медленно и страстно.
   И Гойе мгновенно передалось  жгучее  желание  аббата,  чтобы  весь  мир
увидел подлинное лицо  нечестивцев,  правящих  сейчас  Испанией,  как  оно
показано тут у него  на  картинках,  запертых  в  даре.  Сильнее  прежнего
захотелось ему бросить "Капричос" в мир.
   - Я открою их миру, - хрипло выговорил он.
   Но тут аббат опомнился и  вернулся  к  окружающей  действительности,  к
мастерской художника в городе Мадриде.
   - Вы, конечно, шутите, дон  Франсиско,  -  возразил  он  непринужденным
тоном.
   Гойя вгляделся в его лицо и за маской  светского  человека  увидел  лик
смерти, лицо мертвеца. Да, мертвец. Тайком,  без  разрешения,  отверженным
бродит  он  по  тому  самому  Мадриду,  где  привык   блистать   во   всех
аристократических  гостиных,   оказывать   влияние   на   каждое   крупное
политическое событие, и живет он только жалостью и милостью женщины,  ради
которой пошел на то, чтобы стать живым мертвецом. А  теперь  этот  мертвец
сидит тут в мастерской и силится вести непринужденную, остроумную светскую
беседу.
   Гойе представился новый рисунок: полуистлевший покойник  стоит,  изящно
опершись на клавесин, и курит сигару.
   Ему стало как-то не по себе перед этим человеком, который  делает  вид,
будто он живой, а на самом деле он - мертвец.
   - Я не расслышал, - растерянно ответил Франсиско.
   Лусия посмотрела ему в лицо гневно, но без насмешки.
   - Аббат советует вам образумиться, - отчетливо произнесла она.
   И вдруг ему стала ясна вся подоплека. Лусия для того и привела  к  нему
аббата,  чтобы  он  собственными  глазами  увидел,  каково  быть   жертвой
инквизиции. Урок, преподанный Лусией, оказался как нельзя кстати.  Он  вел
себя точно малое  дитя.  "Слава  Испании!"  Стихи  Кинтаны  вскружили  ему
голову, и тщеславие взяло верх над разумом.  Ему  захотелось  осязать  эту
свою "славу". Да, строгий взгляд и  выговор  Лусии  вполне  им  заслужены.
Лусия умно поступила, что привела дона Дьего: авось, вид  аббата  отрезвив
его старую, но все еще неразумную голову.

   И сказал он просто: "Да, Вы
   Правы". И аббату тоже
   Так ответил.
   Но Лусия
   Молвила перед уходом,
   Указав на ларь и четко
   Выговаривая каждый
   Слог, чтоб лучше он услышал:
   "Я благодарю вас, Гойя,
   Коль на свете существует
   Это чудо, не стыжусь я
   Называть себя испанкой".
   И в присутствии Диего
   Подошла, поцеловала
   Гойю горячо, бесстыдно,
   Прямо в губы.



26

   Доктор Пераль отыскал Гойю в эрмите. Франсиско понял, что того  привело
важное дело.
   И верно, сразу же после первых вступительных слов Пераль сказал:
   - Мне надо вам кое-что сообщить. Я  колебался,  говорить  или  нет,  и,
может быть, лучше не говорить. Но вы  позволили  мне  взглянуть  на  донью
Каэтану вашими глазами в  "Капричос"  и  сделали  меня  свидетелем,  когда
хотели узнать мнение доньи Каэтаны, помните, о  том  портрете.  Я  позволю
себе считать, что мы оба близкие друзья дукеситы.
   Гойя молчал, его тяжелое лицо было замкнуто, он выжидал.  Пераль  опять
заговорил нерешительно, обиняками. Он спросил, не замечал ли Гойя в  самое
последнее время легкой перемены в Каэтане. "Ага, она обнаружила, как я  ее
провел  с  Агустином,  -  подумал  Франсиско,  -  и  Пераль  пришел   меня
предостеречь".
   - Да, - сказал он, - в последние  дни  я  как  будто  заметил  в  донье
Каэтане какую-то перемену.
   -  Перемена  действительно  есть.  Она   беременна,   -   с   нарочитой
беззаботностью сказал Пераль.
   Гойя задал себе вопрос, правильно ли он понял, но он  знал,  что  понял
правильно. "Esta prenada - беременна", - сказал Пераль. "Беременна, бремя,
обременительно", - лезли Гойе в голову дурацкие слова. Внутри у  него  все
кипело, но он сдерживался. Не надо было Пералю говорить об этом. Франсиско
не хотел знать о таких делах, не хотел, чтоб его посвящали в  неприглядную
интимную жизнь Каэтаны. Но Пераль не прекращал своих навязчивых признаний;
он даже прибег к письму, "Прежде в подобных случаях, - написал он, - донья
Каэтана своевременно принимала меры, чтобы освободиться  от  беременности.
Но  на  этот  раз  она  сначала,  По-видимому,  хотела  родить,  а   потом
передумала. И я боюсь, что слишком поздно;  если  она  не  изменит  своего
решения, дело может плохо кончиться". Гойя прочитал.
   - Почему вы сообщаете об этом мне? - сердито спросил он.
   Пераль только посмотрел на Гойю, и тот вдруг понял:  это  ребенок  его,
Франсиско. Каэтана сначала хотела его ребенка, а теперь не хочет.
   Пераль написал: "Хорошо бы, дон Франсиско, если бы вы  уговорили  донью
Каэтану отказаться от вмешательства".
   Гойя ответил хрипло и очень громко:
   - Не мое дело влиять на решения ее светлости герцогини. Я этого никогда
не делал и не буду делать.
   А  в  голове  бессмысленно  вертелось:  "Prenada  -  беременна,  бремя,
обременительно... Она погубила мужа, она погубила мою Элену, она погубит и
этого моего ребенка". - Он очень громко сказал:
   - Я не скажу ей ничего, ни единого слова не скажу.
   Пераль чуть побледнел. Он написал: "Дон Франсиско, прошу вас, поймите -
вмешательство не безопасно". Гойя прочитал, пожал плечами.
   - Я не могу говорить с ней,  доктор,  -  сказал  он  со  страдальческим
видом, и слова его звучали мольбой о прощении. - Не могу.
   Доктор  Пераль  ничего  не  сказал  и  ничего  не  написал.  Он  вырвал
исписанный листок из тетради и разорвал на мелкие клочки.
   Гойя сказал:
   - Простите мою резкость, дон Хоакин.
   Он достал из ларя "Капричос", отобрал два листа:  один  с  изображением
Каэтаны, как она не на облаках, а  на  головах  трех  мужчин  кощунственно
возносится на небеса или уносится в  преисподнюю,  и  другой,  с  двуликой
Каэтаной, обезумевшим любовником, дьявольской нечистью вокруг и  волшебным
замком в облаках.
   - Хотите эти листы, доктор? - спросил он.
   Пераль покраснел.
   - Спасибо, дон Франсиско, - сказал он.
   Через несколько дней Пераль прислал  за  Гойей,  чтоб  тот  поспешил  в
Монклоа. Гойя приехал, увидел лицо Пераля, понял - надежды нет.
   В занавешенной комнате, где лежала Каэтана, было побрызгано духами,  но
и сквозь них пробивался тошнотворный, тяжелый запах,  шедший  из  алькова.
Полог  был  задернут.  Пераль  жестом  показал  Франсиско,  чтобы  он  его
отдернул, и вышел. Франсиско раздвинул занавески. У кровати сидела прямая,
застывшая,  окаменелая  дуэнья.  Франсиско  подошел  к  кровати  с  другой
стороны.
   Каэтана лежала прозрачная, как воск,  глубоко  ввалившиеся  глаза  были
закрыты. Высокие дуги ее  бровей  часто  казались  Гойе  огромными  арками
ворот, но что творится за этими воротами, ему так  и  не  удалось  узнать.
Теперь ему до боли хотелось, чтобы поднялись закрытые  восковые  веки.  Он
знает ее глаза, по ним только догадываешься о буре разноречивых чувств, но
уверенности они не дают ни в чем и никогда. Только бы она открыла глаза  -
и в этот единственный, в этот последний раз он увидит правду.
   Очень явственно, так явственно, словно они облеклись плотью и стоят тут
же в комнате, ощущал он в себе последние слова, которые унес из говорящего
мира в свой немой мир, ее слова: "Я любила  одного  тебя,  Франчо,  одного
тебя, мой глупый,  старый,  некрасивый,  мой  единственный.  Только  тебя,
дерзкий художник. Только тебя". А  ведь  она  знала,  что  любовь  к  нему
принесет ей гибель; ей пророчили это и мертвая Бригида  и  живая  Эуфемия.
Она сознательно шла на любовь и на смертельную опасность. А он, хоть она и
просила его много раз, даже не написал ее. Он не мог ее написать. А  может
быть, он потому не написал ее, что не хотел подвергать  опасности.  И  вот
теперь она лежит здесь и все равно умирает.
   Он смотрел на нее, и мысли его путались. Нет, это  невозможно,  она  не
умрет, нельзя себе представить, что это  горячее,  своенравное,  надменное
сердце перестанет биться. Он приказывал ей шевельнуться,  открыть  наконец
глаза, узнать его, заговорить. Он ждал в страшном нетерпении. Он проклинал
ее в душе за то, что она и сейчас верна себе, своему строптивому нраву. Но
она не открыла глаза, она не сказала ни слова, она прислушивалась к  своим
уходящим силам и утекающей жизни, к своему умиранию.
   Чувство страшного одиночества, страшной отчужденности охватило его. Они
были связаны - она и он - самой тесной связью, какой  могут  быть  связаны
два человека, но какими же они остались чужими! Как  мало  знала  она  его
мир, его искусство. И как мало знал ее  он.  Его  "Тантал"  ложь:  она  не
приоткрыла веки, она умирала.
   Донья Эуфемия, чопорная и враждебная, подошла к  нему.  Написала:  "Вам
пора уходить. Сейчас придет маркиза де Вильябранка". Он понял дуэнью.  Все
эти годы он бесчестил герцогиню  Альба,  пусть  хоть  теперь  не  нарушает
величия ее смерти. Он чуть не улыбнулся. Этой последней  представительнице
рода герцогов  Альба  больше  пристало  бы  умереть  с  озорным,  дерзким,
насмешливым словом на языке. Но она лежит здесь такая жалкая, вокруг стоит
тяжелый запах, и нет в ее уходе из жизни величия и не будет, даже если она
умрет не при нем, а в присутствии всех маркизов Вильябранка.
   Дуэнья проводила его до дверей.
   -  Вы  погубили  ее,  господин  первый  живописец,  -  сказала  она   с
безграничной ненавистью в глазах.
   Пераль стоял в зале. Мужчины молча, низко поклонились друг другу.
   Через залу торопливо прошествовал священник со  святыми  дарами.  Гойя,
как  и  все  остальные,  преклонил  колена.  Каэтана  так  же  не  заметит
священника и маркизу де Вильябранка, как не заметила его, Франсиско.
   Среди мадридского народа, падкого на всякие слухи, и на  этот  раз  шля
толки об отравлении, причем все  кивали  на  иноземку,  на  итальянку,  на
королеву, якобы отравившую свою  соперницу.  Враждебность,  которую  после
смерти герцога вызывала  герцогиня  Альба,  сменилась  жалостью,  любовью,
обожанием. Из уст в уста передавались  трогательные  рассказы,  какая  она
была простая, незаносчивая, как разговаривала, будто с ровней, со  всяким,
как играла с уличными ребятами в бой быков, как охотно  и  щедро  помогала
каждому, кто обращался к ней с просьбой.
   Весь Мадрид провожал ее в последний путь. Похороны были торжественные и
пышные, как и  полагалось  при  погребении  такой  знатной  дамы;  маркизы
Вильябранка не пожалели денег, но зато и не  скрывали  своего  равнодушия.
Только добросердечная донья Мария-Томаса жалела Каэтану, такую красивую  и
так безвременно и  трагически  погибшую.  Старая  маркиза  с  высокомерным
презрением взирала на горе народа. Каэтана любила чернь, чернь любила  ее.
Лицо доньи Марии-Антонии было холодно и  надменно.  Каэтану  убила  та  же
рука, которая помогла ей, позабывшей свой долг, погибшей  женщине,  убрать
со своего пути ее,  Марии-Антонии,  любимого  сына.  Старая  маркиза  чуть
шевелила губами во время молитв за упокой души усопшей, но шептала она при
этом далеко не благочестивые слова.
   В своем завещании герцогиня  Альба  щедро  обеспечила  дуэнью  Эуфемию,
камеристку Фруэлу и многочисленную дворню своих имений, не был забыт и шут
Падилья. В духовной отразился взбалмошный нрав  Каэтаны.  Денежные  суммы,
подчас очень крупные, были отказаны людям, которых  она  почти  не  знала:
студентам, случайно повстречавшимся на ее пути, выжившему  из  ума  нищему
монаху, который доживал свой век у нее в имении, подкидышу,  найденному  в
одном из ее замков, различным актерам и тореадорам.  Первому  королевскому
живописцу Франсиско де  Гойя-и-Лусиентес  донья  Каэтана  оставила  только
простое кольцо, его сыну Хавьеру - небольшую ренту. Зато ее домашний  врач
доктор Хоакин Пераль получил полмиллиона реалов да еще усадьбу в Андалусии
и несколько редких картин.  Донья  Мария-Луиза  злилась,  что  предмет  ее
зависти - драгоценности  герцогини  Альба  -  достаются  слугам  и  всякой
челяди, а не ей, ибо,  вопреки  обычаю,  Каэтана  ничего  не  отказала  их
католическим величествам. Дон Мануэль тоже был  разочарован.  Он  надеялся
выгодно выменять у главного наследника маркиза  де  Вильябранка  кое-какие
картины из галереи  герцогини  Альба.  Теперь  эти  картины  переходили  в
собственность    противного    доктора    Пераля,    славившегося    своей
несговорчивостью.
   И королева и первый министр с удовольствием узнали, что дон Луис  Мария
маркиз де Вильябранка, ныне  четырнадцатый  герцог  де  Альба,  оспаривает
завещание. Покойная донья Каэтана  была  доверчива  и  неопытна  в  делах.
Возникло подозрение, что некоторые  особенно  щедро  награжденные  лица  -
главным  образом  врач,  дуэнья  и  камеристка   Фруэла   -   выманили   у
завещательницы  такие   несообразно   большие   суммы   нечестным   путем.
Скоропостижная   смерть   герцогини    тоже    казалась    подозрительной.
Предполагали, что алчный врач - страстный коллекционер - хитростью  обошел
завещательницу, а затем, чтобы скорее получить наследство, извел ее.
   Королева сообразила, что процесс против врача сразу  прекратит  нелепые
слухи, ставящие ее августейшую особу  в  связь  со  смертью  Каэтаны.  Она
поручила дону Мануэлю лично принять меры к расследованию причины смерти ее
первой статс-дамы, а также дела о завещании.
   Был возбужден процесс против доктора Пераля, дуэньи и камеристки Фруэлы
по обвинению в captacion de  herencia  -  присвоении  наследства  обманным
путем.  Обвиняемых  подвергли  тюремному  заключению,  на  наследство  был
наложен арест. Вскоре дознались, что на волю завещательницы  было  оказано
недопустимое давление. Завещание признали  недействительным.  Против  трех
арестованных велось следствие.
   Спорное имущество отошло к основному  наследнику.  Новый  герцог  Альба
попросил дона Мануэля выбрать себе из галереи покойной герцогини несколько
картин  и  принять  их  как  дань  благодарности   за   его   хлопоты   по
разбирательству  дела  о  наследстве.  Правда,  некоторые  картины,  ранее
облюбованные инфантом, исчезли загадочным образом.  К  донье  Марии-Луизе,
соизволившей милостиво позаботиться о выяснении причин таинственной смерти
доньи Каэтаны, новый герцог Альба  обратился  с  почтительнейшей  просьбой
благосклонно принять на память  о  дорогой  усопшей  кое-какие  оставшиеся
после нее драгоценности.

   Вскоре многие картины
   Каэтаны появились
   В галереях Мануэля.
   А на шее и на пальцах
   Королевы засверкали
   Кольца, броши, ожерелья
   Из прославленных сокровищ
   Герцогини Альба.



27

   Друзьям хотелось, чтобы Гойя поговорил с ними о смерти  Каэтаны  и  тем
облегчил себе душу. Но он на это не шел, и они уже стали бояться,  как  бы
он опять не впал в черную меланхолию. Однако судьба пощадила его.
   Мрачно, молчаливо сидел и бродил он между голых стен кинты. Он  пытался
представить себе Каэтану. Это  ему  не  удавалось.  В  памяти  сохранилось
только восковое замкнутое лицо умирающей и тяжелый запах,  окружавший  ее.
Даже напоследок она осталась себе верна и назло не открыла глаз. В месяцы,
предшествовавшие  ее  внезапной  кончине,  он  как-то  примирился  с   тем
загадочно-жутким, что чуял в ней. Теперь, когда ее не стало, обида и злоба
вновь нахлынули на него.
   С достойным видом, надвинув на лоб боливар, опираясь на дорогую трость,
держась по-арагонски прямо, гулял он по своему обширному саду и предавался
мрачным думам. Каэтаны больше нет, совсем нет, он это знал. Он не верил ни
в небо, ни в ад, о которых толкуют попы. Его небо и ад были от мира  сего.
Раз Каэтаны нет на земле - ее нет вовсе.
   Ничего не осталось от нее, и в этом виноват он. Написанные им  портреты
были всего лишь жалкой, ничтожной тенью и ничуть не передавали  ее  гордой
красоты; даже ремесленный портрет, сделанный Агустином, был ближе  к  ней.
Искусство его, Франсиско, оказалось бессильным. Пожалуй, вернее всего было
то, что он запечатлел в "Капричос". Но там он запечатлел лишь ее бесовскую
природу, а от ее сияющей, чарующей сущности не осталось и следа: ни в  его
рисунках, ни на портретах.
   "Мертвые живым глаза открывают", - гласит  народная  мудрость.  Мертвая
Каэтана не открыла ему себя. Он не  понимал  ее  теперь,  как  не  понимал
никогда, как она не понимала его. Ни одной из близких ему женщин  не  было
так чуждо его искусство, как ей. "Безвкусно и грубо". Может  быть,  именно
"Капричос" побудили ее изменить решение и убить в утробе зачатого от  него
ребенка.
   Он старался быть к ней справедливым. Конечно же, она возненавидела  его
с первой минуты, но и он возненавидел  ее  с  той  минуты,  когда  впервые
увидел сидящей на возвышении. Никогда он не мог понять ее, не может понять
и теперь. Даже в  самые  жгучие  мгновения  страсть  сочеталась  в  нем  с
ненавистью. Когда он притворялся спящим, Каэтана говорила ему слова любви;
он же даже мертвой не в силах сказать, что любил ее.
   Он плакал над ней и над собой; из глаз его катились жалкие, недостойные
слезы, ничего не смывая: ни любви, ни ненависти.
   Подло поносить мертвую, беззащитную. Он перекрестился перед  деревянной
статуей пресвятой девы Аточской, той самой, которую Каэтана  в  их  первую
ночь накрыла мантильей, чтобы пречистая не видела ее распутства.
   - И оставь ей прегрешения, как мы оставляем должникам нашим, -  молился
он; и молитва его тоже была подлой, потому что он-то ей ничего не прощал.
   В нем самом было так же пусто, как в кинте. Раньше жизнь его была полна
через край все вновь возникающими желаниями и трудами. А тут  ему  впервые
стало скучно. Ничто его не соблазняло: никакие развлечения, ни женщины, ни
яства и напитки, ни честолюбие, ни успех,  ни  даже  работа.  Самый  запах
красок и холста наводил на него тоску.
   Он со всем покончил счеты: с искусством, как и с Каэтаной. То, что  ему
нужно было сказать, сказано. "Капричос" лежат  в  своем  ларе,  готовые  и
исчерпанные.
   Нет, с Каэтаной не покончено. Ему  не  давала  покоя  несправедливость,
которую творили королева и дон Мануэль.
   Когда он вспоминал, что доктор и дуэнья заточены в тюрьму,  что  память
Каэтаны позорят гнусными слухами, его трясло от  бешенства.  Он  один  мог
быть несправедлив к покойной, а больше никто.
   И с "Капричос" тоже не покончено.
   "Искусство теряет смысл,  когда  оно  перестает  быть  действенным",  -
сказал Кинтана. Прятать свой труд от зрителя - это все равно, что  женщине
удушить дитя в утробе.
   Ему  доставляло  удовольствие  воображать,  что  произойдет,  если   он
обнародует "Капричос". Случалось, что отчаянные по своей смелости поступки
действовали на правителей ошеломляюще, парализовали их. Прежнему, молодому
Гойе показалась бы заманчивой именно дерзость этой затеи. А если он сейчас
открыто всему миру выскажет свое мнение об обидчиках Каэтаны,  не  искупит
ли он этим и собственную  вину  перед  ней?  Искупительная  жертва  на  ее
могиле? Что ж, может быть, она, по крайней мере, поймет тогда, чего  стоят
"безвкусные" "Капричос", и вместе с мертвой Бригадой будет  тщетно  ломать
над этим свой мертвый череп.
   Конечно, обнародовать "Капричос" неразумно;  об  этом  говорили  ему  и
другие, да и сам он убедительно доказал себе это. Но неужто же он до такой
степени состарился и кровь у него  так  остыла,  что  иначе  как  разумно,
поступать уже не может? Неужели он  превратился  в  нудного  Мигеля?  Нет,
трусливо, точно старой бабе, прятать "Капричос" в эрмите недостойно его.
   Он оторвал Агустина от работы.
   - Я велел запрягать, - сказал он, - ты поедешь со  мной.  Мы  перевезем
сюда "Капричос".
   Ошеломленный  Агустин  посмотрел  на  него,  увидел   суровое,   полное
решимости лицо и не посмел расспрашивать.
   Молча доехали они до калье де Сан-Бернардино, поднялись по лестнице и с
трудом, под удивленными взглядами жильцов, снесли  на  улицу  и  в  карету
доски, офорты, ларь, а под конец и тяжелый пресс. Много раз поднимались  и
спускались они по узким, крутым лестницам,  пока  не  перетащили  всего  в
карету. Слуга Андрее х