е с  широким  шарфом  вместо  пояса,  в  шляпе  с  огромными
опущенными полями и никогда не расставались с длинным плащом -  капой,  со
складным ножом - навахой  и  с  толстой  черной  сигарой.  Женщины  носили
открытые туфли, вышитый, глубоко вырезанный лиф,  перекрещенную  на  груди
яркую шаль; в праздник они щеголяли кружевной мантильей и высоким гребнем.
Частенько за левую подвязку у них был заткнут маленький кинжал.
   Власти с опаской поглядывали на длинный  плащ  махо  и  на  широкополую
шляпу, закрывающую лицо. Махо любил длинный плащ потому, что он  прикрывал
грязную рабочую одежду, а случалось, и что-нибудь такое, что лучше было не
показывать; любил он и широкополую шляпу, кстати бросавшую тень  на  лицо,
которому не к чему быть узнанным.
   - Мои мадридцы не ходят, как мирные подданные цивилизованного  монарха,
а крадутся по улицам, прикрывая  лица,  словно  заговорщики,  -  жаловался
Карлос III.
   Первый  министр  Карлоса  III  неаполитанец  Скиллаче  в  конце  концов
запретил плащи и шляпы. В ответ на это махи взбунтовались  и  прогнали  из
страны   министра-чужеземца.   Его    более    сообразительный    преемник
распорядился, чтобы палач во время исполнения своих  обязанностей  надевал
пресловутую шляпу; это подействовало - многие перестали носить ее.
   Маха и махо не только одевались по-своему, у них  были  и  свои  особые
обычаи, особые взгляды, особый язык. Махо чтил исконные испанские традиции
и горой стоял за  абсолютную  монархию  и  духовенство,  тогда  как  новых
законов и указов не признавал. Занятие контрабандой  он  рассматривал  как
свою привилегию, для него было делом  чести  курить  только  контрабандный
табак. Держал себя махо  с  достоинством  и  не  любил  зря  болтать.  Но,
заговорив, он употреблял цветистые, высокопарные обороты; его хвастливость
и фантастическое  вранье  служили  для  поэтов  источником  вдохновения  и
славились за пределами Испании.
   Махо был гордец. Никто не смел наступить ему на ногу или хотя  бы  косо
на него посмотреть. Он вечно враждовал со щеголем из среднего  сословия  -
петиметром. Для махо и махи не было  лучше  удовольствия,  как  подпортить
изысканный наряд сынка  зажиточных  горожан  или  растрепать  замысловатую
куафюру щеголихи. Полиция избегала иметь дело с  махо;  да  и  все  вообще
избегали с ним связываться, потому что он отличался неуживчивым  нравом  и
по любому поводу пускал в ход крепкое словцо или кулаки, а то и нож.
   В борьбе с просвещением и разумом, с французским духом, с революцией  и
всем, что с нею связано, махо был надежнейшим союзником престола и церкви.
Махо  любил  роскошные  королевские  дворцы,  красочные  выезды   грандов,
великолепие церковных процессий, он любил быков, лошадей, флажки и шпаги и
в своей необузданной  национальной  гордости  с  недоверием  и  ненавистью
смотрел не носителей просвещения, на либералов,  на  франкофилов,  которые
хотели все это упразднить. Тщетно  передовые  писатели  и  государственные
деятели обещали ему лучшие жилища, больше хлеба и мяса. Махо готов был  от
всего отказаться, лишь бы ему  оставили  его  излюбленные  игры  и  пышные
празднества.
   Недаром пеструю и восторженную  толпу  зрителей  на  этих  празднествах
составляли именно махи и их кавалеры. В театрах они занимали весь  партер,
составляли основное ядро  чорисо  и  полако,  они  бунтовали,  когда  были
запрещены autos sacramentales - народные "священные действа", где Христос,
едва сойдя с креста, менял терновый венец и набедренную повязку на  одежду
махо и  вместе  с  другими  участниками  "страстей  господних"  отплясывал
сегидилью.  Махо  был  страстным  приверженцем   аутодафе   и   не   менее
восторженным приверженцем боя быков; он возмущался, когда  тореадоры,  или
быки, или осужденные грешники плохо умирали.  Сильнее  всего  он  презирал
малодушие.
   В любви  махо  был  горяч,  щедр  и  непостоянен.  Он  охотно  одаривал
возлюбленную дешевыми побрякушками, колотил ее, стоило ей не угодить  ему,
и требовал подарки назад, когда бросал ее или она его  бросала.  Маха,  не
задумываясь, обирала до  нитки  влюбленного  щеголя:  замужняя  маха  тоже
держала при себе состоятельного кортехо, а то  и  двоих.  Мужчины  испанцы
считали, что маха обладает теми качествами, которые они особенно ценили  в
женщине. На улице она - королева, в церкви - ангел, и сатана - в  постели.
Да и чужеземцы утверждали, что ни одна женщина в мире не сулит и не  дарит
столько сладострастия, утех и упоения, сколько  настоящая  маха.  В  своей
знаменитой книге об Испании посол  Людовика  XVI  Жан-Франсуа  де  Бургуэн
очень красноречиво распространяется о бесстыдстве и распущенности  махи  и
еще красноречивей о соблазне и сладострастии, исходящем от нее.
   Махо считал себя носителем испанского духа - espanolismo, ни на йоту не
уступая в этом знатнейшим грандам. И так же смотрела на него вся  Испания.
Лишь тот, в ком было что-то от махо, признавался настоящим испанцем;  махо
и маха были излюбленными героями сайнетов и тонадилий,  излюбленной  темой
для писателей и художников.

   Даже гранды и грандессы
   Не считались с запрещеньем
   Надевать костюмы махо.
   С превеликою охотой
   Наряжались они в эти
   Пестрые одежды. Часто
   В разговор они вставляли
   Меткие словечки махо.
   Грандам, знатным горожанкам
   Нравилось играть роль махи
   Или махо. Да и вправду
   Многие из них когда-то
   Были имя.



17

   В Сан-Ильдефонсо Гойя был принят весьма учтиво. Квартиру ему отвели  не
в гостинице, а  в  самом  дворце.  Его  ждали  книги,  лакомства  и  вина,
приготовленные с явным знанием его вкуса.
   Один  из  лакеев  в  красных  чулках  был  всецело  предоставлен   ему.
Апартаменты его состояли из трех комнат  -  одну  из  них  он  должен  был
превратить в мастерскую.
   Ему передали просьбу Мануэля прийти к шести  часам  в  манеж  -  место,
необычное для встреч в вечернее время. Быть может, Мануэль или сама  донья
Мария-Луиза хотят опять позировать верхом?
   В манеже он застал Мануэля и Пепу, которая радостно приветствовала его.
   - Какое счастье, что дон Мануэль надумал пригласить вас, - сказала она.
- Мы отлично провели время в здешних чудесных горах. Надеюсь, вы  тоже  не
скучали, Франсиско?
   Рядом  стоял  Мануэль  в  костюме  для  верховой   езды   и   ухмылялся
самодовольной, собственнической улыбкой.
   Значит, Каэтана была права. С ним сыграли  наглую,  глупую  шутку.  Эти
двое, верно, и сами не понимали,  какое  зло  причинили  ему  -  ведь  они
разбили величайшее счастье его жизни.  А  может  быть,  им  только  это  и
требовалось? Смешно и обидно думать, что прихоть какой-то дряни, отставной
потаскушки Пепы, загубила все очарование подаренного ему судьбой лета.
   - У меня на вас большие виды. Прежде всего я  хотел  бы  иметь  портрет
сеньоры Тудо верхом на лошади. Ведь, правда, ей удивительно идет амазонка?
- сказал Князь мира, отвесив непринужденный поклон в сторону Пепы. А конюх
уже кинулся за оседланной заранее лошадью.  Гойе  очень  хотелось  влепить
Пепе увесистую пощечину, как сделал бы настоящий махо. Но он  уже  не  был
махо, его  испортили  удача  и  придворная  жизнь.  Раз  его  вытребовали,
рассудил он, незачем все губить в порыве раздражения. Ну, конечно, он и не
подумает писать эту хрюшку верхом на коне.  "Орел  парит  в  небе,  свинья
копается  в  навозе".  Какая  неслыханная   наглость   со   стороны   этой
расфуфыренной твари взгромоздиться на коня и требовать, чтобы ее писали  в
виде грандессы! Да еще кто - он, Гойя!
   - К сожалению, эта задача выше моих сил, дон Мануэль, - вежливо  сказал
он. - Мне не дано живописать красоту. Если я попытаюсь изобразить  сеньору
Тудо на коне, боюсь, что картина получится много ниже вашего, дон Мануэль,
представления об оригинале.
   По белому равнодушному лицу Пепы пробежала судорога.
   - Я так и думала, что ты испортишь  мне  все  удовольствие,  Франчо,  -
сказала она. - Вечно ты все изгадишь. - Она нахмурила свой низкий  широкий
лоб. - Дон Мануэль, пожалуйста, обратитесь к Маэлье или Карнисеро.
   Мануэль понял, что затея представляется художнику чересчур рискованной.
В сущности, он и сам рад был увильнуть от этого опасного предприятия.
   - Не будем решать сгоряча, сеньора, - постарался  он  ее  успокоить.  -
Если сам Гойя не берется писать вас верхом, то неужели какой-нибудь Маэлья
или Карнисеро окажется на высоте подобной задачи?
   С Пико де Пеньялара веял приятный  легкий  ветерок,  но  в  благодатном
свежем воздухе чувствовалась гроза.
   - Пожалуй, мне лучше удалиться, - сказал Франсиско.
   - Вздор, Франчо, - возразил Мануэль. -  Я  освободился  на  сегодняшний
вечер. Пепа образумится, и вы непременно откушаете с нами.
   Пепа сидела за столом, бесстрастная, молчаливая  и  красивая.  Гойя  не
прочь был провести с ней ночь. Это было бы местью и Каэтане, и Мануэлю,  и
самой Пепе. Но ему не хотелось показывать ей, что она  по-прежнему  влечет
его. Он тоже говорил мало.
   Зато Мануэль был натужно весел.
   - Я знаю, как вы должны написать Пепу, - придумал он,  -  с  гитарой  в
руках.
   Это показалось Франсиско неплохой идеей. Орел в небе, свинья в  навозе,
тупая Пепа с гитарой в руках.
   Гойя охотно принялся за работу.  Пепа  была  благодарной  моделью.  Она
сидела в ленивой позе, будившей вожделение, и смотрела ему  прямо  в  лицо
бесстыдным взглядом. Он  страстно  желал  ее.  Он  знал,  что  она  сперва
поиздевается над ним, но  тем  покорнее  будет  потом.  Но  он  был  полон
Каэтаной. "Не поддамся!", - думал он. И только вложил в портрет  все  свое
вожделение. Работал он быстро; при желании он мог бы угнаться  за  Быстрым
Лукой. "Дама с гитарой" была закончена в три сеанса.
   - Это у тебя удачно получилось, Франчо, -  с  удовлетворением  заметила
Пепа.
   Дон Мануэль был в восторге.
   Королева  пригласила  Франсиско  к  себе.  Значит,  верно,  что  и  она
участвовала в заговоре. С досадой в душе Франсиско отправился к ней...
   Она  приветливо  поздоровалась  с  художником,  и  в   нем   заговорило
благоразумие. В сущности, у него нет причин досадовать на королеву. Не ему
хотела она испортить лето и отравить радость, а только  своему  недругу  -
герцогине Альба, да и не удивительно, ведь та столько раз выводила  ее  из
себя. В глубине души Франсиско даже  льстило,  что  королева  и  герцогиня
ссорятся из-за него. Надо будет написать об этом другу Мартину в Сарагосу.
   Мария-Луиза  искренне   радовалась   присутствию   Гойи.   Она   ценила
разумность, независимость  и  вместе  с  тем  скромность  его  суждений  и
понимала его искусство. Кроме того, она злорадствовала, что Гойя находится
здесь, а  не  в  Пьедраите.  Не  то  чтобы  ей  хотелось  отбить  у  Альбы
обрюзгшего, стареющего Франсиско; уж если на то  пошло,  она  предпочитала
крепких молодцов, не слишком умных, зато умеющих щегольски носить  мундир.
Но эта особа стала слишком дерзка, надо ее время  от  времени  одергивать.
Потому-то Гойя и будет теперь писать ее, Марию-Луизу де Бурбон-и-Бурбон, а
не Каэтану де Альба.
   Воспоминание о герцогине навело ее на  удачную  мысль.  Она  предложила
Гойе писать ее в виде махи.
   Франсиско был неприятно поражен. То пиши Пепу амазонкой, а  королеву  -
махой. Про себя он не раз думал, что у нее есть что-то от махи  -  в  том,
как она пренебрегает этикетом,  как  презирает  сплетни,  а  главное  -  в
необузданной жажде  жизни.  Но  грандессам  разрешалось  наряжаться  махой
только для костюмированного бала, всем покажется по меньшей мере странным,
если донья Мария-Луиза будет позировать в таком виде. А  ему  не  миновать
новых осложнений с Каэтаной.
   Он осторожно попытался отговорить королеву. Она настаивала и пошла лишь
на одну уступку: согласилась,  чтобы  наряд  был  не  пестрый,  а  черный.
Впрочем, она, как всегда, оказалась удобной моделью и скорее помогала, чем
мешала художнику, то и дело повторяя ему:
   - Пишите меня такой, как я есть. Ничего не приукрашивайте. Я хочу  быть
такой, какая есть.
   И все-таки работа над портретом подвигалась туго. Не только потому, что
Мария-Луиза была требовательна к нему, а он - к себе,  а  потому  что  она
нервничала, должно быть, ревновала Мануэля, продолжавшего путаться  с  той
тварью, и часто отменяла сеансы.
   Когда Франсиско не работал, он слонялся по дворцу  и  парку,  скучал  и
злился. Насмешливо, критически, выпятив нижнюю губу, смотрел он на  фрески
Маэльи и Байеу. Смотрел на фонтаны с мифологическими фигурами, видел,  как
взлетают, спадают и играют водяные струи, а сквозь  них,  над  ними  видел
гигантский, ослепительно белый дворец, испанский  Версаль,  с  неимоверным
трудом воздвигнутый на такой высоте, замок, витающий в воздухе. Лучше  чем
кто-либо ощущал Гойя подчеркнутый контраст между  французской  вычурностью
строений и садов и дикой испанской природой. И лучше  понимал  Филиппа  V,
который построил этот дворец, не  щадя  денег  и  трудов,  а  чуть  забили
фонтаны, заявил, уже успев пресытиться своей прихотью: "Обошлись  мне  эти
фонтаны в пять миллионов, а забавляли меня пять минут".
   Гойя не в состоянии был проводить  время  с  придворными  кавалерами  и
дамами, а общество Мануэля и Пепы раздражало его. Но  когда  он  оставался
один посреди этого манерного,  кричащего,  ослепительного,  нарочитого  до
отвращения французского великолепия, тогда его одолевали мысли о  Каэтане,
как он ни старался прогнать  их.  Наперекор  здравому  смыслу,  он  считал
возможным, что Каэтана напишет ему, позовет его.  Неужто  между  ними  все
кончено? Она принадлежит ему, а он - ей.
   Он рвался прочь из Сан-Ильдефонсо,  надеясь,  что  дома,  в  мадридской
мастерской, ему станет легче. Однако работа  над  портретом  затягивалась.
Мария-Луиза нервничала не меньше, чем он, и все чаще отменяла  условленные
сеансы.
   Тут произошло событие, еще на несколько  недель  отсрочившее  окончание
портрета.
   В Парме умер один из малолетних родственников королевы, а  так  как  ей
важно было поднять значение и престиж великогерцогской семьи,  из  которой
она происходила, то по маленькому принцу  был  назначен  придворный  траур
сверх положенного по этикету, а значит, опять пришлось прервать работу.
   Гойя письменно просил разрешения возвратиться в Мадрид, ссылаясь на то,
что портрет почти готов, а  недостающие  детали  он  может  дописать  и  в
Мадриде. В ответ ему было сухо заявлено, что ее величеству  угодно,  чтобы
он заканчивал работу здесь. Дней через десять ее величество соизволит  еще
раз позировать ему, а траурную одежду он может выписать из Мадрида.
   Но ему забыли прислать из Мадрида черные чулки, и, когда его наконец-то
снова пригласили на сеанс, он явился в серых чулках.  Маркиз  де  ла  Вега
Инклан  дал  ему  понять,  что  явиться  в  таком  виде  к  ее  величеству
невозможно. Гойя в досаде вернулся  к  себе  в  апартаменты,  надел  белые
чулки, тушью намалевал на правом чулке человечка;  подозрительно  похожего
на гофмаршала, а на левом - физиономию другого царедворца, духовного брата
гофмаршала. С дерзким, угрюмым видом, никого не слушая, проник он прямо  к
Марии-Луизе. Он застал ее в обществе короля. Тот, ничего не поняв, спросил
его довольно сурово:
   - Что это за странные и неприличные фигурки у вас на чулках?
   - Траур, ваше величество, траур, - свирепо ответил Гойя.
   Мария-Луиза громко расхохоталась. Он  проработал  еще  неделю.  Наконец
портрет был готов. Гойя отошел от мольберта: "Королева донья Мария-Луиза в
виде махи в черном", - представил он свою королеву живой королеве.
   Вот она стоит в естественной и вместе с тем величественной позе, маха и
королева. Нос, похожий на клюв хищной птицы, глаза  смотрят  умным  алчным
взглядом, подбородок упрямый, губы над бриллиантовыми зубами крепко сжаты.
На покрытом румянами лице  лежит  печать  опыта,  алчности  и  жестокости.
Мантилья, ниспадающая с парика,  перекрещена  на  груди,  шея  в  глубоком
вырезе платья манит свежестью, руки мясистые, но  красивой  формы,  левая,
вся в кольцах, лениво опущена, правая маняще и выжидательно держит у груди
крошечный веер.
   Гойя постарался сказать своим портретом не слишком много и  не  слишком
мало. Его донья Мария-Луиза была  уродлива,  но  ой  сделал  это  уродство
живым,  искрящимся,  почти   привлекательным.   В   волосах   он   написал
синевато-красный бант, и рядом  с  этим  бантом  еще  горделивее  сверкало
черное кружево. Он надел на нее золотые туфли, блестевшие  из-под  черного
платья, и на все наложил мягкий отсвет тела.
   Королеве не к чему было придраться. В самой лестной форме высказала она
свое полное удовлетворение и предложила Гойе  тут  же,  в  Сан-Ильдефонсо,
собственноручно  снять   две   копии.   Он   отказался   почтительно,   но
бесповоротно. После того как он  вложил  в  картину  столько  напряженного
труда,  ему  невозможно  ее  копировать.  Он  поручит  эту  работу  своему
помощнику дону Агустину Эстеве, чье  умение  и  добросовестность  известны
донье Марии-Луизе.
   Наконец-то он мог вернуться в Мадрид. Однако и тут ему было  не  лучше,
чем в Сан-Ильдефонсо. Сотни раз он повторял себе, что умнее всего было  бы
написать Каэтане или попросту поехать в Пьедраиту. Но этого  не  позволяла
ему гордость.

   И за то себя он проклял,
   Что он был таким... На черта
   Он влюбился в Каэтану!
   Жертвы требует за жертвой
   Эта глупая, шальная
   Страсть. Немыслимой ценою
   Он расплачиваться должен!
   И всю ярость обратил он
   Против Альбы. Злые духи,
   Что его подстерегают
   Из-за всех углов и только
   Подходящей ждут минуты,
   Чтоб его сгубить, бесспорно,
   Сговорились с Каэтаной.



18

   К  концу  лета  семейство  Альба  возвратилось  в  Мадрид.  Каэтана  не
показывалась и не подавала о себе вестей. Не раз Гойе встречались кареты с
гербом герцогов Альба. Он заставлял себя не заглядывать внутрь. И  все  же
заглядывал. Дважды он увидел герцога, дважды - кого-то  чужого.  И  раз  -
старую маркизу.
   Потом принесли пригласительный билет, в котором  придворного  живописца
Гойя-и-Лусиентес  и  сеньору  донью  Хосефу  просили   присутствовать   на
музыкальном вечере у герцога: исполняться будет опера  сеньора  дона  Хосе
Гайдна "Жизнь на луне". Целый час Франсиско был полон твердой решимости не
ходить туда, в следующий час он так же твердо решил пойти. Хосефе же  и  в
голову не пришло, что можно отклонить приглашение.
   Как и в тот вечер, когда началось роковое увлечение Гойи, Каэтана долго
не показывалась. Франсиско должен был сперва выслушать всю  оперу  сеньора
Гайдна.  Он  сидел  рядом  с  Хосефой,  терзаясь  нетерпением,  страхом  и
надеждой, с тоской вспоминая такие  же  музыкальные  вечера  в  Пьедраите,
когда сидел рядом с Каэтаной.
   При этом сама опера была игрива и грациозна. В  ней  изображалось,  как
некий богач по имени Бонафеде,  отец  двух  хорошеньких  дочек,  одержимый
страстью к астрономии, попадает на удочку обманщика Эклетико,  убеждающего
его, будто он находится на  луне;  превратности  жизни  на  этом  небесном
светиле исторгают у него согласие на брак  дочек  с  такими  женихами,  за
которых он ни за что не выдал бы их на земле. Сам герцог  с  помощью  ныне
бежавшего аббата в свое  время  перевел  текст  оперы  с  итальянского  на
испанский язык; постановка была отличная, музыка не такая уж замысловатая,
как опасался Гойя, и при других условиях он  получил  бы  удовольствие  от
этого  прелестного  представления.  Теперь  же  он  мысленно  бранился   и
скрежетал зубами.
   Наконец опера кончилась, и мажордом пригласил перейти в главную залу.
   Как и тогда, донья Каэтана принимала гостей, сидя,  по  староиспанскому
обычаю, на возвышении. На этот раз высокий балдахин над  ней  был  увенчан
раскрашенной деревянной статуэткой пресвятой девы работы  Хуана  Мартинеса
Монтанеса. Молитвенно сложив руки  и  застенчиво  склоня  голову,  с  чуть
заметной горделивой испанско