аявил он, нечто  вроде
перехода генерала Бонапарта через Альпы в  изображении  Давида.  Повинуясь
желанию дона Мануэля, Гойя написал его в блестящем мундире на поле  битвы:
он отдыхает после победы на дерновой скамье с депешей в руках.
   Дерновую скамью  на  сеансах  заменяла  удобная  софа.  Инфант  болтал,
развалясь на ней. Гойя  не  ощущал  теперь  ни  капли  почтения  к  своему
могущественному покровителю; он видел, что не только лицо, но и  сердце  у
Него заплыло жиром. Франсиско вспоминал, с  каким  жестоким  хладнокровием
дон Мануэль исковеркал жизнь инфанты доньи Тересы, вспоминал, как подло он
отомстил своему противнику Уркихо  за  то,  что  тот  показал  себя  более
способным государственным деятелем. Ведь бывшего первого министра  держали
теперь впроголодь в крепости Памплона, в сыром, темном каземате, отказывая
в бумаге и чернилах. Перебирая все это в памяти, Гойя  хотя  и  запечатлел
великолепие генералиссимуса, но не утаил и его лени, его  заплывшей  жиром
брюзгливой пресыщенности и надменности.
   "Чем ближе к вышке, тем виднее задница мартышки", - вспомнил он  старую
поговорку.
   Иногда на сеансах бывала Пепа. Она чувствовала  себя  в  Аранхуэсе  как
дома,  она  была  придворной  дамой  королевы,  и  та  относилась  к   ней
благосклонно, а король - еще благосклоннее; она достигла вершины и  парила
в горных высях.
   После того как Гойя изобразил ее ангелом в Ла Флоридском храме,  у  нее
не осталось сомнений, что она еще что-то для него значит.  Она  предложила
ему поглядеть на ее сына. Франсиско, любивший ребят,  улыбнулся  малышу  и
протянул ему для забавы палец.
   - Он совсем вас не дичится, дон Франсиско, - сказала Пепа, -  смотрите,
смеется во весь рот. Ты не находишь, что он на тебя  похож?  -  неожиданно
выпалила она.
   Портрет был готов, дон Мануэль вместе с Пепой пришли посмотреть его.
   На земляном  холмике,  удобно  откинувшись,  в  полном  блеске  военной
амуниции восседал дон Мануэль, он весь сверкал золотом, орден Христа  сиял
на перевязи сабли. Слева от него, бессильно поникнув, свисало  захваченное
португальское знамя; на заднем плане точно тени двигались солдаты и  кони.
Из-за Мануэля выглядывал в уменьшенном виде его адъютант  граф  Тепа.  Так
под  свинцовым,  грозным  небом  восседал  полководец,   явно   утомленный
победами, и со скучающей миной читал депешу; очень тщательно были выписаны
его холеные пухлые руки.
   - Сидит он  как-то  неестественно,  -  высказалась  Пепа,  -  а  вообще
сходство большое. Ты в самом деле что-то разжирел, инфант.
   Мануэль отмахнулся от ее замечания. На картине был изображен человек  в
ореоле славы. И поза и одежда показывают, что человек этот облечен  высшей
властью.
   - Великолепная картина, - похвалил он, - настоящий Гойя. Жаль, что  мне
некогда лавировать вам еще для  одного  портрета,  мой  уважаемый  друг  и
живописец. Увы, - вздохнул он, - дела правления отнимают у меня все время.
   У него и правда было много дел. Так  как  генерал  Бонапарт  мешал  ему
показать свою власть  Европе,  он  решил  отыграться  на  испанцах.  Пусть
почувствуют, что у кормила правления стоит не Уркихо, а человек,  которого
безбожной Франции не втянуть в свою политику. Итак, дон Мануэль действовал
наперекор  либералам  и  все  больше  сближался  с  реакционной  знатью  и
ультрамонтанским духовенством.
   Мигель Бермудес со свойственной ему мягкостью  старался  все  сгладить,
сдобрить предостережения лестью, тактично подкрепить их мудрыми  доводами.
Но Мануэль даже слушать не желал, мало того, давал понять,  что  тяготится
советами Мигеля, само отношение Мануэля к нему стало иным.  В  свое  время
ему не раз  приходилось  в  трудных  обстоятельствах  прибегать  к  помощи
Мигеля, но теперь он не желал, чтобы ему об этом напоминали. А после того,
как его секретарь до такой  степени  уронил  свое  мужское  достоинство  в
истории   с   Лусией,   инфант   перед   самим   собой   оправдывал   свою
неблагодарность.
   При всем присущем ему хладнокровии Мигель болезненно  пережил  то,  что
Мануэль ускользает из-под его влияния. Жизнь Мигеля и без того была  полна
забот и тревог.  Возвращение  Лусии  вместо  радости  принесло  ему  новые
волнения. Теперь она столкнулась даже с Мануэлем и за его, Мигеля,  спиной
затевала интриги, заведомо зная, что он их не одобрит. Надо полагать,  что
мягкое наказание аббата объяснялось каким-то сомнительным сговором Мануэля
с Великим инквизитором и что все это дело было состряпано Лусией и Пепой.
   Мигель чувствовал, как его постепенно  отдаляют  от  дона  Мануэля.  Не
слушая его советов, Мануэль все  сильнее  притеснял  либералов  и  наконец
приготовился нанести последний, самый жестокий удар.
   Дело в  том,  что  Великий  инквизитор  Рейносо  потребовал  за  мягкий
приговор аббату Дьего Пелико одну-единственную ответную услугу: снятия  со
всех должностей главного еретика и смутьяна Гаспара  Ховельяноса.  Мануэль
отказывался  так  круто  поступить  с  человеком,  помилованию  и   новому
возвышению которого он  сам  способствовал.  Однако  в  душе  он  был  рад
избавиться от этого постного моралиста, который одним  своим  видом  являл
живой укор. Немного  поколебавшись  и  поторговавшись,  он  согласился  на
требования Великого инквизитора. И теперь счел  момент  самым  подходящим,
чтобы выполнить условие.
   Кстати, нашелся и удобный предлог. Ховельянос опубликовал новую  смелую
книгу,  и  священное  судилище  в  грозном  послании  потребовало,   чтобы
правительство   немедленно   запретило    безбожное    и    возмутительное
произведение, а сочинителя привлекло к ответу.
   - Видно, твой дон Гаспар неисправим, - со вздохом  сказал  дон  Мануэль
Мигелю. - Боюсь, что на сей раз придется принять решительные меры.
   - Неужели вы допустите, чтобы книгу  запретили?  -  спросил  Мигель.  -
Разрешите    мне    набросать     ответ     Великому     инквизитору     в
успокоительно-примирительном духе.
   - Боюсь, что на сей раз этот номер не пройдет, - ответил Мануэль, глядя
Мигелю прямо в глаза невинным взором, но явно замышляя недоброе.
   - Вы в самом деле собираетесь сделать внушение  Ховельяносу?  -  не  на
шутку встревожившись, спросил Мигель. Он тщетно старался вернуть привычную
невозмутимость своему белому квадратному лицу с ясным лбом.
   - Боюсь, что на  сей  раз  и  этого  будет  мало,  -  ответил  Мануэль,
аристократически ленивым движением подняв пухлую руку и махнув ею  в  знак
безнадежности. - Из-за дона Гаспара я вечно вынужден препираться с Великим
инквизитором и с Римом, а вразумить  его  нет  возможности.  -  И,  скинув
наконец маску, злобно, несдержанно выкрикнул он, как строптивый ребенок: -
Надоели мне эти вечные неприятности. Отправлю его назад в Астурию. Испрошу
на это королевский указ.
   - Нет, ни за что! - крикнул Мигель. Он вскочил. Разом  всплыли  у  него
горькие  воспоминания  о  долгой  борьбе,  какую  пришлось  вести,   чтобы
вызволить Ховельяноса из ссылки. Борьба эта сыграла немалую роль в судьбах
Франсиско, Пепы, Мануэля и его собственной. Неужели  же  все  жертвы,  все
страстные усилия пойдут насмарку?
   - Покорнейше прошу прощения, дон Мануэль, - сказал он,  -  но  если  вы
сейчас не прекословя уступите требованиям Великого инквизитора, впредь его
наглости не будет предела.
   - У тебя короткая память, дон Мигель,  -  тихо  и  язвительно  возразил
Мануэль, - а то бы ты вспомнил, что, когда надо, я умею настоять на  своем
перед папой и перед Великим инквизитором. Слыханное ли дело, чтобы человек
переправил через границу осужденного еретика и, вернувшись, избежал казни?
А я, милый мой, и этого добился. Аббат наш находится в Испании, и  живется
ему недурно, а дальше будет еще лучше. Согласись сам,  священное  судилище
потерпело от нас жестокий афронт: так, по  совести,  следует  сделать  ему
небольшое одолжение.
   - Небольшое одолжение! - уже не сдерживаясь, воскликнул дон  Мигель.  -
Отправить в изгнание Ховельяноса, величайшего человека в  королевстве!  От
такого удара нам не оправиться. Подумайте хорошенько, дон Мануэль,  прежде
чем решиться на такой шаг, - умоляюще заключил он.
   - За последнее время, милейший, ты чересчур навязываешься мне со своими
советами, - с необычайным спокойствием ответил дон Мануэль. - Поверь  мне,
я и сам умею думать.  Вы,  либералы,  что-то  уж  очень  дали  себе  волю.
Разбаловал я вас. - Он поднялся. Тучный, высокий,  представительный  стоял
дон Мануэль перед щуплым Мигелем.
   - Все уже решено! - заявил он.  -  Твой  приятель  дон  Гаспар  получит
королевский carta orden! - Его высокий глухой голос прозвучал, как трубный
глас, злорадно и торжествующе.
   - Я подаю в отставку! - сказал дон Мигель.
   - Ах ты, неблагодарный пес! -  закричал  дон  Мануэль.  -  Тупоголовый,
слепой, неблагодарный пес! Неужели ты до  сих  пор  ничего  не  понял,  не
сообразил, что к чему? Не мог своим умом дойти до  того,  что  возвращение
вашего аббата куплено этой  ценой?  Как  же  твоя  Лусия  тебе  ничего  не
растолковала? У нас ведь все договорено с ней и с  Пепой.  А  ты,  дурень,
вздумал меня поучать!

   Дон Мигель не подал вида,
   Что дрожит всем телом. Правда,
   Он давно уж знал, что будет
   Так. И все ж не признавался
   Самому себе. Ответил,
   Пересохшими губами
   Еле шевеля: "Премного
   Благодарен за такое
   Разъяснение. Надеюсь,
   Это - все?" И, поклонившись,
   Вышел.



19

   Под влиянием ссоры с Мигелем дон Мануэль решил отправить Ховельяноса  в
изгнание, не дожидаясь королевского указа. Он  попросту  в  личной  беседе
сообщил дону Гаспару, что его пребывание  в  Мадриде  является  постоянным
вызовом проримскому духовенству и Великому инквизитору,  а  следовательно,
ставит под угрозу политику "нашего  августейшего  монарха".  А  посему  он
предлагает  дону  Гаспару  удалиться  на  родину,  в  Астурию;  при   этом
правительство рассчитывает, что путешествие в Хихон будет  предпринято  им
не позднее, чем в двухнедельный срок.
   Дон Мигель мучился сознанием, что главная  виновница  злоключений  дона
Гаспара - Лусия, и уговаривал, его ехать не в Астурию, а во Францию. Он  и
сам охотно искал бы прибежища в Париже, так как оставаться в Испании после
ссоры с Мануэлем было явно неблагоразумно, он боялся показать себя  трусом
в глазах Лусии и употребил все красноречие на то, чтобы уговорить хотя  бы
самого своего чтимого друга перебраться за границу. Но не тут-то было.
   - Какого вы мнения обо мне! - гневно воскликнул Ховельянос. - Не  успею
я достичь гребня Пиренеев, как уже почувствую хохот врагов, подобно  злому
ветру, у себя за спиной. Я не допущу,  чтобы  каналья  Мануэль  шипел  мне
вдогонку: "Вот он, хваленый ваш герой - улепетнул, бежал через горы". Нет,
дон Мигель, я останусь.
   Накануне того дня, как дону Гаспару вторично предстояло  отправиться  в
бессрочное изгнание, он собрал у  себя  самых  близких  друзей.  Тут  были
Мигель и Кинтана, Гойя, Агустин и, как ни странно, доктор Пераль.
   Стареющий ученый держал себя в несчастье с тем спокойным  достоинством,
какого от него и ожидали. Вполне естественно, заметил он, что дон  Мануэль
старается замаскировать неудачи  во  внешней  политике  внутриполитическим
деспотизмом. Но мир с Англией не  за  горами,  и  тогда  этот  малодушный,
нерешительный честолюбец попытается снова найти общий язык с буржуазией  и
людьми свободомыслящими. Таким  образом,  его,  Ховельяноса,  изгнание  не
будет длительным.
   Присутствующие со смущенным видом слушали уверенные речи дона  Гаспара.
Все считали, что у него  мало  оснований  для  таких  надежд.  Жестокость,
проявленная Мануэлем по отношению к Уркихо, не сулила ничего утешительного
и для Ховельяноса.
   Тягостное  молчание  нарушил  доктор  Пераль.  Как  всегда  спокойно  и
рассудительно, он постарался разъяснить, что Мануэль, сделав  первый  шаг,
вряд ли побоится пойти и дальше. Поэтому всем им приятнее было  бы  знать,
что почтенный хозяин дома находится в Париже, а  не  в  Хихоне.  Остальные
поспешили присоединиться  к  мнению  врача.  Горячее  всех  поддержал  его
молодой Кинтана.
   - Вы-обязаны оградить себя от этого  мстительного  мерзавца  не  только
ради себя самого, но и ради Испании, - с жаром доказывал он. - В борьбе за
свободу и просвещение без вас не обойтись.
   Единодушное мнение друзей, а главное уговоры Кинтаны,  чью  пылкость  и
добродетель он высоко ценил, как будто сломили упрямство дона Гаспара.
   Он задумчиво переводил взгляд с одного на другого.
   - Мне кажется, вы напрасно так беспокоитесь, друзья,  -  тем  не  менее
сказал он с намеком на улыбку, - но пусть даже  мне  суждено  погибнуть  в
Астурии, все равно это принесет больше пользы для прогресса, чем если бы я
сидел в Париже праздным и болтливым беглецом. Все, кто погибал в борьбе за
идею, погибли не бесцельно. Хуан Падилья был  побежден,  но  он  и  поныне
живет и борется.
   Франсиско понял если не отдельные слова, то смысл речей дона Гаспара  и
с трудом подавил печальную улыбку. Да, конечно, Падилья живет и поныне, но
лишь как всеми забытый придворный шут Каэтаны, урод и  карлик  Падилья  из
Каса де Аро в Кадисе.
   Доктор Пераль заговорил о генерале Бонапарте. Без сомнения, он искренно
стремится  к  распространению  просветительных  идей  по  всей  Европе.  К
несчастью, в Испании политика дона Мануэля вынуждает его пока что к  мерам
военного характера. Это вызывает раздражение в испанском народе, и  первый
консул вряд ли захочет еще больше восстановить его  против  себя,  поощряя
преобразования в духе передовых идей также и на  Пиренейском  полуострове.
При  существующем  положении  вещей  нечего  и  думать,   чтобы   Наполеон
воспротивился борьбе первого министра против свободомыслящих.
   - А ввиду этого, - со свойственной ему настойчивостью повторил  Пераль,
- я на вашем месте, дон Гаспар, не остался бы в Испании.
   Все остальные, и  в  особенности  дон  Мигель,  ждали,  что  Ховельянос
прочтет гневную отповедь докучному советчику. Однако дон Гаспар сдержался.
   - Я без горечи вспоминаю о временах прошлого моего изгнания,  -  сказал
он. - Вынужденное бездействие пошло мне впрок. Я охотился, читал,  сколько
мне хотелось, занимался наукой и написал кое-что  не  совсем  бесполезное.
Быть может, провидение и сейчас отсылает меня назад в родные горы  не  без
благого умысла.
   Гости промолчали из вежливости, но  сомнения  их  не  рассеялись.  Если
томящемуся в изгнании Уркихо отказывают в чернилах и бумаге, вряд ли  дону
Гаспару позволят написать в  Астурии  вторую  такую  книгу,  как  "Хлеб  и
арена".
   - Конечно, друзья, мы потерпели поражение. Но не забывайте о том,  чего
добился мужественный и благородный Уркихо, - утешил гостей  Ховельянос.  -
Как-никак, а  испанская  церковь  стала  независимой,  и  огромные  суммы,
которые раньше шли в Рим, теперь остаются в стране. А по сравнению с этим,
что значит небольшая неприятность, которую придется претерпеть мне?
   Но тут заговорил Агустин.
   - Те, кто осмелился выслать вас из Мадрида, не постесняются и  отменить
эдикт, - мрачно заявил он.
   - Нет, на это никто не отважится! - воскликнул Ховельянос. -  Никто  не
допустит, чтобы Рим опять накинулся на нас и высосал у нас  всю  кровь  до
последней капли. Верьте мне, друзья! На это никто не отважится.  Эдикт  не
будет отменен.
   Гостям приятно было слушать такие утешительные слова, но в душе  каждый
из них скорбел о простодушии Ховельяноса. Даже Франсиско, не искушенный  в
политических дела, и тот понимал,  что  со  стороны  дона  Гаспара  чистое
ребячество, несмотря на многократный горький опыт, упорно не  видеть,  что
миром правит зло.
   Франсиско  всмотрелся  в  портрет  на  стене,  написанный   им,   когда
Ховельянос был еще не стар, а сам он был очень молод. Плохой портрет. Если
бы он теперь вздумал писать его, то постарался бы показать, что  при  всей
пошловатой  высокопарности  в  доне  Гаспаре  больше  трогательного,   чем
смешного. Вот и сейчас  он  предпочитает  оставаться  во  власти  опасного
врага, вместо того чтобы как можно скорее отгородиться от него  Пиринеями.
До сих пор он не уразумел, что, когда хочешь бороться за идею, надо прежде
всего остаться  в  живых.  И  все-таки  глупость  Ховельяноса  не  внушает
презрения, наоборот, Гойя чуть ли не восхищался тупым упорством,  с  каким
дон Гаспар следовал своим нравственным правилам.
   Вдруг он заметил, что Ховельянос обращается к нему.
   - Теперь вам, дон Франсиско, придется заменить меня здесь, в Мадриде, -
сказал он.  -  Нынешние  властители  проявляют  поразительную  слепоту  по
отношению к вашим картинам. Они  не  замечают,  сколь  велика  роль  ваших
творений в борьбе с мракобесами и угнетателями. Вам  нужно  употребить  во
благо слепое расположение  короля  и  его  грандов.  Вы  не  имеете  права
устраняться. Вы обязаны показать нашему развращенному веку его отражение в
зеркале. Стоит вам пожелать - и вы станете современным  Ювеналом  двора  и
столицы.
   Такая перспектива отнюдь не улыбалась Гойе. Ему очень хотелось ответить
крепким  словцом  на  витиеватые  речи  и  бесцеремонные  требования  дона
Гаспара. Но он вспомнил, что этот пожилой человек  идет  навстречу  весьма
сомнительному будущему, а кто сам на себя много берет,  тот  и  от  других
вправе ждать многого.
   - Боюсь, что вы переоцениваете воздействие моего искусства,  -  вежливо
ответил он. - Правительству известно, как ничтожно влияние моих картин,  и
потому оно не  принимает  никаких  мер.  А  король  и  гранды  из  чистого
высокомерия допускают, чтобы я их писал такими, как они есть. Они считают,
что их величия не  умалит  никакая  истина:  ни  та,  которую  высказывает
придворный шут, ни та, которую запечатлевает придворный живописец.
   - Вы клевещете на себя, дон Франсиско, - горячо запротестовал  Кинтана.
-  Мы,  писателя,  знаем  только  свое  изысканное  кастильское   наречье,
ласкающее слух немногим образованным людям. Ваше же  "Семейство  Карлоса",
ваши фрески в Ла Флориде говорят душе каждого,  потому  что  это  всеобщий
язык.
   Франсиско ласково поглядел на поэта, но не ответил ни слова и  перестал
вслушиваться в разговор. Вместо этого он опять начал разглядывать  портрет
Ховельяноса своей работы и пожалел, что дон Гаспар уезжает и  нет  времени
написать с него новый портрет.

   Потому что лишь сегодня
   До конца он понял сущность
   Дон Гаспара. Не к победе,
   А к борьбе стремился этот
   Человек. Да. Он был вечным
   Истовым борцом. В нем было
   Кое-что от Дон-Кихота,
   Впрочем, как в любом испанце
   Это есть. Болело сердце
   У него за справедливость
   Попранную. Где неправда
   Или зло торжествовали,
   Он тотчас врубался. Только
   Он понять не мог, что в мире
   И добро, и справедливость -
   Лишь мечта, лишь сон, не боле,
   Идеал недостижимый,
   Вроде благородной цели
   Дон-Кихота. Но он должен,
   Дон-Кихот, скакать навстречу
   Правой битве.



20

   Офорты,  которыми  Франсиско  занимался  в   последние   месяцы,   были
переработкой эскизов, сделанных  им  в  блаженную  санлукарскую  пору.  Но
беспечно-жизнерадостные рисунки тех времен вместе с новой формой приобрели
и новый смысл: стали глубже, острее, злее.  Каэтана  уже  не  была  только
Каэтаной. Из-за дуэньи Эуфемии проглядывала  умершая  камеристка  Бригида.
Камеристка Фруэла, танцовщица Серафина стали мадридскими  махами  в  самых
разнообразных обличьях. И сам он, Франсиско, являлся в самых разнообразных
обличьях: то  неуклюжим  любезником,  то  коварным  махо,  но  чаще  всего
обманутым мечтателем, неделе.
   Так  возник  альбом  причудливых,  ни  на  что   не   похожих   картин,
изображавших все, что приключается с женщинами города Мадрида: чаще худое,
а иногда и хорошее. Они выходят замуж за уродливых богачей, они заманивают
влюбленных простаков, они обирают всякого, кого только можно  обобрать,  а
их самих обирают ростовщики, стряпчие, судьи.