Они  любят  и  любезничают,
щеголяют в соблазнительных нарядах и, даже  одряхлев,  став  страшилищами,
глядятся в зеркало, рядятся и румянятся.  Они  горделиво  прогуливаются  и
катаются в пышных каретах иди, жалостно  съежившись,  сидят  во  власянице
перед инквизитором, томятся в темнице, стоят у позорного столба, их  ведут
к месту казни, обнажив для посрамления до пояса. И при этом  их  неизменно
окружает рой  распутных  щеголей,  грубиянов  полицейских,  грозных  махо,
лукавых дуэний и сводниц.
   И демоны роятся вокруг них: не только умершая Бригида, но целые полчища
призраков, иной раз добродушных, по большей части пугающих и почти  всегда
фантастически уродливых. И все это двусмысленно, все зыбко,  все  меняется
перед зрителем. У невесты из свадебного шествия - второе,  звериное  лицо;
старуха позади нее превращается  в  омерзительную  мартышку;  из  полумглы
многозначительно скалятся зрители. А вожделеющие и домогающиеся мужчины со
знакомо-незнакомыми  лицами  вьются  вокруг,  точно  птицы,   падают,   их
ощипывают  в  прямом  смысле  слова  и,  ощипав,  выметают  прочь.  Жениху
показывают составленный без сучка,  без  задоринки  перечень  высокородных
покойников - предков нареченной,  он  изучает  перечень,  но  до  поры  до
времени не видит обезьяньего лица живой невесты.  Не  видит  себя  и  она.
Каждый носит маску и даже себе самому кажется тем, чем хочет  быть,  а  не
тем, что он есть в действительности. Никто никого не знает, никто не знает
себя.
   Вот над какими  рисунками  самозабвенно,  с  остервенением  и  подъемом
работал  в  последнее  время  Франсиско.  Но  после  отставки  Ховельяноса
воодушевление испарилось. Он сидел сложа руки в своей эрмите,  разговор  в
доме дона Гаспара не шел у него из головы, мысленно он  спорил  с  бывшими
там друзьями. Чего, собственно, они хотят от него? Чтобы он  присоединился
к разным проектистам и показывал прохожим на Пуэрта дель  Соль  крамольные
картинки? Как все эти  Ховельяносы  и  Кинтаны  не  понимают,  что  жертвы
бесполезны? Вот уж триста лет идут они на мучения, на пытки, на смерть  во
имя одной и той же цели. А чего они добились?  Пускай  старик  сидит  себе
посиживает в своих астурийских горах и ждет, пока за ним не явится зеленый
гонец инквизиции, - ему, Франсиско, не затуманишь мозги  дутым  героизмом.
"A tuyo tu - всякому свое!"
   Но он никак не мог отмахнуться от того, что говорилось  у  Ховельяноса.
Он вспоминал дона  Мануэля,  в  ленивой,  пресыщенной  и  вызывающей  позе
развалившегося на софе, которая изображала поле битвы; вспоминал хрупкую и
нежную инфанту,  широко  раскрытыми  глазами  смотревшую  на  невообразимо
гнусный мир. И вдруг, выпятив нижнюю губу, он снова сел за стол и принялся
рисовать. Но уже не женщин, не знатных дам, не щеголих, не мах и  сводниц,
ничего загадочного, многозначащего, нет, теперь это были рисунки, понятные
каждому. Вот большой старый осел с важным видом ревностно  обучает  азбуке
молодого ослика;  вот  павиан  наигрывает  на  гитаре  восхищенной  старой
ослице, а свита  ее  восторженно  рукоплещет;  вот  знатный  осел  изучает
родословную своих предков - вереницу ослов, которая  тянется  через  целое
тысячелетие; вот  ловкая  мартышка  усердно  малюет  портрет  горделивого,
блистательного осла, и на  полотне  получается  изображение,  не  лишенное
портретного сходства, не все же больше смахивающее на льва, чем на осла.
   Гойя вгляделся в свои рисунки. Это было слишком дерзко, слишком просто,
слишком в духе его друзей. Тогда он нарисовал двух больших тяжелых  ослов,
которые сидят на загривках  у  двух  согнувшихся  под  непосильным  грузом
мужчин. Он злобно усмехнулся. "Tu que no puedes, llevame a cuestas -  хоть
тебе это и не мило, тащи меня через силу". Это было  лучше.  Тут  наглядно
показано,  как  знать  и   духовенство   оседлали   терпеливых   испанцев.
Разумеется, глупо ожидать, что подобная стряпня может  иметь  политическое
значение, но приятно отвести душу таким рисунком.
   Последующие дни он помногу сидел в своей эрмите и  работал  втихомолку,
но с увлечением. До сих пор он не давал имени своим  рисункам,  теперь  он
назвал их сатирами.
   Он и тут рисовал женщин,  но  с  большей  злостью,  чем  раньше,  менее
снисходительно. Вот чета влюбленных, а  у  их  ног  две  модные  крохотные
собачонки, тоже  занятые  любовью.  Вот  перед  огромной  каменной  глыбой
влюбленный, полный отчаяния при виде своей мертвой возлюбленной. Но умерла
ли она в самом деле?  Не  глядит  ли  исподтишка  и  не  радуется  ли  его
отчаянию? Все глубже проникали козни  демонов  в  изображаемую  им  жизнь.
Человеческое,  небесное,  дьявольское  переплеталось  между  собой   самым
неожиданным образом, и посреди этой странной путаницы шествовали,  мчались
в пляске Франсиско, Каэтана, Лусия -  и  все  превращалось  в  грандиозную
дерзкую игру.
   Он изобразил наслаждение этой  игрой.  Изобразил  сатира,  сидящего  на
шаре, должно быть земном шаре: козлоногий молодчик, дюжий резвый  чертяка,
развлекается  гимнастическими  упражнениями.  С   выражением   ребячливого
восторга держит он на вытянутой  руке  человека  в  парадном  мундире,  со
множеством орденов, на человеке огромный парик, который горит и дымится, и
в руках у него тоже горящие и дымящиеся факелы. А сбоку падает  с  земного
шара другой человек; сатиру, по-видимому, надоело  играть  им,  и  человек
повис в пустоте, смешно растопырив ноги и выпятив зад.  С  противоположной
стороны еще одна прискучившая сатиру  игрушка,  растопырив  руки  и  ноги,
летит кувырком в мировое пространство.
   Франсиско нравилось, что нарисованное им имеет двоякий смысл.  Улыбаясь
смотрел он на дымящийся парик и дымящиеся  факелы,  ибо  слово  "humear  -
дымиться" означает также "чваниться, важничать"; нравился ему и  довольный
кичливый паяц-пелеле, которым играет козлоногий и который не  подозревает,
что скоро он полетит  вслед  за  двумя  другими  надоевшими  игрушками.  И
Франсиско сам не знал, кто же дон Мануэль -  то  ли  по-детски  резвящийся
сатир, то ли счастливый игрушечный паяц. Как бы то ни было,  но  из  этого
рисунка даже  дураку  станет  ясно,  что  счастье  -  вовсе  не  капризная
красотка, а дюжий, резвый, добродушный, но в глупости своей весьма опасный
сатир. И о себе думал Франсиско, о том, что  и  ему  доводилось  "subir  y
bajar", и у него бывали взлеты и срывы но того, что с дымящимся паяцем,  с
ним уже быть не может. Его могут вышвырнуть, но ни козлоногая,  ни  другая
нечисть уже не застигнет его врасплох. Дурачить он себя  не  позволит.  Он
готов ко всему.
   Вскоре обнаружилось, что его уверенность  -  всего  лишь  бессмысленная
похвальба. Сатир одурачил его, как всякого другого.
   Из Сарагосы пришло известие: умер Мартин Сапатер.
   Никому не сказав о своем несчастье, Франсиско бросился в эрмиту.  Долго
сидел он там пришибленный. Опять отнят, выхвачен кусок жизни, опять  срыв.
Теперь уж не осталось  никого,  с  кем  бы  он  мог  поговорить  о  былом,
посмеяться над пустяками, пооткровенничать, когда ему становится невтерпеж
от противной мелочной суетни, никого, перед кем  он  Мог  бы  "дымиться  и
заноситься" сколько душе угодно.
   Умер Мартин! Его носач, его закадычный друг Мартин.
   - Ах ты, прохвост! От тебя я такого не ожидал! - Ему казалось,  что  он
это подумал, а на самом деле  он  сказал  это  вслух.  И  вдруг  он  начал
плясать, один в своей мастерской. Посреди  нагромождения  досок,  прессов,
бумаги, кистей, резцов, баков для воды, он выступал, он танцевал  неистово
и вместе с тем чинно. Это была хота,  строгий  и  страстный,  воинственный
танец, неотделимый от его и Мартина родины - Арагона, это  было  прощание,
поминки по Мартину.
   Под вечер он вспомнил, что уговорился встретиться с Каэтаной.  "Мертвых
- в землю, живых - за стол!" - мрачно  пробормотал  он  про  себя.  Против
обыкновения, он не переоделся и даже не приказал подать карету. А  путь  в
гору к Монклоа был длинный. Он пошел  пешком.  Каэтана  изумилась,  увидев
его, запыленного и растерзанного. Однако ни о чем не  спросила,  и  он  не
сказал ей о смерти Мартина. В эту ночь он долго пробыл у нее и обладал  ею
неистово и грубо.
   На следующий день в эрмите на него  с  новой  силой  обрушилось  давнее
безумие. В смерти Сапатера виноват он, виноваты написанные им портреты, Но
на этот раз он не посмел бросить вызов призракам. Они вцепились в него, он
слышал их немой смех.
   Долго сидел  он,  съежившись  от  страха.  И  вдруг  на  него  накатила
безмерная злоба. Прежде всего на  самого  себя.  Потом  на  Мартина.  Этот
Мартин подладился к нему, вкрался в душу, а когда стал ему  необходим,  то
покинул, предал его. Все ему враги, а хуже всех те,  кто  выдает  себя  за
близких друзей. И кто такой, собственно, этот Мартин? Хитрый дурак, делец,
в искусстве смыслит не больше собачонки Хуанито - словом, нуль. А до  чего
же он был уродлив! Как можно с таким носищем выпытывать и вынюхивать  его,
Франсиско, тайны. Со злостью нарисовал он, как Мартин сидит перед тарелкой
супа и жрет, а большой  его  нос  становится  все  больше,  и  вдруг  лицо
жующего, чавкающего и сопящего обжоры превратилось  в  нечто  невообразимо
непристойное. Это было уже не лицо, а мужской срам.
   Франсиско дрожал  от  гнева  и  раскаяния.  Как  можно  грешить  против
мертвеца!  На  рисунке  он  изобразил   собственное   свое   непотребство,
собственную беспредельную низость. Потому что Мартин был ему лучшим другом
и все для него делал; он, Гойя, из зависти к доброте друга приписывает ему
свои  собственные  гадкие,  свинские  мысли.  Мартин  обладал  благодатной
простотой, и демоны не могли к нему подступиться. К Франсиско же доступ им
открыт, а он-то, дурак, воображал, будто стал их господином.
   Вот они обсели его, омерзительно, осязаемо  близко,  сквозь  глухоту  к
нему доносится их карканье, скрежет,  крик,  он  ощущает  их  смертоносное
дыхание.
   Огромным усилием водя он овладел собой, выпрямился, сжал губы,  оправил
одежду, начесал волосы на уши.  Он,  Франсиско  Гойя,  первый  королевский
живописец, почетный президент Академии, не станет  жмуриться  и  в  страхе
закрывать лицо перед привидениями, он прямо  смотрит  на  них  даже  после
того, как они погубили его закадычного друга Мартина.
   Он обуздал дьявольское племя, пригвоздил к бумаге.
   Он рисует. Рисует себя упавшим головой на стол и закрывшим лицо руками,
а вокруг кишмя  кишит  ночная  нечисть,  зверье  с  кошачьими  и  птичьими
мордами, огромные чудовища,  совы,  нетопыри  обступают  его.  Все  ближе,
ближе.  Что  это?  Одно  из  чудовищ  уже  вскарабкалось  ему  на   спину.
Приблизиться к нему они могут, но проникнуть внутрь им больше не дано.
   Вот  он  уже  всунул   в   когти   одного   птицеподобиого   страшилища
гравировальную  иглу.  Теперь  призраки  будут  служить  ему,  будут  сами
подавать то орудие, вернее - оружие, которым  он  их  укротит,  прикует  к
бумаге и тем обезвредит.
   Теперь он больше не боялся привидений. Ему хотелось потягаться с  ними,
окончательно усмирить их. Он позвал их, и что же - они покорно  приплелись
на зов. Они являлись ему повсюду. Переменчивые формы облаков, когда он был
в пути, ветви деревьев, когда он гулял по саду, пробившиеся  сквозь  песок
струйки воды, когда он бродил  по  берегу  Мансанареса,  пятна  на  стенах
эрмиты и солнечные зайчики - все принимало облик  и  очертания  того,  что
гнездилось у него в душе.
   С юных лет изучал он природу демонов и знал больше  их  разновидностей,
чем остальные испанские художники и поэты, больше  даже,  чем  демонологи,
знатоки этого  вопроса,  состоящие  при  инквизиции.  Теперь,  преодолевая
страх, он призывал и тех из них, которые раньше  держались  в  стороне,  и
вскоре узнал всех до  одного.  Узнал  ведьм,  домовых,  кикимор,  лемуров,
обменышей, оборотней, эльфов, фей и  гномов,  упырей  и  выходцев  с  того
света,  великанов-людоедов  и  василисков.   Узнал   также   "шептунов   и
наушников", самых  гнусных  из  всех  призраков,  не  зря  носящих  те  же
прозвища, что и шпионы при полиции и священном судилище. Правда, узнал  он
и duendes и duendecitos - проказников кобольдов, которые из  благодарности
спешат услужить тем, кто,  неведомо  для  себя,  приютил  их,  и  за  ночь
исполняют всю домашнюю работу.
   У  многих  призраков  были  человеческие  лица,   в   которых   странно
смешивались черты друзей и врагов. Одна и та же ведьма напоминала  ему  то
Каэтану, то Пепу, то Лусию; в одном и том же дураковатом и грубоватом бесе
он видел то дона Мануэля, то дона Карлоса.
   Привидения  любили  являться  в  виде  монахов  или  судей   священного
трибунала и прелатов. Любили  они  также  подражать  церковным  обрядам  -
причастию, миропомазанию, соборованию. Одна ведьма  появилась  перед  ним,
сидя на закорках у сатира в  давая  обет  послушания;  души  праведных,  в
епископском облачении витавшие в горных высях, протягивали  ей  книгу,  на
которой она клялась, а со дна озера смотрели на  это  зрелище  послушницы,
распевая псалмы. У него не осталось ни капли страха перед привидениями. Он
испытывал теперь глубокую, презрительно-злобную жалость  к  тем,  кто  всю
жизнь дрожит перед нечистой силой, перед наваждением. Он  изобразил  толпу
тех, кто  благоговейно  поклоняется  эль  коко,  чучелу,  которое  портной
нарядил привидением.  Он  изобразил  народ,  показал  обездоленных,  нищих
духом, которые с  неиссякаемым  слепым  терпением  кормят  и  холят  своих
угнетателей - грызунов,  гигантских  крыс,  грандов  и  попов,  безмозглых
ленивцев, чьи глаза заклеены, уши заперты на замок, а сами они обряжены  в
старинные драгоценные негнущиеся, не в меру длинные наряды, не позволяющие
им пошевелиться. Он изобразил безропотную,  безликую  массу  подневольных,
простых людей, застывших в тупой, тяжкой неподвижности, меж  тем  как  еле
живой от истощения человек из последних сил удерживает гигантскую каменную
глыбу, а та вот-вот рухнет и раздавит его и всю толпу.
   Все  дерзостнее,  все  многозначительнее  становились  порождения   его
фантазии. Он уже не называл рисунки "сатирами", он  назвал  их:  "Выдумки,
причуды - Caprichos".
   Он  настигал  призраков  за  самыми  интимными  занятиями:  когда   они
напивались, когда совершали свой туалет, подстригая друг  другу  шерсть  и
когти. Он заставил их показать ему, как они летят на шабаш, как при помощи
ветров, испускаемых младенцем, поддерживают огонь под котелков с  варевом,
заставил посвятить его в ритуал besamano  -  целования  руки  у  сатаны  в
образе козла, заставил открыть ему тайные средства  и  заклинания,  какими
они пользуются, чтобы обратить человека в животное - в козла или кошку.

   Часто он обедал здесь же,
   В мастерской. Вина и хлеба
   С сыром приносил и духов
   Приглашал к столу: "Садитесь,
   Ешьте, черти!" Называл он
   "Mi amigo" козлонога.
   К черту дюжему любезно
   Обращался: "Chico, маленький
   мой". Он болтал, судачил,
   И шутил, и забавлялся
   Со страшилищами. Щупал
   Их рога и когти, дергал
   За хвосты. С большим вниманьем
   Он рассматривал тупые,
   Грубые и злые рожи,
   Дикие, смешные лица.
   И раскатисто, и глухо
   В тишине смеялся...
   Гойя
   Их высмеивал.



21

   Гойя позволил приходить  в  эрмиту  только  в  самых  крайних  случаях.
Исключение было сделано для одной Каэтаны.
   Она никогда не спрашивала о его работе. Но как-то раз она сказала:
   - Вечно ты сидишь здесь. Чем ты, собственно, занимаешься?
   - Набрасываю на бумагу кое-какие выдумки, безделки.  Для  них  как  раз
подходит новый способ акватинты. Но, повторяю, это  все  шутки,  фантазии,
капричос. - Он злился на себя, что так пренебрежительно отзывается о своих
произведениях. Надеялся, что Каэтана не попросит показать  ей  рисунки,  и
ждал этого.
   Она не попросила. Тогда у него, помимо воли, вырвалось:
   - Хочешь, я покажу тебе что-нибудь.
   Он протянул ей, не выбирая, первые попавшиеся листы, только отложил те,
где был намек на нее или  сходство  с  ней.  По  своему  обыкновению,  она
просмотрела  их  молча  и  быстро.  Глядя  на  дряхлую  старуху,   которая
наряжается перед зеркалом, она заметила с довольным видом:
   - Только смотри, чтобы она этого не увидела, твоя донья Мария-Луиза.
   Об остальных рисунках Каэтана не сказала ни слова.
   Франсиско был разочарован. И протянул ей листы, на которых фигурировала
она сама. Каэтана и их просмотрела с тем  же  доброжелательным,  спокойным
вниманием. О чете,  ведущей  игривый,  любовный  разговор,  в  котором  он
изобразил ее и себя, и о собачках, затеявших любовную возню у их ног,  она
сказала:
   - Вряд ли Пепа и дон Мануэль поблагодарят тебя за это.
   На мгновение он опешил. Но недаром  же  сам  он  показал  на  одном  из
рисунков, что никто себя не знает.
   В офорты с привидениями она вглядывалась дольше, чем обычно смотрела на
его картины.
   - Бригида тебе удалась, - заметила она. Но к большинству рисунков"  она
отнеслась холодно и даже неприязненно и в заключение сказала: - Непонятно.
Ты назвал это шутками. Откровенно говоря, я ожидала от твоих шуток  больше
остроумия. "Nous ne sommes pas amusees [нас это  не  развлекло  (фр.)],  -
процитировала она с чуть заметной, злой усмешечкой.  Потом  взяла  лежащую
наготове тетрадь и написала ему: "Откровенно говоря, на мой взгляд, многое
слишком резко и грубо".  -  А  многое  даже  безвкусно,  -  добавила  она,
стараясь выговаривать слова как можно отчетливее.
   Он был потрясен.  Он  ожидал,  что  она  в  ужасе  отшатнется  от  этих
рисунков; его не удивило бы, если бы она возмутилась, но сказать, что  это
грубо, безвкусно... Перед  ней  лежал  итог  и  плод  познания  всех  этих
блаженных  и  горьких  пяти  лет.  После  чреватого  грозными  опасностями
плавания он открыл свою Америку. А она на это говорит: безвкусица.  Оценка
грандессы. Ей можно отплясывать десмайо. Ей можно убрать мужа,  который  в
чем-то стал помехой. А  когда  он,  Франсиско,  вызвал  и  победил  духов,
стремившихся погубить его, так это называется безвкусицей.
   Спустя мгновение он уже совладал с охватившей  его  досадой.  Следовало
предвидеть, что ей это будет чуждо, и не  показывать  рисунков.  "Всеобщий
язык", - вспомнилось ему. Молодой Кинтана ошибся. Он засмеялся.
   - Над чем ты смеешься?
   - Над тем, что я тут натворил, - ответил он, сложил Капричос и  спрятал
в ларь.
   На следующий день у него был готов новый рисунок. Он нарисовал  мужчину
и женщину, связанных вместе и привязанных к дереву, они  делают  отчаянные
попытки освободиться друг от друга, а над их  головами  распростер  крылья
огромный сыч в очках: одной лапой он вцепился в ствол дерева, другой  -  в
волосы женщины. Ховельянос и Кинтана, несомненно, скажут, что огромный сыч
в очках  -  это  церковь,  своими  законами  утверждающая  нерасторжимость
священных брачных уз; Мануэль скажет, что  сова  -  это  рок,  соединивший
Мигеля с Лусией; Мигель решит, что  сова  изображает  путы,  приковывающие
Мануэля к Пепе; он же знает,  что  на  рисунке  изображено  и  все  это  и
вдобавок его собственная неразрывная связь с Каэтаной.
   Через несколько дней в Кинта дель  Сордо  неожиданно  появился  Пераль.
Гойя, недоверчивый от природы и ставший еще  недоверчивее  из-за  глухоты,
сразу же решил, что Пераля прислала Каэтана. Вот каково впечатление от его
нового искусства! На короткий миг он почувствовал, что волна ярости  опять
готова захлестнуть его. Но тут же поведение Каэтаны предстало перед ним  в
комическом свете; она ведь не утаила своего мнения о рисунках, и если себя
самое она приняла за Пепу, почему ей было не принять его за сумасшедшего?
   - Признайтесь, доктор, - с насильственной веселостью сказал  он,  -  вы
пришли по поручению доньи Каэтаны посмотреть, каково мое самочувствие.
   - И да, и нет, дон  Франсиско,  -  таким  же  наигранно  веселым  толом
ответил Пераль. - Не скр