Марии-Луизы насолить своему недругу Каэтане. И теперь у него
отдаленно забрезжила догадка, что тут дело не обошлось и без Пепы.
   Тем временем Каэтана небрежно, играючи, разорвала письмо  дона  Мануэля
своими  нежными,  заостренными  и  все  же  пухлыми  детскими  пальчиками.
Франсиско следил за ней, не сознавая, что она делает, но глаз его с  такой
точностью схватывал все ее движения, что они навсегда запомнились ему.
   - Я придворный живописец, а дон Мануэль ссылается на королеву, -  робко
заметил он.
   - Насколько я вижу, это написано  не  от  имени  королевы,  -  ответила
герцогиня Альба. И негромко, но с металлическими нотками в своем по-детски
звонком голосе добавила: - Неужели вы должны  плясать  под  дудку  Мануэля
Годоя?
   Гойя кипел от бессильной ярости. Каэтана забывает, что он  все  еще  не
первый  королевский  живописец.  Что  он  зависит  от  благоволения  доньи
Марии-Луизы. А с другой стороны, она-то ведь только ради него сидит в этой
тоскливой Пьедраите, и ее глубоко оскорбит его отъезд.
   - Пожалуй, я могу отложить поездку дня на два, на три, а то  и  на  все
пять дней, - беспомощно ответил он, - имею же я право сказать, что  должен
закончить работу над портретом.
   - Вы очень любезны, дон Франсиско, - сказала Каэтана с той  устрашающей
учтивостью, с какой только она  умела  говорить.  -  Пожалуйста,  сообщите
мажордому, когда вам подать карету!
   Но в нем теперь ожила вся мука  той  ночи,  когда  он  из-за  нее  ждал
сообщения о смертельной болезни своей дочурки Элены.
   - Поймите же, наконец, что я не гранд, - выкрикнул он,  -  я  художник,
самый обыкновенный художник, я в  полной  зависимости  от  милостей  доньи
Марии-Луизы, - и закончил, прямо и сурово глядя на нее,  -  а  также  дона
Мануэля.
   Она ничего не ответила, но сильнее всяких слов уязвило  его  невыразимо
высокомерное презрение, написанное на ее лице.
   - Тебе нет дела до моих успехов, - вскипел он,  -  нет  дела  до  моего
искусства. Для тебя важнее всего твое удовольствие.
   Она вышла не спеша, мелкими, твердыми, легкими шагами. Гойя простился с
маркизой и с доном Хосе.

   И, себя превозмогая,
   К Каэтане он явился.
   Но дуэнья очень сухо
   Заявила: "Герцогиня,
   К сожаленью, нездорова".
   "А когда ж ее увидеть
   Я могу?" - спросил Франсиско.
   "Госпожа не принимает
   Ни сегодня и ни завтра", -
   Крайне вежливо сказала
   Донья Эуфемия.



16

   В Испании  шестнадцатого  столетия  ярко  выделяются  две  фигуры:  это
знатный  рыцарь  и  плут-пикаро,  бесправный  бедняк,  который  по-своему,
исподтишка, бросает  обществу  вызов  и  пробивается  в  жизни  хитростью,
обманом и находчивостью. Народ и его поэты чтили  и  прославляли  героя  и
рыцаря, но они не меньше прославляли и еще больше любили пикаро и  пикару,
этих  лукавых,  неунывающих,  неизменно  веселых,  предприимчивых  пройдох
обоего пола, выходцев из низов.
   Для народа пикаро был таким же характерным представителем Испании,  как
и гранд, они дополняли  друг  друга,  и,  всех  этих  пикаро,  гусманов  и
ласарильо, проныр и плутов с их нищетой, с их бесцеремонным  практицизмом,
не тронутым моралью, с их деловитой, веселой, здоровой  смекалкой  великие
поэты сохранили такими же живыми, как и представителей рыцарства - Сида  и
Дон-Кихота.
   В восемнадцатом столетии пикаро и пикара превращаются в  махо  и  маху.
Испанию тех времен так же трудно представить себе без их обычаев и нравов,
как без абсолютной монархии и инквизиции:
   Махи обитали во всех крупных городах. Но  главной  их  резиденцией  был
Мадрид, вернее определенный квартал  Мадрида  -  Манолерия.  Мужчины  были
кузнецами, слесарями, ткачами, трактирщиками или промышляли  контрабандой,
торговлей в разнос, игрой. Женщины  содержали  кабачки,  чинили  одежду  и
белье, торговали на улицах фруктами,  цветами,  разнообразной  снедью;  ни
одна ярмарка,  ни  одно  празднество  не  обходилось  без  их  товара.  Не
гнушались они и тем, чтобы выманивать деньги у богатых мужчин.
   Махи не признавали иной одежды, кроме традиционного испанского  наряда.
Мужчины ходили в  обтянутых  штанах  до  колен,  в  башмаках  с  пряжками,
короткой куртк