с  умилением  сравнивал
слегка растроганный Гойя жалкую, несмотря на всю свою гордыню  и  парадное
великолепие, королеву  и  цветущую  герцогиню  Альба  в  ее  дорогостоящем
простом наряде. У стареющей Марии-Луизы более  острый  ум  и  безграничная
власть, зато та, другая, так томительно хороша.  Злы  они  обе,  злы,  как
ведьмы, и не известно еще, которая из двух ведьм опаснее  -  красивая  или
безобразная. Как бессмысленно, как глупо и жестоко  со  стороны  герцогини
Альба второй раз унижать свою соперницу. Не приведет к добру,  если  он  и
дальше будет смотреть на эту женщину. С мрачной решимостью  он  в  десятый
раз приказал себе уйти сейчас же вслед за королем.
   Но он знал: он не уйдет. Он знал, эта красивая  злая  женщина  -  самое
большое искушение  и  самая  страшная  опасность;  такое  бывает  в  жизни
один-единственный раз и больше  никогда  не  повторится,  она  -  источник
величайшей радости и величайшего страдания. Но его имя Франсиско  Гойя,  и
он не побоится встречи с этим единственным в жизни.
   На этот раз дон Мануэль спел только три  песни.  И  не  успел  окончить
третью, как королева сказала:
   - Вы собирались завтра пораньше на охоту, Карлос. Я думаю, нам пора.
   Король расстегнул свой парадный жилет, под ним был другой,  простой,  а
на нем - много  цепочек  от  часов.  Он  вытащил  двое  часов,  посмотрел,
послушал, сравнил их: он любил часы и точность.
   - Сейчас только двенадцать минут одиннадцатого, -  заявил  он.  Спрятал
часы,  застегнулся,  еще  удобней  уселся  на  своем  стуле  и   продолжал
переваривать пищу, ленивый, дородный, спокойный.  -  Еще  полчасика  можно
посидеть, - сказал король. - Тут очень уютно.
   Дон Дьего, аббат, с радостью ухватился за слова короля. Ярый  противник
войны, он знал, что дон Мануэль и королева не прочь заключить мир, но пока
что из осторожности опасаются  высказывать  подобные  мысли  вслух.  Умный
аббат рассчитывал на то, что темпераментная донья Мария-Луиза, разозленная
поражением, которое она потерпела как женщина, обрадуется случаю  показать
свои  способности  государственного  деятеля  и   блеснуть   на   поприще,
недоступном ее сопернице.
   - Ваше величество, - начал аббат, воспользовавшись удобным  случаем,  -
изволили похвалить веселое настроение сегодняшнего дня,  "уют",  как  вам,
ваше величество, угодно было выразиться.  И  всюду,  где  сейчас  сходятся
испанцы, все равно какого звания - высокого или подлого, всюду,  государь,
вы услышите тот же вздох облегчения, ибо все чувствуют,  что  ваше  мудрое
правление скоро приведет к окончанию жестокой войны.
   Дон Карлос с удивлением посмотрел на массивного, тяжеловесного мужчину,
с таким изяществом  носившего  свою  черную  сутану.  Что  это  за  птица:
придворный или священнослужитель? А уж к  чему  клонит  он  свою  странную
речь, король  и  совсем  не  мог  понять.  Но  донья  Мария-Луиза,  как  и
предполагал аббат, схватила приманку и не упустила случая блеснуть если не
как женщина,  то  как  королева.  Она  выкажет  себя  доброй  государыней,
предпочитающей худой мир почетной, но стоящей много крови и денег войне.
   - Ваши слова, господин аббат, - заявила она своим  звучным  голосом,  -
были нам очень приятны. Мы - король и я - дольше  и  горячее  всех  прочих
защищали против мятежных французов священный принцип монархии. Просьбами и
угрозами старались мы побудить наших союзников помнить о своей обязанности
отвоевать Францию и вернуть  ее  помазаннику  божьему.  Но,  к  сожалению,
союзники - и монархи, и народы - не так охотно идут на жертвы,  как  мы  и
наши испанцы. Они уже склонны признать Французскую  республику,  нисколько
не считаясь с нами. Если же мы останемся в  одиночестве,  мы  должны  быть
готовы к тому, что другая, известная своей алчностью, держава,  завидующая
нашей силе на море, нападет на нас в то время, когда мы будем вести бой не
на жизнь, а на смерть, сражаясь у границ государства. Итак, мы - король  и
я - пришли  к  заключению,  что  в  должной  мере  поддержали  честь  -  и
собственную, и национальную, - и если мы даруем теперь мир нашему  народу,
мы будем правы перед богом и людьми. Это будет почетный мир.
   Так говорила Мария-Луиза Пармская и Бурбонская. Она не встала;  подобно
истукану восседала она в своем широком роброне, украшенная драгоценностями
и перьями. Она переняла царственную осанку своих  предков,  изучив  ее  по
портретам; у нее был красивый голос, которым она хорошо владела, а  легкий
итальянский акцент только увеличивал торжественное расстояние между ней  и
ее слушателями.
   Отчаяние охватило при ее  словах  бедного  мосье  де  Авре,  посланника
французского царственного отрока и его регента. Он так ждал этого  вечера,
был так польщен  приглашением  герцогини  Альба  и  тем,  что  его  бедной
красивой  и  такой  одаренной  девочке  предложили   принять   участие   в
"Дивертисменте". Но единственным  светлым  лучом,  озарившим  черную  тьму
этого вечера, было короткое появление Женевьевы на сцене.  Во-первых,  ему
пришлось любоваться  физиономией  хитрого  аббата,  этого  толстого  змия,
изливающего свой яд на его царственного господина, а затем  -  ненавистным
лицом  Ховельяноса,   того   архимятежника,   которого   их   католическим
величествам подобало бы видеть на эшафоте, а не в гостиной герцогини Альба
живым и невредимым. Уж не говоря о том,  что  сюда  пожаловал  собственной
персоной  этот  наглый  художник,  который  все  снова   и   снова   самым
бесцеремонным образом напоминает ему о деньгах, а  ведь,  кажется,  должен
был бы радоваться, что увековечил  посланника  его  величества  маленького
короля Франции, этого трогательного дитяти. И вот теперь на него обрушился
самый страшный удар. Собственными ушами услышал он, как королева Испании в
присутствии грандов в грубо откровенных, бесстыдных словах предала принцип
монархии, который обязана была защищать. И он должен был сидеть и  слушать
спокойно, не теряя самообладания, он не  мог  уронить  голову  на  руки  и
разрыдаться. Ах, лучше бы он остался в мятежном Париже и вместе  со  своим
государем погиб под ножом гильотины!
   Зато велика была радость аббата и Ховельяноса. Аббат гордился тем,  что
знание человеческой души не  изменило  ему  и  он  не  упустил  подходящей
минуты. В сущности говоря, он был единственный человек  с  государственным
умом по эту сторону Пиренеев. То, что в истории вряд  ли  будут,  отмечены
его заслуги перед прогрессом, не очень  омрачало  его  торжество.  В  свою
очередь,  Ховельянос  тоже,  конечно,  понимал,  что  Марию-Луизу  -   эту
Мессалину, эту венценосную блудницу - побудили объявить о своем  намерении
заключить мир совсем не заботы о благоденствии  страны,  а  опасения,  что
из-за всевозрастающих военных расходов ей и ее любовнику при их  безмерной
расточительности может не хватить золота. Но каковы бы  ни  были  причины,
она во всеуслышание заявила, что готова прекратить войну. Наступит мир,  а
вместе с ним  пора,  когда  рьяному  поборнику  благих  начинаний  удастся
провести реформы, полезные народу.
   Заявление   доньи   Марии-Луизы   для   большинства   гостей    явилось
неожиданностью, хотя они и были в какой-то мере к нему  подготовлены.  Они
находили решение монархов пусть и бесславным, но разумным. Окончание войны
их радовало; ее продолжение означало для каждого  стеснение  в  средствах.
Надо также отдать должное королеве.  Она  сумела  умно  и  с  достоинством
преподнести свое не очень-то почетное для Испании решение.
   Итак, донья Мария-Луиза  угодила  грандам.  Но  она  не  угодила  донье
Каэтане Альба.  Та  не  могла  потерпеть,  чтобы  эта  женщина,  чтобы  ее
соперница сказала последнее слово, значительное и гордое, да еще в  ее  же
собственном доме. Герцогиня захотела ответить, возразить.
   - Несомненно, - сказала она, - очень многие испанцы  будут  восхищаться
мудрым королевским решением. Но лично  я,  а  вместе  со  мной,  вероятно,
немало других  испанцев  будут  глубоко  огорчены,  что  у  нас  думают  о
заключении мира, в то время как неприятельские войска еще на нашей  земле.
Я помню, как бедняки отдавали последнее добро на вооружение; я помню,  как
народ шел на войну с песнями, с пляской, с воодушевлением. Я, конечно, еще
молода и глупа, но что поделаешь, после  тогдашнего  подъема  такой  конец
представляется мне, как бы это сказать, немножко слишком трезвым.
   Она поднялась. Белая и  тонкая,  стояла  она,  противопоставляя  высшую
простоту пышному великолепию королевы.
   Бедный французский посол мосье де  Авре  возликовал.  Раздаются  еще  в
Испании голоса в защиту того, что  благородно  и  свято,  есть  еще  люди,
готовые вступиться за монархию, на которую восстали безбожные мятежники! С
умилением смотрел он на иберийскую Жанну д'Арк  и  нежно  поглаживал  руку
своей Женевьевы.
   На остальных слова Каэтаны  тоже  оказали  свое  действие.  Разумеется,
королева права, а слова герцогини  Альба  -  романтика,  чистейший  вздор,
героические бредни. Но как она хороша, и смелость  какая!  Найдется  ли  в
Испании еще хоть один  человек,  будь  то  мужчина  или  женщина,  который
отважился бы говорить с ее католическим  величеством  королевой  так,  как
сейчас говорила она? Сердца  всех  гостей  принадлежали  герцогине  Альба.
Никто не сказал ни слова, когда она кончила.  Только  дон  Карлос  покачал
своей большой головой и умиротворяюще заметил:
   - Ну-ну-ну... Да как же так можно, моя милая!
   С болезненной ясностью  почувствовала  донья  Мария-Луиза,  что  и  эта
победа обернулась для  нее  поражением.  Она  могла  бы  оборвать  дерзкую
ослушницу, но нельзя было дать волю своим чувствам, нельзя было  показать,
что слова соперницы ее задели, нельзя было рассердиться.
   - Фасад вашего нового дома, моя милая юная подруга, - спокойно  сказала
она, - выдержан, правда, в прекрасном староиспанском стиле, но внутри  все
убранство вполне современно. Может быть, это справедливо и в отношении вас
лично.
   Трудно было бы найти лучший ответ, королева достойным образом  одернула
свою статс-даму. Но  донья  Мария-Луиза  отлично  понимала,  что  все  это
напрасно: для всех она  по-прежнему  уродливая  старуха,  и  ее  соперница
всегда будет права, как бы неправа она ни была.
   Это, несомненно, знала и герцогиня Альба. Она присела перед королевой и
сказала с дерзким смирением:
   - Очень сожалею, ваше величество, что прогневала вас. Я рано  осиротела
и не получила должного воспитания. Вот и случается, что иногда я  невольно
погрешаю против строгого и мудрого этикета испанского двора.
   Но, говоря, она искоса поглядывала на портрет своего предка,  кровавого
герцога Альба, фельдмаршала, который на требование короля отчитаться перед
ним представил следующий счет: "Для испанского государства  завоевал  -  4
королевства, одержал - 9  решающих  побед,  успешно  провел  -  217  осад,
прослужил - 60 лет".
   С двойственным чувством слушал Гойя пререкания  двух  знатных  дам.  Он
верил в божественное происхождение королевской власти, верноподданническое
послушание было для него столь же свято, как и  почитание  девы  Марии,  и
слова герцогини Альба казались  ему  дерзким  кощунством;  слушая  их,  он
мысленно осенял себя крестным знамением: столь  непомерная  гордыня  могла
навлечь беду на голову говорившей. И все же сердце  его  почти  болезненно
сжалось - такое восхищение вызывали в нем гордость и красота Каэтаны.
   Их величества, настроенные  не  очень  милостиво,  вскоре  удалились  с
большой помпой. Гойя остался. Большинство гостей также осталось.
   Теперь дон  Гаспар  Ховельянос  счел  за  должное  прочитать  герцогине
нравоучение. Он хотел это сделать сейчас же после ее  речи,  но  гордая  и
прекрасная  Каэтана  Альба  с  ее  пламенной  любовью  к  родине  и  с  ее
опрометчивостью предстала пред ним как аллегория его отчизны, и у него  не
хватило духу высказать ей свое мнение в присутствии соперницы.  Теперь  же
он с важным видом отверз уста.
   - Сеньора, донья Каэтана, - сказал он, - я понимаю  ваше  огорчение  от
того, что война будет закончена, но  не  выиграна.  Поверьте,  мое  сердце
страдает за Испанию не менее вашего. Но мозг мой мыслит  согласно  законам
разума. На этот раз советчики государя  правы.  Дальнейшее  ведение  войны
может принести  только  бедствия:  нет  более  тяжкого  преступления,  чем
ненужная война. Нелегко мне просить даму представить себе все ужасы войны.
Позвольте,  однако,  процитировать  несколько  строк  из  самого  крупного
писателя нашего столетия.
   И он процитировал:
   - "Кандид перелез через кучу умирающих и трупов и добрался до  деревни,
разгромленной и спаленной: враги сожгли ее согласно законам международного
права. Мужчины, сгибаясь под ударами, смотрели, как душили их жен, которые
умирали, прижимая детей  к  окровавленной  груди.  Девушки  со  вспоротыми
животами,  удовлетворив  естественную   потребность   нескольких   героев,
испускали дух; другие, полуобгорелые, молили о смерти. Земля была  покрыта
разбрызганным мозгом и отрубленными ногами и руками". Прошу извинить меня,
милостивые государыни и милостивые государи, за неприятную картину.  Но  я
могу сказать по собственному опыту: писатель прав. И смею  прибавить:  то,
что он описывает, происходит сейчас, в эту самую  минуту,  этой  ночью,  в
наших северных провинциях.
   То, что сеньор Ховельянос, не убоясь  инквизиции,  процитировал  самого
запрещенного писателя на свете,  мосье  де  Вольтера,  да  еще  во  дворце
герцогини Альба, было бестактно, но  не  лишено  пикантности.  Гости  были
очень  возбуждены  и  долго  не  расходились.  Гойя  же  воспринял   слова
Ховельяноса как предостережение против герцогини Альба.  То,  что  делает,
что говорит эта женщина, грозит гибелью. Больше он не хочет  иметь  с  ней
дело. Он собрался уходить, на этот раз окончательно.
   Но вдруг Каэтана обернулась  к  нему,  слегка  коснулась  пальцами  его
рукава, призывно открыла веер.

   И она сказала: "Знайте,
   В чем-то я ошиблась, Гойя.
   Я просила вас портрет мой
   Написать по возвращеньи
   В город из Эскуриала".
   Гойя слушал, удивленный,
   Приготовившись к внезапной
   Новой дьявольской ловушке.
   А она, к нему приблизясь,
   Вкрадчиво, проникновенно
   Продолжала: "Я ошиблась
   И прошу у вас прощенья,
   Дон Франсиско!.. Не хочу я,
   Не могу я ждать так долго.
   Слышите! Или сейчас же
   Я пришлю вам приглашенье
   Ко двору, или сама я
   Возвращусь сюда... Франсиско,
   Вы обязаны немедля
   Написать меня. Мы с вами
   Создадим такое чудо,
   Что весь город так и ахнет".



12

   Когда Гойя обедал в домашнем  кругу,  а  это  бывало  очень  часто,  он
превращался в любящего семьянина и радовался, глядя на свою  жену  Хосефу,
на детей, радовался еде и питью, застольным разговорам. Но  сегодня  обед,
против обыкновения, проходил невесело, и все за столом - сам Гойя, Хосефа,
трое детей и сухопарый Агустин - больше молчали. Было  получено  известие,
что Франсиско Байеу, брату Хосефы, болевшему уже давно, осталось жить  дня
два-три, не больше.
   Гойя исподтишка наблюдал за  женой.  Она  сидела  прямая,  как  всегда,
переживания  не  отражались  на  ее  длинном  лице.  Светлые  живые  глаза
устремлены в пространство; большой нос, рот с тонкими губами строго  сжат,
верхняя губа чуть-чуть втянута, пожалуй, подбородок еще слегка заострился.
Золотисто-рыжие волосы заплетены в тяжелые  косы  и  уложены  над  высоким
лбом, словно старинная жреческая тиара, косо срезанная от лба к затылку. В
Сарагосе, когда они были еще молодыми супругами, он  изобразил  ее  раз  в
виде пречистой девы, сияющей ласковой прелестью, а двоих детей  -  в  виде
младенца Христа и маленького Иоанна. С тех пор он прожил  с  ней  двадцать
лет; вместе делили они надежды и разочарования, и хорошее  и  плохое;  она
родила ему детей - одни остались в живых, другие умерли. Но какой он видел
ее тогда, такой видел иногда и сейчас; несмотря на многие беременности,  в
сорокатрехлетней Хосефе  было  что-то  девичье,  нежное,  что-то  детское,
какая-то строгая прелесть.
   Он отлично знал, что сейчас переживает Хосефа, и жалел ее.  Со  смертью
брата она теряла очень многое. В него, в Гойю, она влюбилась только как  в
мужчину - за его силу, упорство, за  полнокровность  всего  его  существа:
Гойю-художника она никогда не ставила высоко. Тем  сильнее  верила  она  в
гениальность своего брата; для нее главой семьи был он,  Франсиско  Байеу,
первый живописец короля, президент Академии, известный испанский художник;
лучи его славы падали и на семью Гойи, и Хосефу всегда  глубоко  огорчало,
что Гойя восстает против него и его теорий.
   Она была очень похожа на брата. Но то, что Гойе казалось нестерпимым  в
шурине, нравилось ему в Хосефе. Шурин  раздражал  его  своим  чванством  и
косностью; Хосефа тоже гордилась своим  почтенным  родом,  она  тоже  была
упряма и скрытна, но это даже нравилось ему. Он любил ее за  то,  что  она
такая, за  то,  что  она  истая  Байеу  из  Сарагосы.  Часто  он  принимал
неприятные для него заказы  только  из  желания  доказать  ей,  что  может
доставить средства, необходимые для  жизни  на  широкую  ногу,  подобающей
женщине из рода Балеу.
   Никогда Хосефа не упрекала Гойю за его несостоятельность как художника,
никогда  не  упрекала  за  частые  связи  с  женщинами.   Ее   безусловная
преданность казалась ему само собой понятной.  Ежели  ты  вышла  замуж  за
Франсиско Гойю, так должна знать, что-он не человек долга, а мужчина.
   Зато Байеу не раз пробовал совать свой нос в жизнь Гойи. Но  он,  Гойя,
здорово  сбил  спесь  со  своего  шурина,  господина  первого  придворного
живописца, господина учителя и человека долга. Чего  шурину  нужно?  Разве
он, Гойя, пренебрегал когда своими супружескими  обязанностями?  Разве  не
делал ей каждый год по ребенку? Не обедал дома? Не содержал ее лучше,  чем
полагается по его званию  и  состоянию?  Она  сама  экономна,  можно  даже
сказать - скуповата. Не удивительно, раз она сестра человека долга.  Разве
не пришлось силой заставлять ее  завтракать  в  постели?  Шоколадом  -  на
аристократический лад. Лучшим сортом шоколада, шоколадом моо  из  Боливии,
натертым лавочником  в  ее  присутствии.  Байеу  отвечал  высокомерно,  он
намекнул на деревенское  происхождение  Гойи,  непочтительно  отозвался  о
даме, с которой у Гойи была связь, и Гойя вынужден  был  взять  шурина  за
горло и несколько раз тряхнуть; при том  кое-где  разорвался  его  тканный
серебром кафтан.
   И вот донье Хосефе предстояло потерять брата,  а  с  ним  из  ее  жизни
уходило столько блеска. Но лицо ее было невозмутимо,  она  вполне  владела
собой, и Гойя любил ее за это и восхищался ею.
   Постепенно угрюмое молчание за столом начало его  угнетать.  Неожиданно
он заявил, чтоб кончали обед без него, он  хочет  навестить  Байеу.  Донья
Хосефа с удивлением подняла на него глаза. Потом ей  показалось,  что  она
поняла: несомненно, Франсиско хочет без свидетелей  попросить  прощения  у
умирающего за все причиненное ему зло. И эта мысль была ей приятна.
   Гойя застал шурина лежащим на низкой постели, со всех сторон обложенным
подушками. Худое, изжелта-серое лицо с еще более  глубокими,  чем  обычно,
морщинами глядело сердито, строго, страдальчески.
   Гойя  заметил,  что  знакомый  образ  на  стене,  изображающий  святого
Франциска, висит вверх ногами. Согласно старому народному суеверию, только
такими энергичными мерами можно было побудить святого к  оказанию  помощи.
Навряд ли образованный, рассудительный шурин  ожидал  помощи  от  подобных
средств, тем более, что его пользовали лучшие врачи. Но, как видно, он  не
гнушался и таких окольных путей, чтобы сохранить  свою  жизнь  для  семьи,
родины и искусства.
   Гойя внушал себе, что должен горевать об умирающем - ведь это  же  брат
его жены. Шурин, в общем, желал ему добра, а иногда оказывал  существенную
помощь