ликому  калькулятору  будущего,  и  не
снилось, что над его могилой будут веселиться премьер-министр  королевства
со своей подружкой.
   В этот вечер Пепа спела один из своих любимых романсов,  затем  второй,
третий. Спела романс про короля дона Альфонсо, который в Толедо влюбился в
еврейку, в Раэль ла Фермоза - "красавицу Рахиль", и семь лет  жил  с  ней,
позабыв свою королеву,  Леонору  Английскую.  Но  гранды  в  конце  концов
возмутились и убили еврейку. Король безумно тоскует.

   Убивался дон Альфонсо,
   Плакал о своей Раэли;
   Ах, прекрасную еврейку
   У меня отнять посмели!

   Но  появляется  ангел  и  разъясняет  королю  его  вину.  Дон  Альфонсо
раскаивается и во искупление вины убивает тысячу мавров.  Так  пела  Пепа.
Все задумчиво слушали.
   - Наша Пепа, - сказал Мануэль, словно ни с того  ни  с  сего,  -  хочет
сделать из меня героя в староиспанском вкусе.
   А Пепа, тоже словно ни с того ни с сего, ответила:
   - Во мне нет ни капли еврейской или мавританской крови. Я  из  старого,
чистокровного кастильского рода, - и она перекрестилась.
   - Знаю, - успокоил ее дон Мануэль. - Мы все это знаем.
   -  Ты  поешь  еще  лучше,  чем  прежде,  Пепа,  -  сказал  Гойя,  когда
представился случай перемолвиться с ней без посторонних.
   Она посмотрела ему прямо в лицо своими дерзкими зелеными глазами.
   - Мои романсы лучше, чем действительность, - сказала она.
   Он спросил:
   - Тебя, как я слышал, интересует теперь политика?
   Она с готовностью ответила:
   - Меня интересуют Испания и дон Мануэль. Когда  был  жив  мой  покойный
Фелипе и во времена адмирала меня интересовал флот. Когда моим другом были
вы - живопись. Помните, как я обращала  ваше  внимание  на  то,  что  рука
сеньора Масарредо на вашем портрете вышла слишком  короткой?  Теперь  меня
интересует  дон  Мануэль.  Он  самый  крупный  государственный  деятель  в
Испании, почему бы ему не стать самым крупным в мире? Но не думайте, что я
забываю друзей. По  моей  просьбе  дон  Мануэль  настоятельно  рекомендует
королю назначить новое лицо на место первого живописца. К  сожалению,  дон
Карлос упрям и хочет сэкономить как раз на жалованье первого живописца.
   Гойя сдержался.
   - На твоем месте, Пепа, - сказал он,  -  я  предоставил  бы  испанскому
королю и французскому Конвенту решать, что делать с детьми Людовика XVI.
   Она по-прежнему смотрела ему прямо в глаза.
   - Вы умный человек, дон Франсиско, - ответила она. - Вы  не  похожи  на
героев моих романсов. Вы всегда умели показать товар лицом.  Вероятно,  вы
дали мне сейчас хороший совет. Впрочем, я последовала ему еще раньше,  чем
вы мне его дали.
   Гойя подумал: "Вытащи женщину из воды, она скажет, что ты  сам  в  воду
свалился". И в то же время он понимал, хотя и не  умел  выразить  словами,
понимал своим здравым мужицким умом, своим мужицким  инстинктом,  что  она
переживает. Как раз ее старания уязвить его доказывали, как она его любит.
Стоит ему только поманить, и при всей  своей  флегматичности  она  тут  же
бросится к нему в объятия. Пусть себе издевается над ним,  пусть  держится
высокомерно, а все-таки ему ее жаль.
   Его занимала мысль, как Мануэль и Пепа закончат вечер. Посмеют  ли  они
провести ночь в Эскуриале, под одной крышей с королевой, над  усыпальницей
Карла V и Филиппа II?
   Лусия и аббат стали прощаться. Пепа как будто  не  собиралась  уходить.
Гойе тоже пора было домой.
   - Спокойной ночи, дон Франсиско, - сказала Пепа своим ленивым, приятным
голосом. - Спокойной ночи, Франчо, - сказала она и посмотрела ему прямо  в
глаза.

   Гойя вышел в галерею.
   Сев на корточки, клевала
   Носом старая дуэнья.
   Встала. Низко поклонилась.
   Рот ощерила беззубый.
   Гойя вдруг перекрестился:
   Эта мерзкая старуха
   Под эскуриальской крышей
   Показалась ему гаже
   Мануэля в спальне Пепы.



16

   В гостиницу принесли из Эскуриала письмо для придворного живописца дона
Франсиско де Гойя-и-Лусиенте. Там было написано: "Завтра я не  прислуживаю
королеве. Почему Вас не видно при моем утреннем туалете? Ваш друг  Каэтана
Альба".
   С сердцем, полным горечи, ждал он этого  послания.  Теперь  все  дурные
чувства рассеялись. "Ваш друг Каэтана Альба".  "Elle  est  shatoyante",  -
подумал он, на этот раз скорее ласково.
   На следующий день не успел он переступить порог, как она подозвала его.
   - Очень хорошо, что вы наконец пришли, - обратилась она к нему.  -  Нам
надо о многом переговорить. Останьтесь, пожалуйста, когда все уйдут.
   Она  говорила  с  искренней  сердечностью  и  беззаботно   громко,   не
беспокоясь о том, что всем был слышен ее звонкий, чуть резкий голосок.
   К сожалению, здесь было много людей, среди них и такие, чье присутствие
не нравилось Гойе. Был здесь, конечно, высокий  белокурый  доктор  Пераль,
был собрат по профессии маляр Карнисеро, был красивый, фатоватый маркиз де
Сан-Адриан, в любезном обращении которого Гойе  всегда  чудилось  какое-то
пренебрежение, был и тореадор Костильярес, которого уж, во всяком  случае,
нельзя было допускать в Эскуриал.
   И она всякого  дарила  любезным  взглядом.  Пока  Франсиско  дожидался,
радость его померкла. Он отделывался ото всех односложными ответами.
   Затем повернулся спиной к  обществу  и  стал  разглядывать  шпалеры  на
стенах.
   Герцоги Альба занимали одни из тех немногих покоев, которые, по желанию
короля, были обставлены в легкомысленном вкусе последнего  столетия.  Один
гобелен был изготовлен по картону, сделанному им самим,  Франсиско  Гойей,
еще в то время, когда он радостно и беззаботно малевал все что вздумается.
Гобелен изображал веселую народную  сценку.  Четыре  девушки  забавлялись,
высоко подбрасывая на платке паяца - _пелеле_.  Композиция  была  неплоха,
движения - естественны. И все же эта его  прежняя  работа  не  понравилась
Гойе. На гобелене махи, девушки  из  народа,  подбрасывающие  куклу,  были
ненастоящие: не махи, а придворные  дамы,  играющие,  будто  они  махи,  и
веселье их было тоже подгримированное, застывшее, вроде  того  церемонного
ритуала, который он  наблюдал  при  утреннем  туалете  королевы.  Смешные,
расслабленные движения паяца были куда правдивее, чем движения девушек.
   В свое время Гойе очень нравился такой  веселый  маскарад,  и  он  с  у
довольствием следовал этой моде.  Все  следовали.  Его  парижские  коллеги
изображали версальских кавалеров  и  дам  в  виде  пастушков  и  пастушек,
изображали их такими же чопорными и искусственными, как вот эти его махи и
их кавалеры. Некоторым из галантных пастушков и  хорошеньких  пастушек  за
это время уже успели отрубить головы. Да и он сам, хотя жилось ему  теперь
лучше,  чем  тогда,  многому  с  тех  пор  научился;   и   веселость   его
простонародных   сценок   казалась   ему   теперь   глупой,   напряженной,
раздражающей.
   Веселые пустые лица на шпалерах не были собственно портретами, и все же
это были портреты. Он мог бы с полным правом отрицать, что третья из  этих
дам с кукольными лицами - герцогиня Альба, и все же это была она.  Тут  он
был величайшим мастером; он умел придать сходство лицу и  в  то  же  время
сделать его анонимным. Да, она, Каэтана Альба, с наслаждением играет своим
пелеле.
   - Милостивые государи и милостивые государыни,  мой  туалет  как  будто
окончен, -  неожиданно  быстро  заявила  герцогиня  Альба  и  любезно,  но
решительно простилась со своими гостями. - Дон Франсиско,  не  уходите,  -
повторила она.
   - Мы идем гулять, Эуфемия, - заявила она своей дуэнье, когда все  ушли,
и  представила  ее  Гойе:  -  Это  донья  Луиса  Мария  Беата  Эуфемия  де
Ферер-и-Эстала.
   Франсиско поклонился и сказал:
   - За честь и удовольствие для себя почту познакомиться  с  вами,  донья
Эуфемия.
   В любовных делах со знатной дамой от дуэньи зависело многое: часто  она
делала погоду.
   Камеристки подкатили на туалетном столике новые баночки с  притираниями
и  флаконы:  перед   задуманной   прогулкой   надо   было   принять   меры
предосторожности  против  солнца.   На   глазах   у   Гойи   продолговатое
матово-смуглое лицо Каэтаны стало  очень  белым;  это  лицо  с  необычайно
высокими бровями и теперь было все тем  же,  единственным  в  своем  роде,
неповторимым лицом Каэтаны Альба. Где были его  глаза,  когда  он  рисовал
третью девушку для "гобелена с пелеле"?
   -  А  какое  платье  угодно  выбрать  моей  ласточке  для  прогулки?  -
обратилась дуэнья к Каэтане. - Зеленое парижское, или андалусское, или  то
белое кисейное, что из Мадрида?
   - Конечно, белое, - приказала Каэтана. - И красный шарф.
   С ним  она  больше  не  говорила,  туалет  поглощал  все  ее  внимание.
Мадридские дамы привыкли одеваться в присутствии мужчин, они были щедры  и
не возбраняли любоваться своими руками, плечами, спиной,  грудью,  однако,
соблюдая давний обычай, следили за тем, чтоб не были видны их ноги.  Донья
Каэтана не скрывала и ног. "Если девушка ножку покажет, жди -  скоро  "да"
тебе скажет", - вспомнился Гойе припев из старой тонадильи.
   Несмотря на сжигавшие его страсть и  желание,  он  наметанным  взглядом
художника обстоятельно изучал всю сложную процедуру  одевания.  Руководила
церемонией предусмотрительная дуэнья. Донья Эуфемия была длинная и  сухая,
как  жердь;  на  тощей  шее  сидела  большая  голова  со  скошенным  лбом,
приплюснутым  носом  и  толстыми  губами.  Герцогиня  Альба  обращалась  с
почтенной, одетой во все черное старухой то властно,  как  с  рабыней,  то
шутливо, до бесстыдства фамильярно. Белое кисейное платье было короче, чем
это, собственно,  полагалось:  оно  не  волочилось  по  земле  -  как  раз
подходящее для прогулки платье. Наконец был  повязан  и  красный  шарф,  а
пышные черные волосы прибраны в тонкую сетку.
   Появилась и свита, обычно сопровождавшая донью Каэтану на  прогулках  -
паж Хулио, бледный остроносый мальчишка лет десяти с  наглыми  глазами,  и
маленькая пятилетняя арапка Мария-Лус. Дуэнья несла зонтик, паж - ящичек с
пудрой и духами, арапка взяла на руки Дона Хуанито - крохотную  собачку  с
пушистой белой шерстью.
   Маленький  кортеж  -  Каэтана  и  Гойя  впереди   -   прошествовал   по
торжественным коридорам,  по  широким  лестницам  вниз,  в  сад;  они  шли
извилистыми, усыпанными гравием  дорожками  между  цветочными  клумбами  и
живой изгородью из букса и тиса, а сзади суровой громадой  высился  замок.
Затем донья Каэтана вышла из пределов сада и вступила на тропинку, которая
быстро сужалась и вела вверх к Silla del  rey  -  Креслу  короля,  к  тому
выступу на скале, откуда открывался знаменитый вид на Эскуриал.
   Воздух был приятно свеж, в светлом небе  стояло  бледное  солнце,  веял
легкий ветерок. Герцогиня Альба весело шла вперед, твердо ступая обутыми в
изящные башмачки ножками и, как того требовала  мода,  выворачивая  наружу
носки: веер она держала  закрытым  в  левой  руке,  слегка  им  помахивая.
Миниатюрная, грациозная и решительная, поднималась  она  узкой  каменистой
тропкой, медленно ползущей вверх по серо-коричневой  пустыне  в  предгорье
Гвадаррамы.
   Сбоку,  чуть  отступая,  шел  Гойя.  Всем   приглашенным   в   Эскуриал
предписывалось  носить  придворное   платье;   Гойя   держался   несколько
напряженно: узкий кафтан, шляпа, шпага и парик стесняли его.  Прямо  перед
собой он видел герцогиню Альба,  ее  миниатюрную  фигурку,  туго  стянутую
красным  шарфом,  ее  мягко-округлые  бедра.  Она  шла  перед  ним   такая
маленькая, тоненькая,  как  струна;  она  не  скользила,  не  ступала,  не
приплясывала, трудно было  найти  подходящее  слово,  чтоб  определить  ее
походку.
   Дорога,   ведшая   вверх   через   белесую   от   полуденного    солнца
серо-коричневую каменную пустыню, казалась Гойе бесконечной. Одетая во все
черное, исполненная достоинства,  дуэнья,  не  жалуясь,  передвигала  свои
старые  ноги;  паж  Хулио  со  скучающим  видом  нес  духи  и  притирания;
Мария-Лус, маленькая  арапка,  бегала  взад  и  вперед;  собачка  сердито,
повелительно тявкала и каждую минуту просилась  на  землю,  чтобы  поднять
заднюю лапку. Гойя сознавал  весь  комизм  этого  живописного,  забавного,
церемонного шествия на фоне вековечной пустыни.
   Герцогиня Альба разговаривала с ним через плечо.
   - Сеньора Тудо живет в той же гостинице, что и вы? - осведомилась она.
   - Сеньора Тудо уехала, насколько  я  слышал,  -  ответил  он,  стараясь
казаться равнодушным.
   - Я слышала, - продолжала она, -  вы  устроили  в  честь  сеньоры  Тудо
очаровательный праздник. Или не вы, а дон Мануэль? Ну, расскажите  же.  Не
молчите же так  упорно.  Дон  Мануэль  упрям,  но  итальянка  тоже  не  из
уступчивых. Как вы думаете, кто кого переупрямит?
   - Я слишком мало осведомлен, ваша светлость, - сухо ответил Гойя.
   - Ну уж хоть светлостью меня не называйте, - сказала она.
   Они дошли до выступа скалы, до Кресла короля, до любимого места  короля
Филиппа, с которого он  следил,  как  камень  за  камнем  рос  его  замок.
Герцогиня Альба села, веер лежал закрытым у нее на коленях. Дуэнья, паж  и
арапка опустились на землю позади нее. Гойя стоял.
   - Садитесь же! - приказала она ему через плечо. Он присел на землю, ему
было неудобно: мешала шпага, мешали острые камешки.
   - Cubrios - покройтесь, - приказала она, и он не знал -  намеренно  или
нет, серьезно, в шутку или в насмешку употребила она  обычную  формулу,  с
которой король обращался к двенадцати избранным грандам. Она  сидела  тут,
на каменном стуле, капризная, хрупкая, и смотрела на сверкающую на  солнце
пустыню и замок за ней. Так, верно,  сидел  ее  предок,  которого  не  раз
призывал сюда король-фанатик Филипп II;  здесь,  верно,  обдумывал  ранний
представитель рода Альба те распоряжения, которые отдавал ему король -  по
своему обыкновению негромко и в очень вежливой форме, - приказы напасть на
непокорную страну, уничтожить впавшую в ересь провинцию.
   Герцогиня Альба сидела неподвижно,  и  остальные  тоже  не  шевелились.
Огромная  сверкающая  пустыня,  из  которой  вырастал  замок  -  такой  же
застывший и мертвый, как и сама пустыня, держала Каэтану в своем плену.
   Гойя вместе с остальными вглядывался в  каменное,  безлюдье.  Вдруг  он
увидел, как что-то выползло из пустыни, поползло  по  пустыне  -  какое-то
существо, безликое и все же очень  явственное,  белесое,  серо-коричневое,
как  и  пустыня,  -  огромная  жаба,  а  может  быть,  черепаха?  Странное
наваждение - голова  человечья,  с  выпученными  глазищами.  Медленно,  но
неумолимо надвигалось оно; широко растянув рот во вкрадчивую,  дьявольскую
ухмылку, уверенное в себе и в беспомощности намеченной жертвы,  подползало
оно. Надо встать и уйти! Чего они  сидят?  Есть  духи,  которые  действуют
только по ночам, а есть и другие, власть которых распространяется на день.
Такие встречаются  редко,  но  они  гораздо  опаснее.  Гойе  было  знакомо
привидение, которое подползало к ним при свете дня; еще ребенком слыхал он
про него, оно носило безобидные,  даже  приятные  прозвища:  звалось  _эль
янтар_ - полдник или еще привлекательнее - _сьеста_. Но  это  был  злобный
дух, несмотря на его ухмылку, вкрадчивость  и  сверкание;  он  показывался
только при солнечном свете, надо было взять себя в руки, встать и уйти.
   Вдруг герцогиня Альба  заговорила,  и  тотчас  же  исчезло  наваждение,
исчезла жаба, пустыня очистилась.
   - Знаете, - сказала  Каэтана,  -  на  этот  раз  в  Эскуриале  со  мной
что-нибудь приключится.
   - Почему вы так думаете? - спросил Гойя.
   - Мне сказала Эуфемия, - ответила Каэтана. - А  ей  можно  верить.  Она
читает в будущем. Она знается с ведьмами.  Вот  разозлит  меня,  возьму  и
донесу на нее инквизиции.
   -  Не  клевещите,  сердечко  мое,  -  взмолилась  дуэнья.  -   Господин
придворный художник человек умный и понимает  шутки.  Но  ведь  вы  можете
позабыть и сболтнуть такое при других.
   - Расскажи нам что-нибудь, Эуфемия,  -  попросила  герцогиня  Альба.  -
Расскажи про тех, что погребены заживо в стенах Эскуриала.
   - Это старые предания, - ответила  дуэнья,  -  и  дону  Франсиско  они,
верно, знакомы.
   Но Каэтана приказала:
   - Не ломайся!
   И вот что поведала им Эуфемия.
   Один юноша из деревни  Сан-Хоренсо,  некий  Матео,  ворчал  на  поборы,
которыми монастырская братия обложила крестьян,  да  и  вообще-то  он  был
еретик. Монахи донесли на него. И вот Матео обернулся черной собакой и выл
все ночи напролет, чтоб натравить крестьян на монастырскую братию. В конце
концов монахи повесили собаку на коньке монастырской крыши.  Тогда  собака
опять обернулась, на этот  раз  молодым  статным  воином.  Он  появился  в
деревне, рассказывал, что убил сто двадцать  семь  мавров,  и  тоже  мутил
народ против монастыря. Но один ученый монах узнал,  что  воин,  собака  и
прежний Матео - одно и то же, и донес на него инквизиции. Когда  появилась
стража, воин опять обернулся собакой. Тогда монахи поймали собаку и живьем
замуровали ее в  фундаменте  пристройки  -  это  было  в  ту  пору,  когда
монастырь перестраивали в Эскуриал.
   - И сейчас еще в  полнолунье  слышно,  как  воет  собака,  -  закончила
старуха.
   - Интересное предание, - заметил Франсиско.
   Герцогиня Альба поглядела на него через плечо.
   - Впрочем, у меня не одна Эуфемия  прозорливая,  -  сказала  она.  -  У
бабушки была камеристка. Звали ее Бригида, ее сожгли потому, что она  была
ведьмой. Многие говорили, будто она пострадала напрасно,  но  когда  палач
попросил, чтобы она поцеловала его в знак прощения, она не  поцеловала,  а
это верный признак, что она  была  ведьмой.  Иногда  она  мне  является  и
предвещает будущее. Бригида очень хорошо предсказывает.
   - Что же она вам предсказала? - спросил он.
   Каэтана деловито ответила:
   - Предсказала, что я не доживу до старости  и  потому  надо,  не  теряя
времени, брать от жизни все, что она дает.

   Каэтана обратила
   Бледное лицо к Франсиско.
   Вся впилась в него глазами,
   Отливавшими металлом.
   "Верите вы в ведьм?" - спросила
   Вдруг она.
   "Конечно, верю", -
   Гойя ей ответил хмуро.
   Он заговорил на грубом
   Сарагосском диалекте,
   На котором он порою
   Изъяснялся. И добавил:
   "Ну а как же? Я, конечно,
   Верю в ведьм".



17

   Шли дни. Франсиско не видел Каэтаны, не слышал о ней. Сидел  у  себя  в
комнате в гостинице, ждал. Рисовал полуденное  привидение,  рисовал  один,
другой, третий раз. "Elle est chatoyante", - думал он.
   И вдруг нежданно-негаданно он получил приглашение переселиться в замок.
Его охватили радость и страх, он  решил,  что  исходатайствовала  ему  эту
милость она. Но не она, а сам король пожелал, чтоб он перебрался в  замок.
Тягостное политическое напряжение  прошло,  донья  Мария-Луиза  и  Мануэль
помирились, у короля было и время и охота позировать.
   Карлос  ценил  своего  придворного  живописца.  Королю  при  всем   его
добродушии и флегматичности нравилось  окружать  свою  особу  пышностью  и
блеском. Обычай  испанских  государей,  считавших  своим  долгом  поощрять
искусство, и особенно живопись, нисколько его не  тяготил.  Ему  улыбалась
мысль и после смерти продолжать жить в картинах лучших мастеров.
   Король тщательно обсудил с Гойей все, что касалось новых портретов.  Он
желал получить три парадных портрета, таких, чтобы  каждый  подданный  при
взгляде на них вспоминал подпись короля: "Yo el Rey - Я король".
   Гойю  всегда  восхищало  умение  Веласкеса  добиться  того,  чтобы   на
портретах  Филиппа  величие  королевской  мантии  отражалось  на  лице  ее
носителя. От Веласкеса он научился создавать некое единство из человека  и
его одеяния. Он писал Карлоса и в красном,  и  в  синем,  и  в  коричневом
кафтане, шитом золотом и серебром, при  лентах  и  звездах,  в  пурпуре  и
горностае, в гвардейском мундире, верхом на коне, стоя или  в  кресле.  Не
раз удавалось ему  создать  нечто  новое,  органическое  из  добродушног